Война среди осени

13

Оту много лет кормили путешествия, а точнее, благородное ремесло. Посыльным он изъездил половину Хайема: днями не вылезал из седла или сидел, скорчившись, в тряской повозке, или шел пешком. Теперь он с улыбкой вспоминал тогдашние ночевки, тепло и тяжесть в ногах, шерстяное одеяло, под которое все равно забирались клещи. Вспоминал, как смотрел в широкое ночное небо и был почти счастлив. С тех пор многое изменилось. Он слишком долго почивал на лучшей постели Мати.

— Желаете чего-нибудь, высочайший? — спросил молодой слуга, заглядывая в шатер.

Ота повернулся, отдернул занавесь над койкой и посмотрел на него. Лет восемнадцать. Длинные волосы стянуты кожаным шнурком.

— Почему ты решил, что мне что-то нужно?

Паренек смущенно опустил глаза.

— Вы опять стонали, высочайший.

Ота перевернулся на спину. Туго натянутый холст заскрипел под ним, словно корабль в шторм. Он закрыл глаза, перебирая в уме все, что могло вызвать у него стон. Спина болела так, словно его били пинками. Бедра изнутри стерты чуть ли не до крови от верховой езды. Не прошло и десяти дней, как отряд выехал из Мати, а Ота уже понял, что совсем не представляет, как вести войска через поросшие лесом холмы, которые тянулись от Мати почти до самых гор к северу от селения дая-кво. Гальтские полчища, которые шли на них с юга, вне всяких сомнений, далеко продвинулись, и над поэтами нависла страшная угроза. Ота открыл и снова закрыл глаза. Сейчас его больше всего беспокоила пульсирующая боль в натертых местах.

— Принеси целебную мазь от лекаря, — приказал он.

— Я позову его.

— Нет! Просто… просто принеси мазь. Я не болен. И не стонал. Это скрипела койка.

Слуга изобразил повиновение, попятился и закрыл за собой дверь. Ота снова опустил сетчатый полог. Шатер с дверью. О боги!

В первые несколько дней все шло не так плохо. Наконец-то он делал что-то стоящее, и чувство свободы, рожденное сознанием этого, почти заглушило страхи, тоску по Киян и детям. Дни короткого северного лета тянулись долго. Ота и утхайем трусили рысцой верхом на лучших лошадях, посыльные шли впереди, разведывая местность, охотники били дичь. Огромный зеленый мир благоухал всеми ароматами земли. Северный тракт соединял только зимние города: Амнат-Тан, Сетани и Мати. От Мати до селения дая-кво хорошей мощеной дороги не проложили, зато из предместья в предместье шли торговые пути — грязные колеи, укатанные телегами, истоптанные копытами и ногами. Вдоль обочин поднимались высокие травы, доходившие лошадям до самого брюха. Стебли шелестели на ветру, точно сухие ладони, которые трутся друг о друга. Сначала уверенная поступь скакуна успокаивала Оту, наполняя ощущением силы и твердой земли под ногами. Однако воодушевление потихоньку сходило на нет, а беспокойство все росло. Мерный шаг лошади начал навевать скуку. В шутках и песнях поубавилось огня. Да, в старинных сказаниях и балладах Империи попадались строчки о воинах, изнемогающих от усталости и тоски по родине, но там речь шла о многих месяцах или годах вдали от дома. Ота с отрядом не провели в походе и двух недель. Они еще не одолели половины пути, а их ряды уже успели потерять сплоченность.

Охотники, дозорные и утхайемцы ехали верхом, но большинство шло на своих двоих. Всадники останавливались задолго до наступления темноты, чтобы отставшая пехота успела придти в лагерь засветло. И все равно люди подтягивались к шатрам даже за полночь, когда остальное войско уже поужинало и устроилось на ночлег. Опоздавшие не наедались досыта и не успевали выспаться к утру. Оказалось, что войско не может двигаться быстрее самых медленных частей. Оте нужна была и скорость, и люди, но получить все вместе он никак не мог. Он понимал, что сам виноват во всем.

На этот и на тысячи других вопросов, касавшихся тонкостей войны, существовали ответы. Их знали гальты. И Синдзя мог бы их подсказать, если бы не сидел сейчас где-то в западной крепости, напрасно ожидая нападения гальтских ратей. За плечами у этих людей был опыт настоящих сражений, а не разрозненные сведения из нескольких старинных книг, которые Ота прочел в промежутках между церемониями в храме и разбором придворных интриг.

По двери тихонько и виновато царапнули. Ота свесил ноги вниз, сел и откинул занавес. Вопреки его ожиданиям, в шатер вошел не слуга, а Найит.

Юноша выглядел неважно. Подол его синего халата до самых колен забрызгала белесая грязь, по которой им пришлось ехать. Ота невольно представил сложность их положения. Найит был сыном двух отцов, угрозой для Даната, надеждой на продолжение династии. А еще — мог помочь в спасении дая-кво. Думать обо всем этом не осталось никаких сил. Он слишком измучился, чтобы сто раз пережевывать одно и то же.

Ота сложил руки в жесте приветствия. Найит ответил более формальной и почтительной позой. Ота кивнул на походный стул, и молодой человек сел.

— Вашего слуги не было за дверью. Я не знал, что полагается делать в таких случаях, поэтому просто постучался.

— Я отослал его с поручением. Когда вернется, подаст нам чай. Или вина.

Найит изобразил вежливый отказ. Ота пожал плечами.

— Как хочешь. У тебя ко мне какое-то дело?

— В отряде появились недовольные, высочайший. Даже среди утхайема.

— Удивил. Недовольные даже в этом шатре сидят. Просто мне некому пожаловаться. У них есть какие-то мысли? Может, они придумали что-то этакое, до чего я не додумался? Клянусь всеми богами, я не настолько горд, чтобы их не выслушать.

— Они говорят, что вы слишком спешите, высочайший. Им нужно отдохнуть хотя бы день.

— Отдохнуть? Вот какое предложение! Только на это и хватило ума?

Найит поднял голову. Лицо у него было удлиненное. Лицо северянина. Оты. Глаза — как у Лиат, цвета чая с молоком. Но выражение этого лица не принадлежало ни матери, ни отцу. Лиат потупила бы взгляд, Ота пустил бы в ход обаяние. А Найит глядел так, будто на плечах у него тяжелая ноша. Что бы ни было у него на уме, он решил идти до конца или погибнуть под ее весом.

Во взгляде усталость и облегчение уравновесили друг друга, как бывает, когда человек на что-то отважился. Интересно, на что, подумал Ота.

— Высочайший, они правы. Люди не привыкли к таким переходам. Нельзя требовать, чтобы они двигались так же быстро, как опытное войско. К тому же они встают ни свет ни заря на учения.

— В самом деле?

— Они понимают, что от этого зависит их жизнь. И судьба родных. Простите меня, высочайший, но и ваша жизнь тоже.

Ота подался вперед, а его руки сложились в жесте вопроса.

— Они боятся вас подвести. Вот почему ни один не пришел пожаловаться. Я знаю кузнеца по имени Сая. Он делает лезвия для плугов. У него опухли колени. Раздулись вдвое больше, чем были, но он все равно встает до рассвета, натягивает шерстяную кофту, повязывает кожаный фартук и отправляется махать палками вместе со всеми. Затем идет, пока хватит сил, а потом — идет дальше.

Голос Найита дрожал. Трудно было сказать, от чего: усталости, страха или гнева.

— Они не воины, высочайший. Вы слишком быстро их гоните.

— Мы в пути всего десять дней…

— И прошли почти половину. За десять дней. И это с учениями, с ночевками на голой земле под тонкими одеялами. Все это сделали не посыльные, не охотники, не те, кто к такой жизни привык. Простые люди. Я говорил со смотрителями припасов. Когда отряд вышел из Мати, в нем было три тысячи человек. Вы знаете, сколько из них повернули назад? Сколько человек вас бросили?

Ота растерянно заморгал. Он даже не задавал себе такого вопроса.

— Сколько?

— Ни одного.

Ота почувствовал, как в груди что-то дрогнуло. Тело наполнилось теплом, как после первого глотка вина. В глазах задрожали слезы. Если бы не усталость, он ни за что не дал бы воли чувствам. Надо же… ни одного.

— Каждый раз, когда мы проходим через предместья, к нам присоединяется несколько новобранцев, — продолжал Найит. — Жители напуганы. Ходят слухи, что у нас не осталось ни одного андата. Что гальты готовятся к вторжению или уже пришли. Никто не предполагал, что такое случится. Я слышал, что люди говорят.

— Что же?

— Что вы единственный, кто предвидел опасность. Вы начали готовиться и обучать воинов задолго до беды. Еще говорят, что в юности вы много путешествовали, знаете мир лучше, нем любой другой хай. Кое-кто даже называет вас новым Императором.

— Зря.

— Высочайший, народ отчаялся, он боится. Ему нужен герой из старинных легенд.

— А тебе? Что нужно тебе?

— Чтобы Сае дали отдохнуть хотя бы день.

Ота прикрыл глаза. Может, стоит послать более опытных людей вперед. Они могут расчистить место для лагеря. Может, один день отдыха — это не так много. Что толку спешить, если они придут в селение изможденными и сунутся прямо на мечи гальтов. Дай-кво наверняка уже получил его предупреждение. Возможно, поэты даже выехали навстречу. Он глубоко вдохнул, выпустил воздух через ноздри и облокотился на подушку.

— Я подумаю, Найит-тя. Я строил совсем другие планы, но понимаю, что твое предложение не лишено смысла.

Найит выразил свою благодарность наиформальнейшей из всех придворных поз. Судя по виду, он утомился не меньше Оты. Хай поднял руки в жесте вопроса.

— Утхайем не осмелился обсуждать со мной такие заботы. Как же ты решился придти?

— Я думаю, высочайший, придворные теперь боятся с вами спорить. Слуги помыслить не смеют, чтобы что-то с вами обсуждать. А я вырос на историях про вас и Маати-тя, поэтому, наверное, вы мне представлялись одним из друзей моей матери. А еще я страшно вымотался. Если бы вы с позором прогнали меня прочь, я смог бы отдохнуть хотя бы денек.

Ота улыбнулся и увидел, как точно такая же улыбка расцвела на губах молодого человека. Он не знал этого мальчика, никогда не поднимал его над головой, как Даната. Не учил мудрости, не подбивал на шалости. Даже сейчас, узнавая в нем себя, Ота не мог думать о старшем сыне с таким же глубоким, звериным желанием — уберечь! — которое пронзало его, когда он вспоминал об Эе и Данате. И все же Ота не жалел, что разрешил Найиту отправиться с ним в этот почти безнадежный поход. Он протянул юноше ладонь. Это был жест дружбы, каким обменялись бы два портовых грузчика. Найит помедлил в замешательстве, потом горячо сжал его руку.

— Если они снова побоятся указать на мои ошибки, приходи, Найит-тя. У меня не так много людей, которым я могу довериться, и большинство из них остались в Мати.

— Если не прикажете высечь меня за наглость.

— Не прикажу и назад не отправлю.

— Спасибо, — сказал Найит, и Оту снова тронула его искренность.

Юноша удалился, а Ота снова остался один. С болью в теле и горечью в душе, которая приходит, когда женатый человек и отец ребенка благодарит тебя за то, что ты ведешь его на верную смерть. Хаю редко приходилось опускать голову, но сейчас был как раз такой случай. Вернулся слуга, но как он постучал в дверь, Ота не слышал; очнулся он лишь тогда, когда тот заговорил.

— Высочайший?

— Входи. Давай сюда мазь. Нет, я сам все сделаю. Пусть ко мне явятся главы всех домов. Я намерен сделать остановку на один день и выслать дозорных вперед.

— Слушаюсь, высочайший.

— И вот еще что. В отряде есть человек по имени Сая, кузнец из Мати. Он среди тех, кто идет пешком.

— Да, высочайший?

— Найди его и пригласи ко мне на чашу вина. Хочу с ним поговорить.

Маати проснулся и обнаружил, что Лиат уже ушла. Он провел рукой по перине, которая еще хранила отпечаток ее тела. За окнами ярко светило солнце. Птицы, чье пение наполняло воздух весной, теперь умолкли: учили птенцов летать. Нежная зеленая листва потемнела и стала гуще. Лето достигло середины. Кряхтя, Маати встал и пошел умываться.

С тех пор как разношерстное войско ушло на восток, город лишился покоя. Пропажи Размягченного Камня хватило, чтобы двор и торговые дома начали метаться, как мыши перед потопом. А уж когда пошли слухи об исчезновении второго андата и нашествии гальтов, событие, которое раньше представлялось концом света, стало казаться простой неурядицей. На несколько дней город как будто парализовало. Не от страха. Просто никто не знал, что полагается делать. На этот случай у жителей не было припасено ни одной церемонии или обряда. Однако мало-помалу, внизу, среди торговых домов, наверху, среди участниц пира, устроенного Киян, а затем повсюду сразу, закипела работа. Частенько люди не могли договориться и принимались за одно и то же, но все же действовали они решительно и шаг за шагом двигались к цели. Маати старался ничуть не меньше остальных.

Однако сегодня он оставил без внимания стопки книг и развернутые свитки, которые так и просились, чтобы их кто-нибудь переписал. Вместо этого он направился по широкой, залитой солнцем дорожке в сторону дворцов. Рабы в эти дни пели редко. На посыпанных каменной крошкой тропинках появилось больше проплешин — некому было разровнять гравий. Придворные, которых он встречал, несли себя не уже так величественно, как раньше. Они были похожи на уцелевшие после урагана цветы, лепестки которых растрепал безжалостный ветер.

Дорожка свернула в рощу стриженых дубов, отделявшую дворцы от дома поэта. Среди деревьев попадались по-настоящему древние. С тех пор как их робкие росточки поднялись на поверхность, раздвинув комья земли, прошло не одно поколение; могучие стволы много раз видели, как борьбу венчает победа, а на смену ей приходит поражение. Кругом пахло дубовой листвой и мхом, который покрывал толстую кору. Над головой Маати птицы хлопали крыльями, перелетая с ветки на ветку, белка сердитым стрекотом обругала его, когда он приходил мимо. Зимой, когда деревья стояли голые, с крыльца поэта открывался вид на дворцы. Сейчас, в разгар лета, они прятались от глаз так надежно, как будто это был не Мати, а совсем другой город. Дверь была открыта, и Маати вошел, даже не постучав.

В комнатах у Семая царил такой же беспорядок, как и у него. Книги, свитки, рукописи, рисунки валялись как попало, без разбора авторов, эпох и способов пленения. Сам поэт сидел на полу, скрестив ноги. В руках он держал раскрытую книгу. Коричневая мантия на нем обвисла. Маати подумал, что выглядит он, точно ученик, ломающий голову над сложным переводом. Семай заметил тень, поднял голову и устало улыбнулся.

— Ты ел? — спросил Маати.

— Да. Хлеб и сыр. — Он кивнул в угол комнаты. — Там еще осталось, угощайтесь.

Маати даже не подозревал, насколько голоден, пока не отломил кусочек сладкого ароматного хлеба. Он помнил, что вроде бы ужинал вчера, но не помнил, что именно ел и когда. Маати подвинул к себе мелкую глиняную чашу, в которой лежал соленый изюм. Вкус был приятный и пряный, напоминающий вино. Маати зачерпнул горсть ягод и сел на стул рядом с поэтом, глядя на плоды их совместной работы.

— Что думаете? — спросил Семай.

— Я нашел больше, чем ожидал. У Ваутая в «Четвертом Рассуждении» есть глава, которая многое проясняет. Если бы мы сложили все обрывки и клочки из всех книг, хроник и свитков, возможно, этого хватило бы для нового пленения.

Семай со вздохом закрыл книгу.

— Я пришел почти к такому же выводу, — согласился он и поднял глаза на Маати. — Как вы считаете, сколько времени уйдет, чтобы превратить все эти обрывки в связный текст?

— В самостоятельную работу? Скорей всего, я уже слишком стар, чтобы ее начинать. К тому же без полного списка пленений, который есть только у дая-кво, мы не сможем знать, встречалось ли такое раньше или нет.

— Да уж, старинные труды — наш кошмар.

— А ведь пленения начали делать еще на заре Первой Империи. Некоторые описания так запутанны, что их приходится несколько раз читать, чтобы разобраться. В пятидесяти словах они выражают смысл пяти. Но эти описания — самые полные, и именно их нам больше всего не хватает.

Семай вздохнул и поднялся на ноги. Волосы у него растрепались, под глазами лежали темные круги. Маати догадывался, что и сам выглядит не лучше.

— Итак, если у хая ничего не получится, мы сумеем пленить нового андата примерно через поколение, — подытожил младший поэт.

— Это если нам повезет и мы не придумаем нечто, похожее на работу какого-нибудь неизвестного поэта, жившего двадцать поколений назад. В таком случае мы заплатим за ошибку смертью. Если, конечно, до того нас не перебьют гальты.

— Что ж, — сказал Семай, потирая ладони. — Там остался еще изюм?

— Есть чуть-чуть.

Семай с хрустом потянулся. Маати наклонился и поднял с пола книгу. Она была без названия. Имя автора тоже осталось неизвестным. Судя по грамматике, это был манускрипт времен Второй Империи. Скорее всего, он принадлежал перу Аояна Сё или Кодзяна Младшего. Маати пробежал взглядом первую страницу, не вчитываясь в слова. Семай сидел в глубине комнаты и ел изюм.

— Если ваш способ действует, расплаты бояться нечего, — заметил он. — Тогда в списках предыдущих пленений не будет необходимости. Самое страшное — мы потеряем время.

— Долгие месяцы.

— Все лучше, чем гибель. Так что над этим стоит подумать.

— А время можно сберечь, если не начинать с чистого листа.

— Значит, Маати-кво, вы уже об этом думали?

Бесшумно и неторопливо Семай направился назад к столу.

На улице заворковал голубь. Маати предпочел, чтобы тишина ответила за него. Семай вернулся к нему и сел, отрешенно теребя край рукава. Маати догадывался, о чем он думает: об опасности, которая нависла над городом, о том, удастся ли хаю Мати спасти дая-кво, о бесформенном и всепроникающем страхе перед гальтами, которые шли с юга и могли сейчас находиться где угодно. Но это была только часть переживаний. Другой части Маати представить не мог, поэтому спросил:

— Тяжело?

Семай растерянно вскинул глаза, как будто совсем забыл про него. Руки изобразили просьбу пояснить вопрос.

— Я о Размягченном Камне. Тяжело без него?

Семай пожал плечами и уставился в открытое окно. Деревья покачивали ветвями, складывали их в жесты, словно люди, увлеченные разговором. Солнце висело в небе золотом на лазури.

— Я уже забыл, как это — быть самим собой, — тихо, задумчиво произнес поэт. — Забыл, как это, когда я — только я, а не я и он. Я был очень молод, когда принял его. Как будто к моей спине с детства был кто-то привязан, а потом это бремя убрали. Мне одиноко. Мне легко. Мне стыдно, что я всех подвел, хоть я и знаю, что не смог бы его удержать. Я жалею, что вовремя не превратил весь Гальт в руины.

— А если бы у нас была возможность его вернуть, что бы ты выбрал?

Семай не успел еще ответить, а его молчание уже сказало — нет. Он выбрал бы свободу. Маати предвидел такой ответ, но не хотел с ним мириться.

— Будем надеяться, что хай спасет дая-кво, — сказал Семай. — Что он успеет раньше гальтов.

— А если не успеет?

— Ну, тогда я лучше верну Размягченного Камня, чем украшу острие гальтского копья, — мрачно пошутил Семай. — У меня остались кое-какие ранние наброски. Еще с тех пор, как я начал его изучать. Там есть места, где появляется возможность выбрать свойства. Если начать с них, пленение получится другим, и все же нам не придется начинать на ровном месте.

— Они здесь?

— Да, вон в той корзине. Вы можете их забрать, чтобы почитать в библиотеке. Не хочу, чтобы они тут оставались. Боюсь, что сделаю с ними что-нибудь. Я ведь едва их не сжег прошлой ночью.

Маати взял пожелтевшие пергаментные листы, исписанные мелким аккуратным почерком, и спрятал в рукав. Они были совсем легкими, и все же у Маати появилось чувство, будто они ему мешают. Он понимал, что для Семая эти записки означают возвращение в ходячую тюрьму.

— Я посмотрю, — пообещал Маати. — Как только пойму, с чего лучше начать, я что-нибудь набросаю. А там, если все получится, покажем работу даю-кво. Когда он приедет. Но для начала, конечно, нужно все продумать.

— Лучше готовиться к худшему. Мне больше нравится, когда меня приятно удивляют, а не застают врасплох.

Решимость в его голосе было больно слышать. Маати кашлянул, будто предложение, которое он хотел сделать, застряло у него в горле.

— А что если… Я никогда не делал пленения… если бы я взял…

Семай изобразил благодарность и отказ. У Маати словно гора свалилась с плеч, и все же его кольнуло разочарование.

— Это моя ноша, — сказал Семай. — Я поклялся удерживать Размягченного Камня столько, сколько смогу, и я сдержу слово. Не хочу разочаровывать хая. — Он усмехнулся. — Знаете, раньше я бы сказал это, не скрывая сарказма. Поэты все время разочаровывают хайем. Нет, андат не поможет выиграть в хет, не восстановит мужскую доблесть и не выполнит еще тысячу глупых мелочей. Но в последнее время все стало иначе. Я и в самом деле готов сделать, что угодно, только бы не подвести этого человека. Не знаю, что успело перемениться.

— Все успело. Такие времена переделывают людей. Меняют нашу суть. Ота старается быть тем, кто нам нужен.

— Наверное, вы правы, — согласился Семай. — А я так этому сопротивляюсь. Даже забываю, что уже поздно. Все надеюсь, что это дурной сон. Жду, что проснусь, а Размягченный Камень расставил фишки на доске. И самой большой моей бедой окажется игра с андатом, а не…

Семай развел руки в стороны и повел ими вокруг, подразумевая дом, дворцы, город и целый мир.

— А не конец света? — закончил за него Маати.

— Вроде того.

Маати вздохнул.

— Знаешь, когда мы были молоды, тогдашний дай-кво выбрал Оту и хотел, чтобы он стал поэтом. Он отказался. Но я думаю, из него получился бы хороший поэт. Такая уж у него природа. Он знает, как сделать то, что нужно.

«Убить человека, взойти на трон, повести войско на смерть», — подумал Маати, но вслух ничего не сказал. То, что нужно.

— Надеюсь, его расплата окажется легче нашей, — сказал Семай.

— Вряд ли.