Война среди осени

1

Дождь лил неделю подряд. Над городом, протянувшись от восточного до западного хребта, повис намокший полог унылых туч. По утрам стоял туман, днем его сменяла промозглая сырость. Снег почти везде растаял, земля превратилась в грязную жижу. Она как нельзя лучше подходила для посевов яровой пшеницы и гороха, однако на этом ее преимущества и заканчивались. Теперь путешествовать стало еще труднее, чем зимой, в самый страшный мороз.

И все-таки в Мати прибыли гости.

— Осмелюсь заметить, что эти так называемые учения — большая ошибка, — сказал посланник. Его жесты по-прежнему свидетельствовали о глубочайшем почтении, хотя разговор давно уже вышел за рамки приличий. — Уверен, вы преследуете благую цель, однако позиция дая-кво…

— Если дай-кво хочет управлять Мати, пусть едет сюда, — отрезал хай. — Поселится в соседней комнате, оттуда будет удобно дергать за ниточки на моих руках. Мы поставим для него кровать.

Посланник вытаращил глаза. Он был еще молод и не научился владеть собой так, чтобы чувства не отражались на лице. Ота, хай Мати, махнул рукой и вздохнул. Он знал, что зашел слишком далеко. Еще чуть-чуть, и они сорвутся на крик, выясняя, кто именно прочит себя в основатели Третьей Империи. На самом же деле все эти четырнадцать лет он правил Мати лишь по необходимости. План возглавить союз городов Хайема привлекал его ровно так же, как возможность содрать кожу острым камнем.

Это была встреча с глазу на глаз. Маленькую комнату, обшитую резными панелями из черного дерева, освещали свечи с пряным ароматом земли и ванили. Она находилась вдали от коридоров и открытых садов, где утхайемцы или слуги могли случайно подслушать собеседников. Дело было не из тех, которые хай мог обсуждать на балу или за ужином. Чтобы успокоиться, Ота шагнул к окну и распахнул ставни. Перед ним раскинулся город. Небо пронзали величественные каменные башни, за ними, на юге, расстилалась долина, покрытая нежной зеленью весенних всходов. Ота взял себя в руки.

— Не хотел вас обидеть, — извинился он. — Понимаю, дай-кво не собирается диктовать свою волю ни мне, ни другим хаям. Я благодарен вам за совет, но ополчение не представляет собой никакой угрозы. Две-три сотни человек — это совсем не войско. Подготовлены они в два раза хуже, чем гарнизон в какой-нибудь западной крепости. Вряд ли такой отряд завоюет мир.

— Мы заботимся о сохранении порядка и мира между всеми городами Хайема, — ответил посланник. — Если один хай проявит интерес к военному делу, это не понравится остальным.

— Если я дам горстке людей ножи и покажу им, где рукоять, это не назовут подготовкой к войне.

— За последнюю сотню лет ни один правитель не сделал даже такой малости. К тому же, вы должны понимать, что до сих пор так и не заключили союза с… с кем бы то ни было.

«Начинается», — подумал Ота.

— Спасибо, у меня уже есть жена, — сказал он спокойно.

Однако посланник явно исчерпал запасы терпения. Услышав, что он встал, Ота обернулся. Молодой поэт скрестил руки на груди, спрятав их в рукава мантии, и побагровел.

— Будь вы лавочником, такая верность супруге вызывала бы только восхищение. Но если вы, хай Мати, отвергаете каждую женщину, которую вам предлагают в жены, тут уже попахивает оскорблением. Наверняка я не первый, кто вам об этом говорит. Заняв трон, вы отдалились от хайема, знатнейших домов утхайема, торговых домов. От всех и каждого.

Оте было что возразить: он заключал договоры и торговые соглашения, принимал в дар слуг и рабов, делал все, чтобы связать себя и Мати с другими городами Хайема. Однако все это не убедило бы ни посланника, ни его господина, дая-кво. Они хотели крови — крови Оты в жилах ребенка мужского пола, сына жены, присланной с юга, востока или запада. Они хотели, чтобы хай Ялакета, Патая или Тан-Садара мог надеяться, что его внук сядет на черный трон Мати, когда Ота умрет. Его жена, Киян, была уже не в том возрасте, чтобы родить еще одного ребенка, но ведь существовали женщины помоложе. Чтобы у хая было всего двое детей, да еще от одной жены и от кого — от хозяйки трактира из Удуна… Нет, даю-кво нужны были его сыновья, наследники, рожденные в браке с женщинами, воплощавшими собой мудрые политические союзы. Дай-кво и посланник защищали традицию, которая пережила две империи и девять поколений хайатских придворных. Отчаяние накрыло Оту, словно тяжелый зимний плащ.

Спорить не имело смысла. Он прекрасно знал, почему сделал тот или иной выбор, но эти причины легче было объяснить шахтерской собаке, чем гордому юнцу, который провел несколько недель в пути ради привилегии отчитать его. Вздохнув, Ота повернулся к посланнику и выразил свои извинения в самой формальной из всех возможных поз.

— Я отвлек вас от главной цели вашего визита, Атай-тя. Простите, это не входило в мои намерения. Так что же угодно даю-кво?

Посланник сжал губы так, что они побелели. Ответ был известен обоим, но из-за притворства Оты приходилось начинать все сначала. Второй раз коснуться постельных предпочтений хая будет никак нельзя, а значит, Оте не надо будет оправдываться. Воистину, этикет — жестокая игра.

— Дай-кво хотел бы знать, с какой целью вы собрали отряд ополчения.

— Я намерен отправить его в Западные земли, чтобы заключить соглашения с любыми военными силами, которые там находятся, и делаю это в интересах всех городов Хайема. Я с удовольствием изложу свою точку зрения. В письме.

Ота улыбнулся. Молодой поэт растерянно заморгал. Правда, оскорбление было далеко не самое страшное. Наконец он воздел руки в жесте благодарности.

— Хочу добавить лишь одно, высочайший. Если вы будете ущемлять интересы хайема, дай-кво отзовет Семая и его андата. Если вы поднимете на хайем оружие, мы разрешим применить силу поэтов против вас и вашего города.

— Хорошо, — сказал Ота. — Я все это понял, как только узнал о вашем приезде. Я не собираюсь действовать в ущерб хайему. Так или иначе, благодарю за потраченное время, Атай-тя. Утром вам передадут мое письмо.

Когда посланник удалился, хай сел в кресло и сжал руками виски. Во дворце стояла тишина. Ота выждал пятьдесят вдохов, поднялся, запер входную дверь и обратился к пустой комнате:

— Ну, что?

В углу открылась панель. За ней оказалась крошечная потайная комната. Для тех, кто хотел подслушать разговор, ничего лучше и придумать было нельзя. Внутри стояло кресло. Сидящий в нем чувствовал себя прекрасно, но выглядел неуместно. Неуместно, потому что в кресле, достойном главы торгового дома или вельможи, он был похож на садовника: загар, заляпанные штаны и куртка из грубой кожи странно смотрелись на фоне обивки из вишневого бархата и серебряных заклепок. А не смущало его это потому, что он всегда смотрел на вещи просто. Синдзя встал и закрыл за собой панель.

— Славный малый, — заметил он. — Правда, я бы с ним в бой не пошел. Очень уж самоуверенный.

— Надеюсь, до боя не дойдет.

— Что-то ты подозрительно миролюбив. А ведь убедил всех, что неровен час войну развяжешь.

Ота беззвучно рассмеялся.

— По-моему, отправить даю-кво голову его посланника — не лучший способ доказать мирные намерения.

— Что верно, то верно, — кивнул Синдзя, наливая себе вина. — И все-таки ты учишь ребят сражаться. Нелегко проповедовать мир и при этом платить людям, чтобы они искали способы, как лучше выпотрошить врагу кишки.

— Знаю, — отозвался Ота сумрачным, как дождливая ночь, голосом. — Боги! Всевластный правитель — и никакого выбора, представляешь?

Он пригубил вино. Пряное, терпкое, темное, как омут, оно пахло уходящим летом. Ота почувствовал, что стареет. Он отдал Мати четырнадцать лет. Был слугой, управляющим, властителем, полубогом, мишенью для злословия и сплетен. В основном он хорошо справлялся со своей ролью, но иногда случалось что-то вроде сегодняшней встречи, и тогда у него опускались руки.

— Оставь эту затею, — предложил Синдзя. — У города и так достаточно доходов.

— Деньги тут ни при чем.

— Для чего же ты собрал отряд? Надеюсь, не для того, чтобы напасть на Сетани?

Ота хмыкнул.

— Нам нужно готовиться.

— К чему?

— Поэтам все тяжелее пленять новых андатов. Каждый раз, когда они упускают андата, его становится труднее вернуть. Это не может продолжаться вечно. Наступит время, когда поэты ничего не смогут поделать, и тогда нам придется рассчитывать на свои силы.

— Значит, ты собираешь ополчение, чтобы когда-нибудь, через много лет, когда будущий дай-кво, который еще не родился, потеряет власть своих предшественников…

— В городах будут хорошо обученные войска, которые смогут их защитить.

Синдзя почесал живот и кивнул.

— Скажешь, я не прав? — спросил Ота.

— Да, не прав. Ты же видел, как пострадал Сарайкет, когда исчез Бессемянный. Ты понимаешь, насколько честолюбивы гальты. Они уже не раз вмешивались в дела Хайема.

— И что с того? — огрызнулся Ота, не сумев сдержать внезапную злобу. Даже сейчас, много лет спустя, он живо помнил о том, что произошло в Сарайкете. — Тебя там не было, Синдзя-тя. Ты не знаешь, как тяжело нам пришлось. А я знаю. И если опыт позволяет мне видеть лучше, чем дай-кво или хайем…

— Если все время вдаль глядеть, спотыкаться начнешь, — невозмутимо промолвил Синдзя. — Ты не в ответе за целый мир.

«Но в ответе за Сарайкет», — подумал Ота. Он никогда не рассказывал Синдзе о той роли, которую сыграл в судьбе города. Никогда не признавался, что убил беспомощного человека, пощадил врага и спас друга. Тревога, неуверенность, горечь тех дней до сих пор жили в нем, но раскаяния он так и не почувствовал.

— Ты молодец, что заботишься о будущем, — нарушил молчание Синдзя. — Однако ты ничего не добьешься, если напакостишь даю-кво. Настраивать его против нас — без толку.

— А ты бы как поступил? Что сделал бы на моем месте?

— Нагрузил бы золотом повозку, запряг самых резвых коней и смылся бы куда-нибудь на Бакту. Жил бы себе в хижине у моря. Правда, с меня и спрос другой. — Синдзя допил вино и поставил чашу на стол. Фарфор тихонько звякнул по лакированному дереву. — А вот что тебе надо сделать, так это послать нас на запад.

— Но люди еще не готовы…

— Почти готовы. Им практики не хватает. Без нее они продержатся против настоящего войска не дольше, чем девчонки-танцовщицы. И если уж на то пошло, танцовщицам задержать врага будет гораздо проще.

Ота невесело усмехнулся. Синдзя подался вперед, уверенно глядя ему в глаза.

— Мы отправимся в Западные земли как наемники. Скажешь даю-кво, что просто хочешь подзаработать, раз уж мы все равно покидаем родину. Это весомый довод. Парни опыта наберутся, а я переговорю с другими наемниками. Если повезет, заключу союз с кем-то из стражей. Может быть, ты даже положишь начало новой военной традиции. Кроме того, когда вооружаешь людей, учишь их драться, а потом не даешь им разрядки, это может плохо кончиться.

Ота заметил, что Синдзя помрачнел.

— Опять что-то натворили?

— Я высек виновных и оплатил убытки. Если даю-кво не нравится, что ты собрал ополчение, то добрые жители Мати уже по горло им сыты. Мы ребятам платим за то, что они играют в солдатики, а город их кормит и одевает за счет налогов.

Ота изобразил простую позу, признавая правоту Синдзи.

— Куда ты поведешь их?

— Прошлой осенью Аннастер и Ноттинг чуть не сцепились. Что-то там было такое. Кажется, у стража Аннастера сын погиб на охоте. Это далеко на юге, правда, отряд у нас небольшой, поэтому дойдем быстрее. Да и дороги в этом году раньше от снега очистились. А если ничего не получится, по пути полно крепостей, которым нужна охрана.

— Когда сможете выйти?

— Мне хватит два дня, чтобы их подготовить, если ты пошлешь провизию за нами. Если я сам буду заниматься припасами, тогда через неделю.

С годами виски Синдзи побелели, но понять, что у него на уме, было все так же непросто.

— Так скоро? — удивился Ота.

— Я уже начал готовиться, — пояснил Синдзя и пожал плечами, заметив реакцию хая. — Мне казалось, все к тому идет.

— Хорошо. Даю тебе два дня.

Синдзя улыбнулся, встал, небрежно изобразил повиновение приказу и направился к выходу. Он уже открывал дверь, когда Ота снова обратился к нему.

— Береги себя. Киян меня не поймет, если окажется, что я послал тебя на смерть.

Синдзя обернулся. То, что было между ним и Киян — первой и единственной женой хая Мати и командиром его личной охраны, — кончилось десять лет назад на заснеженном поле. Тогда Синдзя поступил, как она просила. Со временем Ота понял, что почти не чувствует ни гнева, ни боли, которую причинило ему предательство. Ярость угасла, осталась только неловкость. То, что он и Синдзя любили одну женщину, не нуждалось в объяснениях. Оба старались избегать этой щекотливой темы.

— Я постараюсь, Ота-тя. И ты сделай то же самое.

Синдзя вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Ота сделал глоток из чаши. Меньше чем через дюжину вдохов кто-то чуть слышно царапнул по двери. Ота встал, расправил одежды и приготовился принять очередного посетителя, разыграть еще одну сцену в бесконечном шутовском действе. Он почувствовал укол зависти, подумав, что Синдзя и его люди скоро отправятся в путь, месить ногами грязь и слякоть. Дорога манит лишь того, кто сидит в тепле у камина, успокоил себя Ота. Он сделал серьезное лицо, расправил плечи, стараясь держаться с подобающей суровой грацией, и разрешил слуге войти.

Предстояло обсудить с домом Дайкани устройство новой шахты на юге. Господин вестей сообщал, что Мика Радаани просит аудиенции по поводу возобновления работы летней ярмарки в Амнат-Тане. Еще нужно было написать письмо даю-кво, а потом на восходе Луны посетить церемонию в храме, где требовалось его присутствие, и так далее весь день до глубокой ночи. Ота терпеливо слушал список дел и обязанностей, стараясь не думать о том, что допустил промах, отослав отряд из города.

Эя откусила кусок миндальной лепешки и вытерла измазанные медом губы тыльной стороной ладони. Маати в который раз удивился, как она выросла. Совсем недавно была крохой всего лишь ему по колено, и вот, пожалуйста, стала нескладной, худющей, как жердь, а ростом догнала мать. Даже начала носить украшения — серебряное с золотом ожерелье, усыпанные драгоценными камнями наплечные браслеты из тонкого, словно кружево, серебра, кольца чуть ли не на каждом пальце. Пока еще она оставалась девочкой, которая балуется, примеряя мамины вещи, но и это вскоре должно было закончиться.

— А этот как умер? — спросила Эя.

— Я не говорил, что он умер.

Эя скривила рот и прищурила темные глаза.

— Про живых ты не рассказываешь, дядя Маати. Тебе про мертвых нравится.

Маати рассмеялся. Упрек был справедливым, а негодование девочки — таким же забавным, как и ее любопытство. С тех самых пор как Эя научилась читать, она просиживала в библиотеке дни напролет, совала нос в то одну, то в другую книгу, пыталась понять написанное и досадливо морщилась. Теперь, когда ей исполнилось четырнадцать, пришло время заняться тонкостями придворной жизни. Эя была единственной дочерью хая, а значит, ее замужество принесет Мати немалую выгоду. Ей предстояло стать самой большой драгоценностью города, и, к несчастью для родителей и себя самой, она была слишком умна, чтобы не понимать этого. После стольких часов, проведенных за книгами, послушания от девочки ждать не приходилось, однако ее бунтарство никогда не обращалось против Маати, а потому не слишком его беспокоило. Правду говоря, он находил это своеволие очаровательным.

— Что ж, — сказал он, поудобнее устраивая свои телеса в глубоком библиотечном кресле, обитом шелком, — ты права, пленение не удалось. Беднягу постигла страшная участь. Он кричал несколько часов кряду. Ну, понятное дело, замолчал, когда умер. Потом выяснилось, что у него в крови было полно стеклянных осколков.

— Его что, вскрыли?

— Конечно.

— Гадость какая, — скривилась она. Потом, помолчав, спросила: — А если в Мати кто-нибудь умрет во время пленения, мне можно будет посмотреть?

— Мы не будем пленять андатов, Эя-кя. Только поэтам, которые много лет учились у дая-кво, разрешают сделать попытку, и то лишь под строгим надзором. Удерживать андата — опасное дело, и не только если потерпишь неудачу.

— Надо, чтобы девушки тоже могли их вызывать. Я хочу поехать в школу и стать поэтом.

— Но тогда ты навсегда покинешь отца. Если дай-кво тебя не выберет, ты примешь клеймо и отправишься, куда глаза глядят. Сама будешь зарабатывать на хлеб. Никто тебе не поможет.

— Неправда. Отец ушел из школы, но у него нет клейма. И я бы тоже отказалась от клейма. Просто вернулась бы сюда и жила одна, как ты.

— А разве тебе не пришлось бы сражаться с Данатом?

— Нет. — Эя изобразила позу наставника, который хочет поправить ученика. — Девушке нельзя править городом, поэтому Данату незачем со мной драться.

— Но если у тебя женщины могут пойти в поэты, почему им не становиться хаями?

— Потому что какой дурак захочет быть хаем? — спросила она и утянула еще одну лепешку с подноса, стоявшего на столе между ними.

Их окружали бесконечные залы, полные свитков, редких фолиантов, старинных рукописей, и все это было вверено заботам Маати. Вокруг пахло старой кожей, пылью, пряными травами, которые он развешивал повсюду, чтобы отпугивать мышей и насекомых. Раньше за книгами следил Баараф, старший библиотекарь. Здесь, в северной глуши, Баараф был его единственным другом. Часто, придя в библиотеку под утро или засидевшись допоздна над отрывком древнего текста или непонятной строкой, Маати оглядывался по сторонам, недоумевая, куда мог запропаститься этот надоедливый, толстый, шумный, мелочный коротышка. Потом он вспоминал, что случилось.

В тот год лихорадка унесла десятки жизней. Зима всегда меняла облик Мати. Холода загоняли жителей глубоко в подземные тоннели и залы, скрытые под городом. Месяцами люди жили во тьме, при свете факелов. К середине зимы воздух подземелий становился густым, удушливым. Во мраке и тесноте быстро расползались болезни. Как многие другие, Баараф подхватил заразу и умер. Сейчас от него остались только память и прах, а Маати стал хранителем библиотеки. На эту должность его назначил старинный друг и враг, Ота Мати. Хай Мати, муж Киян, отец этой почти-что-женщины по имени Эя, с которой Маати делил свои миндальные лепешки, отец ее брата, которого звали Данат. И, возможно, отец еще одного ребенка.

— Маати-кя? Что с тобой?

— Я вспомнил про твоего брата.

— Ему лучше. Кашель почти прошел. Вот все твердят, что у него слабые легкие, но ведь я была такая же хилая в детстве, а сейчас все хорошо.

— Просто люди любят сплетничать, — успокоил ее Маати. — От скуки, наверное.

— А что было бы, если бы Данат умер?

— Твоему отцу пришлось бы жениться снова, теперь уже на молодой женщине, которая родила бы ему еще одного сына. Или несколько, если получится. Отчасти поэтому знать и волнуется за Даната. Если он умрет, а других сыновей у хая не будет, в городе наступят трудные времена. Самые могущественные дома начнут борьбу за трон. Погибнут люди.

— Ну, Данат же не умрет, — сказала Эя. — Значит, бояться нечего. А ты его знал?

— Кого?

— Моего настоящего дядю, в честь которого назвали нашего Даната.

— Нет, — покачал головой Маати. — Совсем не знал. Я всего раз его видел.

— Он тебе понравился?

Маати постарался вспомнить, как это было. Столько лет прошло с тех пор… Его вызвал дай-кво. Старый дай-кво, Тахи. Нового Маати никогда не встречал. Тахи-кво представил его хайским сыновьям и дал одно задание. Кончилось все тем, что Ота взошел на трон, а Маати остался жить при дворе. Сейчас казалось, что это произошло в другой жизни.

— Не то чтобы он какое-то особое впечатление произвел, — ответил Маати. — Для меня он был просто человек, один из многих.

Эя нетерпеливо вздохнула.

— Расскажи еще про поэтов.

— Ладно, слушай. Во времена Первой Империи, когда никто еще не понял, как тяжело вернуть упущенного андата, жил один поэт. Он попытался заново пленить Мягкость с помощью того же стиха. Конечно же, у него ничего не вышло.

— Новое пленение должно отличаться от старого, — уточнила Эя.

— Но он-то этого не знал.

— И что с ним стало?

— У него срослись все суставы. Он не умер. Просто превратился в статую. Совсем не мог двигаться.

— А как он ел?

— Он не мог есть. Его пытались поить водой через ноздри, и он захлебнулся. Когда тело вскрыли, оказалось, что все кости у него спаяны. Они стали единым целым, как будто суставов никогда и не было.

— Гадость, — поморщилась Эя. Она это часто повторяла. Маати улыбнулся во весь рот.

Еще пол-ладони он рассказывал ей о неудачных пленениях, о том, какой ценой расплачивались поэты прошлого за то, что отважились на величайшую в мире уловку и потерпели поражение. Эя слушала и уверенно выносила собственный приговор. Уничтожив последние лепешки, они позвали служанку, чтобы та убрала посуду.

Когда Эя ушла, между кромкой низких туч и горными пиками на западе показалось солнце. Ослепительное золото на долгое мгновение затопило город, а затем улицы медленно погрузились в сумерки. Оставшись один, Маати постарался уверить себя, что ему темно потому, что еще недавно светило солнце, а вовсе не потому, что его покинул маленький друг.

Он до сих пор помнил, как в первый раз увидел Эю у матери на руках — удивительную, крошечную, беспомощную. Сам он в то время попал в большую немилость у дая-кво и был сослан в Мати за излишнее увлечение придворными интригами. Поэты служили хайему, оставаясь подданными дая-кво, а тот никогда не принимал участия в драмах братоубийства, которые век за веком разыгрывались в семьях правителей. Хаи поддерживали дая-кво и его селение, посылали лишних сыновей в школу, где они могли удостоиться бурой мантии, и правили городами, чьи названия принимали вместо имени. Хай Мати, хай Ялакета, хай Тан-Садара. Все они были другими людьми, пока их отцы оставались в живых и еще находили силы, чтобы удерживать власть. Всем им пришлось убить своих братьев в борьбе за престол. Всем, кроме Оты.

Оты, единственного исключения.

Кто-то царапнул по двери. Пыхтя, Маати поднялся из кресла и пошел открывать. Уже почти стемнело. В сумраке брызгами рассыпались пылающие точки факелов. До Маати донеслись музыка и смех: в одной из беседок неподалеку от библиотеки пировали молодые утхайемцы. Они радовались приходу весны, и дождь, холод или тоска им были нипочем. Сначала на пороге появились две знакомые фигуры. Семай, поэт Мати, держал в каждой руке по бутылке вина. За спиной у него возвышался могучий, нечеловечески спокойный андат, Размягченный Камень. Его широкий подбородок поднялся и опустился в приветственном кивке. Третьего гостя Маати не знал, но ожидал увидеть. Это был стройный молодой мужчина в такой же коричневой мантии, как у Семая и Маати. Атай Вауудун, посланник дая-кво.

— Никогда не встречал такой самонадеянности, — сказал он Семаю, продолжая разговор. — У него нет союзников, только один сын, и при этом он без колебаний отделяется от остальных городов Хайема. По-моему, он гордится тем, что попирает традицию.

— Наш гость встречался с правителем, — обвалом пророкотал андат. — Похоже, они друг другу не понравились.

— Атай-кво, — Семай неловко повел бутылкой, — это Маати Ваупатай. Маати-кво, познакомьтесь с нашим новым другом.

Атай изобразил позу приветствия. Маати ответил позой радушного приглашения, менее формальной, чем у молодого поэта.

— Кво? — удивился Атай. — Не знал, что вы были учителем Семая-тя.

— Он так говорит из уважения к моим сединам, — ответил Маати. — Входите. На улице холодно.

Маати повел их по коридорам и комнатам библиотеки. По дороге, как того требовала учтивость, они вели простую беседу: дай-кво пребывал в добром здравии, нескольким талантливым ученикам пожаловали черные одежды, в следующем году собирались пленить нового андата. Маати играл положенную роль. Размягченный Камень молчал, рассматривая толстые каменные стены с легким, отстраненным интересом. В комнате, которую Маати приготовил для встречи, не было окон. Внутри стоял полумрак; за железными дверцами камина жарко пылал огонь. На широком низеньком столе лежали книги и свитки. Маати взял лучину, открыл дверцы камина и подержал ее над пламенем, а затем прошелся по комнате, зажигая светильники и свечи. Ровный теплый свет разлился вокруг. Посланник и Семай придвинули кресла поближе к очагу, а Маати опустился на скамью.

— Это мой личный кабинет, — сказал он. — Мне обещали, что здесь подслушать нас будет непросто.

Посланник принял позу согласия, однако с подозрением покосился на андата.

— Я ничего не скажу, — пообещал Размягченный Камень, и осклабился, обнажив неестественно ровные, белые, как мрамор, зубы. — Даю слово.

— Наш друг пока что повинуется мне, — вставил Семай. — А если я потеряю власть над ним, то у нас будут неприятности похуже, чем разглашение сегодняшнего разговора.

Это немного успокоило посланника. Маати подумалось, что у молодого поэта чересчур маленькая голова. А может, все дело было в неприязни, которую он уже испытывал к Атаю.

— Семай рассказал мне о ваших планах, — сказал тот, сложив руки на коленях. — Вы изучаете последствия неудачных пленений, верно?

— Все немного сложнее, — ответил Маати. — Меня, скорее, интересует соответствие формы пленения форме расплаты. Что именно в работе поэта приводит к такому результату, когда в его жилах пересыхает кровь или, скажем, в легких заводятся черви.

— Для начала неплохо бы задуматься, стоит ли нас вызывать, — посоветовал Размягченный Камень. — При таких-то опасностях.

Маати не обратил на его слова никакого внимания.

— Мне кажется, если мы как следует изучим ошибки прошлого, то сможем определить, ждет ли поэта успех или же пленение обречено на провал. На эту мысль меня натолкнул труд Хешая Антабури. Он описывает пленение Исторгающего Зерно Грядущего Поколения. Как вы знаете, Хешай удерживал Бессемянного много лет. У него было достаточно времени, чтобы изучить результат, а значит, он мог лучше понять недостатки первоначального текста. Вот, взгляните…

Маати, кряхтя, поднялся и выудил из кипы бумаг старую, потрепанную книгу в кожаном переплете. За долгие годы обложка стала похожа на тряпку, страницы пожелтели, запачкались. Посланник взял книгу, склонился к свече и погрузился в чтение.

— Но ведь почти ничего нового тут нет, — заметил он, перелистывая страницы. — Это нельзя использовать второй раз.

— Конечно, нельзя, — согласился Маати. — Однако Хешай попытался исследовать форму пленения, надеясь, что в будущем поэты смогут учиться на его ошибках. Хешай-кво был одним из моих первых наставников.

— Это его убили в Сарайкете? — спросил Атай, не отрываясь от книги.

— Да, — сказал Маати.

Атай взглянул на него, изобразив одной рукой жест дружелюбного раскаяния.

— Я не хотел причинить вам боль. Просто пытался вспомнить.

Маати выдавил из себя улыбку и кивнул.

— Я написал даю-кво, потому что хотел обсудить план Маати-кво, — сказал Семай.

— План?

— Пока еще и обсуждать нечего, — смутился Маати. Он понял, что краснеет, и от этой мысли его щеки загорелись еще сильнее. — Слишком рано говорить о каких-либо результатах.

— Расскажите ему все, — мягко попросил Семай.

Посланник отложил книгу. Все его внимание теперь было сосредоточено только на Маати.

— Дело в том, что существуют… закономерности, — начал тот. — Подозреваю, что форма пленения и его худшие последствия, то есть расплата, взаимосвязаны. Форма расплаты лишь кажется случайной, потому что связь между ними очень сложна. Я читал рассуждения Катдзи — поэта Второй Империи, а не Катдзи Сано, — и он касается этого вопроса, когда пишет о природе языка и грамматике.

— Маати-кво нашел способ защитить поэтов от расплаты, — подытожил Семай.

— Я далеко не уверен, — поспешил возразить Маати.

— Но это не исключено, — настаивал Семай.

Посланник и андат оба подались вперед в своих креслах.

Выглядело жутковато.

— Я подумал, если первая попытка пленить андата не будет последней, если неудача не будет означать смерть…

Маати не смог подобрать слова и только рукой махнул. Он провел столько времени, размышляя, что может означать его открытие, к чему оно приведет и какую пользу принесет людям! Если бы поэты получили возможность исправлять ошибки, совершенствовать свою работу, подобно тому, как это делал Хешай… Сколько андатов, которые считались безвозвратно потерянными, можно вернуть! Мягкость. Ниспадающая Влага. Мысли в Словах. Все духи, вошедшие в историю, труды поэтов, которые сделали Империю великой. Возможно, им еще предстоит возродиться.

Он посмотрел на Атая, но молодой поэт не замечал ничего вокруг.

— Можно мне взглянуть на ваши записи, Маати-кво? — спросил он с таким воодушевлением, что Маати на время позабыл о своей неприязни. Вместе они шагнули к столу: три человека и существо иной природы.