Глава 12 Убей свой страх

Я подбежал к своей армянке, дед потопал за мной.

— О, привет, бизнесмен! — улыбнулась она во все тридцать два зуба.

— Добрый день! Давно приехали? — спросил я.

Мой тон ее насторожил, она напряглась.

— Да вот, ночью товар привезли… А что такое?

— Объявили, что будут менять старые деньги на новые.

— Точно? — не поверила она.

— Да, точно, — кивнул я, и дед тоже кивнул.

— И разрешат поменять только тридцать пять тысяч, — продолжил я. — Остальное сгорит. Так что закругляйтесь, меняйте деньги на баксы, покупайте вещи, еду, пока люди не поняли, что происходит, и все не смели.

Армянка побледнела и схватилась за сердце.

— Господи, а я думаю, чего они гребут, как потерпевшие… Где ж я поменяю? Валютчики работают только на прием уж дней пять! Что ж я… Куда ж…

— Вещи. Золото. Что угодно. Мое дело предупредить.

Ее глаза забегали, губы затряслись, она жестом меня подозвала.

— Глянь, какой инжир. Кто ж его купит? Пропадет же весь! — Она сжала виски. — Тебе не нужно, а?

— Ну какой теперь инжир? — развел руками я, но вдруг передумал, вспомнил, что у меня есть тысяча и протянул пятьсот рублей: — А давайте тот, что помягче и точно долго не пролежит.

Она непослушными руками принялась выгребать плоды, роняя их и стискивая, ругаясь по-армянски. Взвесила мне кило двести.

— Спасибо, — поблагодарила она и постучала в салон «москвича», прокричала своему мужу: — Вставай! Тут такое…

Получается, помогая своим, я делаю хуже кому-то незнакомому. Сейчас армянка спустит все деньги, и теперь уже этот кто-то не будет знать, куда их девать. Продавая мелочевку, взятую в Москве, я буду наживаться на чужом горе. Если б не таймер, на который я, возможно, буду влиять, вряд ли об этом задумался бы. А теперь…

Не сделаю ли я хуже?

— И опять мы нищие, — проворчал дед. — Кто-то только вылез, только голову поднял. — Он крутнул кулаками, будто сворачивает кому-то шею. — И опять с нуля.

Мы подошли к пустой остановке с расслабленными пассажирами. Они все еще в оке циклона и не видят, как приближается смерч, не слышат, как перемены играют траурный марш их надеждам. Еще несколько часов — и их захватит, закружит паника и шмякнет об стену.

А кто-то укрылся в бункере неведения, для таких перемены пройдут незаметно.

Как же хорошо, как же благодатно было в будущем!

Нам повезло: рейс не отменили, автобус пришел вовремя, и был он полупустым. Деду даже место досталось, одиночное, возле задней площадки. Я остался стоять, думая, что вот сейчас мы отметим дедов приезд, а потом надо зарабатывать рубли на обмен. Сто тысяч спокойно можно брать. Даже чуть больше, если попросить Леху Каналью.

Но была одна проблема: как только у овец паника, и они начинают метаться, на охоту выходят волки. Одному мне на промысел, на рынок то есть, идти опасно.

Когда на карманные расходы не было совсем, казалось, что сто долларов — великая сумма. Думал, проверну свою задумку — заработаю на стартовый капитал, ведь путь в Москву тогда был закрыт. Теперь же они не казались такими уж критичными, и по морально-этическим соображениям хотелось забить. Но тогда сгорят двадцать штук, которые в товаре. Куда нам столько мыла и носков? А мне нужен мопед.

Дед молчал. Смотрел в окно, и в его зрачках отражались не просто пейзажи — титрами мелькали кадры из прошлого. Он чуть остановку не проехал, пришлось тронуть его за плечо.

— Деда, нам выходить.

Он перекинул сумку через плечо. Выйдя, огляделся — будто погладил взглядом горы, помеченную зеленью речку, сейчас превратившуюся в ручей, крыши домов и заборов, серого кота, перебегающего дорогу.

— Где вы жили с бабушкой и отцом? — спросил я.

Он указал на наш дом:

— Этого дома еще не было. В двухэтажном общежитии недалеко от моря.

«Где живет Алиса», — догадался я.

— А мы живем именно в этом.

— Хороший дом, — кивнул дед, поправил сумку тяжелую сумку с кофе и его вещами, и мы пошли.

Когда поднялись по лестнице на наш этаж, дверь отворилась прямо перед нами — все уже заждались. В квартире пахло мясом, а значит — праздником. Думал, мама выйдет свекра хлебом-солью встречать, но нет, она торопливо с ним поздоровалась, уставилась на меня и воскликнула:

— Ты был прав!

Я аж опешил, но вопрос задать не успел, она добавила:

— Меняют деньги!

Вспомнились детали этого дня в той несвершившейся жизни: кто-то забежал в гости и возопил, что все пропало, деньги сгорают! Обманывают и обирают! И мать с одобрения отца побежала тратить накопления — те самые, отложенные на телевизор, потому что накануне и она, и отец получили зарплаты и не укладывались в лимит. Потом он долго долбал мать, что-де зря все спустила, вон сколько теперь можно обменять! А сколько именно — не помню. Значит, точно больше тридцати пять. Пятьдесят? Больше?

Советский Союз распался, но остались советские люди, которые не успели перестроиться, не научились хитрить и изворачиваться. Никто тогда не догадался, что был выход и даже когда лимит превышен. Не помню, что тогда купила мама, что-то ненужное и бесполезное, и о телеке пришлось забыть.

Теперь у нас все совсем по-другому.

Борис утащил деда показывать свои художества и аж слюной брызгал от восторга, что наконец нашелся истинный ценитель. Наташка пошла с ними, а мы остались с мамой наедине.

— Как хорошо, что у нас все в долларах! Какой ты молодец! — получил материнское одобрение я.

А вот к тому, что мама меня хвалит, я еще не привык.

— Теперь все и всегда надо держать в долларах, — сказал я и сразу озвучил планы: — Мама, сейчас мы позавтракаем, и я поеду на рынок продавать то, что в пакетах.

— Зачем? — округлила глаза она.

Я пожал плечами:

— Умножу вложенное в четыре раза, а ты обменяешь то, что я заработаю. И бабушка обменяет. И дед, когда вернется в Москву.

Мама побледнела и чуть в обморок не упала.

— Я? Менять?

— Ну не я же, у меня даже паспорта нет! — развел руками я.

— Но это ж нужен паспорт и… в очереди толкаться. Ты не представляешь, какие там очереди!

— До какого числа можно менять? — уточнил я.

— До седьмого…

— Вот в августе и пойдешь! И очереди рассосутся.

У нее было такое лицо, будто она не о своем достатке заботится, а я ее заставляю чистить чужой уличный сортир бесплатно: возмущение, растерянность, страх… Блин, твой малолетний ребенок семью содержит! Да хоть пальцем ты шевельни! «У меня лапки, я не могу и не буду пытаться. Пусть придет кто-нибудь сильный и позаботится обо мне!»

И ведь придет, и позаботится, но — о себе. Выпотрошит и выбросит.

Как меня такое всегда возмущало! Не помогать таким хотелось, а еще больше наказывать.

И вдруг дошло, что таких вот людей — огромнейший процент. А что скажут? Как бы не случилось чего! Да ты что, брось, все равно ничего не получится. И если взять их и подвести к бездне, им проще разбиться, чем драться с палачом.

Я сам недавно был таким наростом биомассы: спрятать голову в песок, найти себе оправдание, просимулировать… Накатывает апатия, тело сковывает страх. Так хочется предоставить себя тихим водам течения, плыть и мечтать, как завтра все само разрулится и станет хорошо, или послезавтра, но обязательно станет. Главное глазки не открывать и не видеть, в какое гниющее болото тебя принесло.

Не знаю, в какой момент я открыл глаза на краю бездны и стал драться, и скинул туда палача — свой страх. Но что, если не у всех есть силы бороться, и это мне так повезло: желание меняться и менять щедро отсыпали при рождении? А других просто обделили.

Или я сам вырастил умение стоять за свои интересы?

Не суть. Суть — что я никого не повезу на своем горбу, со мной рядом останется тот, кто готов помогать. Он и разделит успех, и будет процветать вместе со мной, а кто-то будет симулировать жизнь и думать, что живет.

Мама промолчала, я тоже не стал повышать голос и давить. Придет время — никуда не денется, все обменяет, потому что деньги жалко будет выбрасывать. Вот только кого взять с собой на дело? Точно не маму, ей и слышать о таком не надо — в позу встанет. Наташку?

Нет — деда, он надежный и проверенный боевой товарищ.

— Я наггетсы пожарила, — похвасталась мама. — И правда вкусные получились! Так просто! И чего раньше не делала?

Потому что ты не подписана на многочисленные кулинарные паблики в интернете, а нынешние кулинарные книги напоминают пособие: «Как поиздеваться над домохозяйками и вызвать у них желание покончить с собой от чувства неполноценности».

«Возьмите рябчика-девственника, три кубика ананаса по 0.15 граммов и брокколи», «300 граммов семги, долька лимона и бурый рис» и дальше в таком же ключе. Какой рябчик, какая семга, кога в магазинах только килька в томате, и то не всегда.

И где им искать новые рецепты? Может, есть, конечно, такие книги и журналы… Да наверняка есть, просто не до того. Тут бы слепить ужин из того, что есть.

Стол полнился деликатесами: наггетсы, томатная паста, отбивные, размороженная и пожаренная ставрида (как она мне надоела, глаза бы не глядели), огурцы, помидоры, кабачки, кабачковая икра, кабачковые оладьи, яйца, толченые с сыром и чесноком — так называемая еврейская закуска.

— Господа, — крикнул я из кухни, — просим к столу!

Стол был маленьким, как и кухня, за ним комфортно рассесться можно было лишь вчетвером, нас в семье пятеро, и все время кто-то оказывался лишним и садился в Наташкино кресло-кровать. Но если праздник, теснились, бились локтями, зато — крепкая семья, все вместе!

Так и сейчас у стола пять табуреток, но ведь, если кто-то пообедает рядом, за столиком кухонного гарнитура, никто не будет мучиться. Пусть этим героем, который пожертвует собой, стану я.

Сам же я шагнул в детскую, показал деду жестом, задержись, мол. Он кивнул, остановился. Подождав, пока брат с сестрой уйдут, я прошептал:

— Я понимаю, ты устал с дороги. Когда отдохнешь, часа в три дня, составишь мне компанию на рынке?

— Зачем тебе туда? — удивился он.

— Повезу мелочь продавать втридорога.

— Так а зачем, когда меняют-то мало денег?

— Потом разрешат менять больше, — уверил я, — а сроки продлят.

Дед покачал головой.

— И в кого ты такой пронырливый?

— Так что? — спросил я деда и покосился на маму, выглянувшую в дверной проем.

— Мы их ждем, — улыбнулась она, — а они тут заговоры плетут! Дети слюной весь пол закапали.

— Можешь на меня рассчитывать. — Дед положил мне руку на плечо и сказал маме: — Уже идем.

Я пожертвовал собой и уселся отдельно, чтобы никто не теснился.

О, мое тело испытывало гастрономический оргазм, потому что такой вкусной еды у нас отродясь не бывало, а мой разум и не такое видывал на шведских столах отелей премиум-класса. Брат и сестра уминали за обе щеки и молчали, а дед все нахваливал мамин кулинарный талант и говорил, что наггетсы лучше, чем в Макдональдсе. Они первыми и улетели.

Дед же налегал на ставриду, говорил:

— Это вкус моей молодости! Сколько мы ее перетаскали!

— Дед, — потянул его за рукав Борис, — а мы — ведрами! Реально! И продавали!

— Молодцы какие, — улыбнулся он.

— Это Павел придумал, — сказала Наташка. — Он сам снасти плетет, прикинь?

— Кто бы сомневался! — Дед взял салат со стола, похлопал меня по спине. — Паш, мне кажется, тебе хочется отведать национальное блюдо, еврейскую закуску.

Я рассмеялся, следом — мама и Наташа, Борис не понял, но уточнять не стал.

— Спасибо, но таки мне больше нгавится фагшмак, — отшутился я с одесским акцентом, а сам подумал, что мамина бабушка, Эльза Марковна, таки да.

По вере она вроде православная — у нее иконы в доме, девичья фамилия… Епифанова — это ж фамилия мужа. Да какая разница, главное, что человек хороший.

Русские, евреи, татары — кто я? Интересно, мать отца кем была по национальности? Деда спрашивать я не стал, вдруг эта тема ему неприятна, и он винит себя в ее смерти.

Из-за стола все не встали — выкатились. Деду застелили Наташкину кровать в изолированной комнате, чтобы ему никто не мешал. Сестра зазвенела посудой в кухне, а я потащил пакеты с мылом и трусами проводить инвентаризацию. Мыло было двух видов: детское и хозяйственное, а трусы — семейки в клеточку и белые на толстых теток. Закралась мысль, что, если меня с таким товаром увидят одноклассники, позора потом не оберешься. Я попытался ее отогнать, но оно прочно обосновалась, как та ворона, сидела на дереве и каркала: «Позор! Позор!»

Вот нафига я те трусы нагреб? Лучше бы носков взял. Потому что последние были, и отдавали их за три копейки, то есть двести пятьдесят рублей. Я огляделся. Хотелось их просто заныкать, типа не нашел пакет с ними. Уже встал и поволок к шкафу, как вдруг остановился и понял, что трусы заставили меня трусить. Просто по-детски дрожать, как перед ночной бабайкой. А это — испытание. Тест на взрослость. Смогу — не смогу?

Я вернулся на место, решив пройти путь до конца.

Мыло мы покупали по сто рублей, пакован — двадцать четыре штуки. Еще где-то капроновые колготки, двадцать четыре штуки в квадратных коробочках без опознавательных знаков.

Пакет с колготками я нашел в шкафу изрядно похудевшим — мама и Наташка взяли себе восемь штук. Итого всего шестнадцать коробочек. Еще носки мужские черные, двадцать четыре штуки по сто двести рублей.

Я вырвал лист из тетради, в которой писал про будущее, начертил таблицу, внес количество товара, закупочную цену. Умножаем на пять, получается сто двадцать одна тысяча, минус вложенное — без малого сто долларов. Простому человеку два месяца работать, маме — три. Стоит оно нескольких часов позора?

К тому же товар не бестолковый, это не бус набрать или ткани завалящей. Колготки и носки у нас на рынке примерно столько же стоят, сколько я за них попрошу, ну, может.

В комнату вошла мама, увидела, что я над златом чахну, и прошептала:

— Все-таки решил ехать?

— Да. Вот это все — сто баксов чистыми. Принесу рублями, а там хочешь — меняй, не хочешь — на растопку пусти.

— Ты в своем уме? Какая растопка! Конечно поменяю!

Как быстро она мнение поменяла, замотивированная материально.

— С тобой поехать, подстраховать? Увидят, что мальчик один — и отнимут товар. Они ж как безумные носиться будут!

— Будут, — кивнул я. — Поэтому со мной поедет дедушка, когда выспится.

Вне зависимости от реальности и масштаба угрозы, паникеры будут носиться и опустошать прилавки, а кто-то — на них зарабатывать. Но, чтобы не быть совсем уж сволочью, я попросил у Бориса трафарет и написал на картонке:

«Чтобы избежать необоснованных трат, рекомендуем сегодня воздержаться от покупок».

— А это зачем? — мама кивнула на трафарет.

— Для очистки совести, — ответил я и принялся раскладывать товар по пакетам, все более и более наполняясь нежеланием торговать трусами.

Позор-то какой. Посмешище просто! Воображение нарисовало, как стою я, а мимо проходит язва Баранова и, естественно, все видит, поднимает меня на смех. Или не Баранова, а Райко с Кабановым, наши мажоры. Или тот же Андрей, получивший от меня люлей.

Взрослые мысли разлетелись и не стремились показываться.

В самом деле, у нас и так есть пятьсот баксов, еще столько же в кофе — зачем позориться? Да и на паникерах наживаться нехорошо. Но другая часть меня уверяла, что паникеры все равно спустят деньги, причем на что-то более бесполезное, потому что в магазинах пусто, а все челноки прекратят торговлю, они ведь не дураки. А так за день — мопед! Еще и пачку кофе можно прихватить, толкнуть за двадцать пять тысяч, утроить заработок.

Мама с минуту простояла, молча за мной наблюдая, и ушла на кухню. Как же хотелось сунуть голову в песок! Вот есть взрослые, пусть они и занимаются взрослыми делами, а мы пойдем выгуливать деда и есть мороженое!

Но морковкой перед осликом маячил мопед, я сказал себе: «Нет, трусам меня не остановить!»

Мне же сказали, что я смогу, вот и буду мочь! Тем более уже ввязался. Ну почему эти сомнения вылезли именно сейчас? Было же все хорошо.

«Бери и делай, — твердил себе я, запихивая носки в пакет, черный с полосками. — Просто бери и делай. Лучше, чем ты сам, никто не сделает. Ты же видишь, какие люди пугливые?»

Я вырвал из тетради еще один лист, уселся за стол, карандашом нарисовал трясущегося рахита. Нет, не то. Перевернул листок, изобразил мышь, которая отбрасывает огромную страшную рогатую и когтистую тень, а в стороне — трясущегося рахита. Вот теперь — то!

Черным фломастером поверх рисунка вывел огромные буквы: «Kill your fear», то ест убей свой страх. Почему-то казалось, что по-английски слова звучат, как заговор. Как если демон не знает твоего имени, то не имеет над тобой власти.

По телу будто бы пробежала волна, словно резко распахнули окно, и в квартиру ворвался теплый влажный воздух. Я обернулся. Все было по-прежнему: открыта только форточка, в гости никто не пришел. Но ощущение неприятное, щекотное. Словно время замедлилось или как это…

Пространственно-временной континуум поменял структуру.

Или мне просто кажется, я хочу верить и ищу подтверждения?

Примерно в течение месяца станет ясно, могу ли я как-то менять ситуацию, а пока остается только ждать. И мочь.

Загрузка...