Вперед в прошлое 4

Глава 15 Мандариновая шкурка

Меня пробрал нервный смех.

— Па, это не любовник, это…

И тут, как в дурацком сериале, дверь распахнулась, вбежал Борис, воскликнул:

— О, привет! — и полез обниматься к отцу, забыв, что это недостойное мужчины поведение.

Следом вошла мама, напоролась на полный ненависти взгляд и оцепенела, как мышь перед удавом. А теперь — кульминационный момент — в прихожую вошел дед. Дернулся, увидев сына, его пальцы разжались, и кепка упала на пол.

Пока они не начали друг на друга орать, заговорил я, достав из памяти все, что знал о лечении раковых больных:

— Мы думали, что маме понадобится операция и химиотерапия. Такому больному нужен уход. Нужно, чтобы кто-то был рядом и хотя бы варил супы и приносил в больницу, потому что питание там… сам понимаешь. Дедушка очень нам помог…

Отец прожег меня взглядом, перевел его на деда да так и застыл. Что происходит в его голове? Клокочет ненависть и бьет через край? Он считает нас предателями?

Они замерли друг напротив друга, как два готовые к драке волка — молодой и старый, похожие, как две капли воды. Одного взгляда достаточно, чтобы понять: это отец и сын.

К его чести, дед не стал распускать слюни, типа прости сын, все сделаю, а попытался объяснить:

— Рам, я всегда любил и буду любить тебя. И я не виноват, что остыл к твоей матери. Думал, ты хоть теперь поймешь, что такое жить с нелюбимой женщиной.

Мама протяжно всхлипнула и, оттолкнув Бориса, рванула в спальню. Только сейчас до деда дошло, что он ляпнул, но было поздно.

— Я не уходил, — прошипел отец, — я никогда не бросил бы своих детей!

— Тебе было восемнадцать! — отчеканил дед. — Ты уже мог свою семью строить!

— Мать умерла из-за тебя!

Дед молчал, лишь с тоской смотрел на сына, обнимал его взглядом, прощаясь навсегда. Ни один из этих упрямцев не признает, что неправ, потому что оба правы и не понимают, что уступить — признать право другого считать и жить иначе.

— Что бы ты ни сказал, — продолжал дед, — я горжусь тобой, сын. Ты вырос достойным…

Отец сунул мне коробку, которую принес, в сердцах пнул сумку с дедовыми вещами и кофе и вылетел из квартиры, а я подумал о том, что надо врезать новый замок.

Дед закрыл глаза. Лицо его оставалось безучастным. В спальне, наверное, ревела мама, потому что ее никто не принял в расчет при этом разговоре, будто она не человек, а разменная монета.

— Чего это он? — удивился Борис.

— Мы в ссоре, причем очень давно. — Он наклонился, поднял кепку, надел, потом повесил на вешалку. — И, видимо, никогда не помиримся. Пожалуй, мне надо прогуляться.

Не понимая ситуации, Борис полез в коробку.

— Что там?

Я молча сунул ему подарки и рванул за дедом. Если захочет побыть один, он намекнет или прогонит. Но мне казалось, это не та ситуация, ему нужно разобраться в себе и поговорить. Потому что все равно, сколько тебе лет, я в этом убедился, хоть шестьдесят, потребности у тебя все те же.

Как я и думал, дед не стал меня прогонять ни словом, ни взглядом. Мы молча шли вдоль дороги, а я думал о том, что такое взрослость. Вот мне пять лет, я жду Новый год, день рождения, волшебника в вертолете, Деда Мороза — не суть. Он приходит и делает для меня чудо. Вот мне четырнадцать, я тоже этого жду, уже понимая, что Дед Мороз, который кладет подарки под елку — не кто иной как отец. Идут годы, подарки становятся все более дорогими, праздники — предсказуемыми, запах мандариновой шкурки уже не пробуждает предвкушение чуда, а будит воспоминания об этом предвкушении.

Этот момент всегда наступает вдруг. Ты вдруг понимаешь, что родители постарели, у мамы давление, а отца мучает поясница, и уже твои дети скачут вокруг елки в ожидании чуда — крутого смартфона, а не носков.

Взрослость — момент, когда Дедом Морозом становишься ты, и неважно, сколько тебе лет. Когда ты взваливаешь мешок с обязательствами и тащишь, пусть и хочется бросить.

И снова вдруг — в сорок, пятьдесят, шестьдесят, у всех по-разному — ты чувствуешь аромат мандариновой шкурки, и пробуждается тот самый мальчик, который дул на стекло, затянутое морозными узорами, чтобы увидеть чудо.

Если ты не становишься волшебником — ты не взрослый. Если в тебе не пробуждается мальчик — поздравляю, ты умер.

Молчание нарушил дед, причем начал издалека:

— Как думаешь, мне теперь стоит подыскать другое место для ночлега? Я сильно обидел Олю.

— Сильно, — кивнул я, — но она простит, пусть и не сразу. Ей тяжело дался разрыв с отцом.

— Рам сказал, что не уходил. Что это значит?

Грустно усмехнувшись, я спросил у него то, что недавно спрашивал у Лены Костаки:

— Ты хочешь знать правду? Она тебе действительно нужна? — Глянув на деда, я сразу же понял, что да, ему — нужна, и продолжил: — Вопрос был риторическим. Отец чуть не убил Наташку. Она провинилась, да, но наказание было слишком жестоким, он мог ее покалечить, потому я взял его обрез и…

— Пригрозил выстрелить?

— Да. Отбил ее, и мы сбежали. Это было накануне экзаменов, сестра неделю в школу не ходила, так он ей лицо разбил. Мы уехали к бабушке, Борис тоже. Раньше мы с ней не общались, потому что отец ее ненавидел.

— Эльзу-то? Да, женщина суровая, но справедливая.

— Так вот, с бабушкой мы помирились и собрались у нее обосноваться, потому что отец нас в прямом смысле слова забил. Борьке рисовать запрещал, прикинь? Растил из него милиционера. На мать только орал, она как тень ходила. Ну а у самого у него была вторая семья, причем падчерица одевалась с иголочки, а Наташка — ты видел как. Вот такая ситуация. Мы сказали матери: или он, или мы. Мать выбрала нас, и он ушел к Анне.

Язык чесался рассказать, как отец вынес все из квартиры, но я не стал, потому что этот косяк он исправил, пусть и не сразу. Пусть дед знает, что он тиран, но не считает подлецом.

— И что теперь? — спросил дед, ненадолго забыв о своих проблемах.

— Теперь все счастливы, он приходит в гости и не вредит, мы развиваем то, что в нас заложено, а не что хочет он. Наверное, отец сам понял, что так лучше. И мы от него не отказались, только Наташка еще злится, что понятно.

— Она же девушка. Уже невеста, — покачал головой дед. — Это же как женщину избить.

— Хорошо, что ты понимаешь.

Меня всегда мучил вопрос: в кого отец такой? Потому я не выдержал и спросил:

— Ты его бил в детстве?

— Да нет. Один раз только, когда загулял и никому ничего не сказал, и то чисто символически. Так что он не в меня пошел. Тем более жену я никогда не бил.

Узнав, что хотел, я продолжил:

— Мама тяжело пережила разрыв, она его любит. И про измену знала, но терпела.

— Н-да. Моя бывшая жена не знала до последнего. Может, именно поэтому так и получилось, как обухом по голове. Конечно, я начал отдаляться, готовил ее — не чужой же человек. — Он снова вздохнул. — Но не все могут принять неизбежное, да и как, когда это как нож в спину. А если жить дальше с ней, то уже два ножа: и ей, и себе.

Мы свернули на дорогу, ведущую через мост на нашу дачу, а если взять правее, то — на поляну, где мы отмечали завершение учебного года.

— Понимаю, — сказал я. — Это все чертовски сложно, выбирать между двумя родными людьми: кому остаться, кому — в утиль. Даже если это не так, тот, кого оставляют, то есть бросают, чувствует себя преданным и использованным, чаще всего становится врагом и мстит.

— Именно так.

Пройдя через мост, дед спустился под него и по ходу течения ручья направился к нашей поляне, но оттуда грянул смех, и дед остановился.

— Покинутые женщины мстят всегда, — проговорил он задумчиво. — И отбирают самое дорогое — детей. Хорошо если отчим найдется достойный, но обычно чужие дети никому не нужны.

— Отец всегда один, — сказал я, — и моя мама большая молодец, что слова плохого про него не сказала.

Речка, которая нас чуть не смыла во время грозы, сейчас превратилась в тонкий ручеек, который даже не журчал. О его былом величии напоминали лишь в беспорядке разбросанные валуны и галька. Дед направился против течения, прошел под мостом и уселся на ствол мощного дерева, выдранного потоком с корнями. Поднял два голыша и принялся их катать в руке. Посидел намного молча и произнес:

— Как женщины говорят: «Ваше дело не рожать, сунул плюнул и бежать, а нам поднимать, на ноги ставить». Это правда, но есть ведь и другая сторона.

Прицелившись, дед пульнул камень в огромную черную муху, злорадно потирающую лапки на сером голыше. Не попал.

— Вот растишь ты мальчишку, на рыбалку таскаешь, на велосипеде учишь ездить, математику с ним делаешь. Видишь, как он взрослеет, перенимает какие-то твои черты. Ты пытаешься поделиться опытом, радуешься его удачам. — Он сжал челюсти. — А потом теряешь его навсегда. Потому что женщина рассказывает ему, что папа моральный урод, бросил их. Бросил — ха! Просто ребенок почти всегда остается с матерью и всегда винит отца в ее бедах. Это я так, накипело. Но мой сын-то уже не был ребенком, когда я ушел из семьи.

Я слушал и молчал, пусть и хотелось сказать, что понимаю, потому что, будучи взрослым, точно так же потерял сына. Правда, он был маленький, я не учил его кататься на велике, не делал с ним математику и не видел, как он растет. Разве что — на фотографиях.

А потом случилась ядерная война, и все мы, наверное, умерли. Но дед Шевкет не увидит ее, потому что вряд ли проживет больше ста лет.

— Да уж, как говорится, что ни делай, все равно раскаешься, — сказал я. — Все равно кого-то придется выбросить на лед. И тот, кого выбросили — не простит.

— Что бы ты понимал, — усмехнулся дед.

Чтобы он не думал о том, что я тупой, пришлось рассказать о Яне и Рамиле, о том, что, когда пришлось выбирать между ними, я выбрал бы Яна, но все разрешилось само, и позднее мы помирились. Говорил я складно и красочно, дед аж заслушался, и теперь ему не было неловко, что он пригрузил пацана: секрет за секрет.

— А у нас тут дача. Мама рассказывала? — сменил тему я.

— Вскользь…

Я поднялся, отряхивая пяту точку.

— Пойдем покажу, тут рядом.

Дед не стал возражать. По насыпи мы взобрались на дорогу. Метров через тридцать она резко взяла вправо, спускаясь в дачный поселок. Пока шли, я рассказывал про цыплят, которых загрызла крыса, дед делился хитростями, как от крыс избавляться.

На нас среагировали собаки, и поднялся настоящий собачий ор. Зимой большая часть из них станет не нужна хозяевам, выйдет на промысел, и появляться тут будет опасно.

На собачий лай тотчас среагировал старый сторож, который в мае меня чуть своим алабаям не скормил — я помахал ему и поздоровался, представил деда, а у поворота на дорожку, ведущую на склон холма, где была наша дача, мимо нас проехал толстый мальчик на велике. Мальчик, которого мы дразнил Бирючим Островом. Взрослый я не помнил его имени, но я нынешний вспомнил, бросил ему в спину:

— Привет, Тим!

Мальчик ударил по тормозам, взметнув пыль, и колыхнулся весь, спрыгнул с велика, всмотрелся в мое лицо, тряхнул розовыми щеками.

— Пашка, ты, что ли?

Голос у него был противным, гундосо-писклявым. Толстяк спешился, подошел ко мне, и чувствовалось, что ему хочется пощупать мое лицо, впалые щеки — не кажется ли. Я ведь тоже был пухлым, правда не до такой степени, у него брюхо аж из-по футболки лезет.

— Ага, это я. А это мой дедушка, знакомься.

Дед представился, пожал руку — Тимофей аж взмок, изображая солидность, и обратился ко мне:

— Офигеть, тебя не узнать. Вы дачу продали, что ли? — спросил он. — Не приходите что-то. Тут без вас мне совсем тоска. Там на ручье взрослые бассейн выкопали. Хошь, покажу, там даже рыба плавает.

Я мотнул головой.

— Не, мне некогда.

Тимофей потух, кажется, аж глаза увлажнились. Как сложится его судьба, я не знал. Они с бабушкой через два года просто перестанут приезжать.

В той жизни я презирал этого розового нескладного поросеночка. Презирал за то, что он терпит тычки и затрещины, и любое унижение готов стерпеть, лишь бы с ним дружили. Теперь же мне было жаль закормленного бабушкиным пирожками и зацелованного в задницу паренька. Потому что никто не видел в нем паренька — все видели просто гору жира, которая смешно вибрирует, если ее пнуть. Даже велик у него был не пацанский, без рамы.

— Хочешь похудеть? — спросил я.

— Ага! — потряс он щеками.

— Приходи завтра в полседьмого к моему дому, пойдем на тренировку. Будем отжиматься, боксировать. Сразу говорю: будет сложно. Но ты видишь эффект, да?

— Меня бабушка не отпустит, — проныл он, понурившись.

— Ну нет так нет, — пожал плечами я и направился по дорожке вверх, к нашей даче.

Экскурсия заняла минут десять. Дед, познакомься, вот абрикос-краснощечка, плоды которого ты продавал. А вот смородина. Хочешь, покажу, как доить куст? Вон наша картошка, и скоро нам предстоит ее эксгумировать. Там помидоры. Огурцы тут плохо родят, и мы их не выращиваем. Вот тот самый сарай, где полегли цыплята.

Закрыв калитку, мы пошли назад, и я увидел Тимофея, поджидающего нас на перекрестке.

— Я приду! — крикнул он, сообразив, что замечен.

— Дай прокатиться! — отозвался я, сбегая по склону.

Тимофей с радостью уступил мне велик. Ну и что, что без рамы! Хоть вспомню, как это, мне ж предстоит мопед! Я развил бешеную скорость — аж в ушах засвистело. Пролетел улицу насквозь, разгоняя воробьев, купавшихся в пыли. Покатил в обратную сторону. Развернулся, неспешно приехал и вернул велик Тиму.

— Спасибо. Мы тебя ждем. Только это… хватит обжираться и готовься трудиться!

Тим кивнул, с тоской проводил меня взглядом.

— Кто у вас тренер? — спросил дед.

Пожалуй, сегодня я его достаточно удивил рассуждениями, потому ответил:

— Да как-то сами.

— Что ж вы сами натренируете? Давай я проведу, и разомнусь заодно.

Ого, дед-то у меня с сюрпризами!

— О, круто. А ты боксер? Или ММА? Или каратэ какое?

— Ушу, направление саньда, у меня коричневый пояс. Я, конечно, уже не великий боец — возраст вносит коррективы, да и заниматься стал уже зрелым, когда в Москву переехал. Но мне есть что рассказать и чему научить.

— Так это ж танцы…

Дед снисходительно улыбнулся.

— Ну, потанцуете. Кто выживет — молодец. Заодно и узнаете, чем отличается таолу от саньда.

В восточные единоборства я не вникал, слышал от армейцев, что эффективности в уличной драке — ноль. Но, во-первых, каждый кулик свое болото хвалит, во-вторых, даже если практической пользы не будет, мы разнообразим физическую подготовку, и от шаолиньства все будут в восторге, особенно младшие.

Ну а если толстяк Тим пожалует, в чем я сомневаюсь, ему такая нагрузка будет в самый раз.

— Авансом спасибо! Вот это будет круто!

Но главное «круто» не в этом, а в том, что дед получит целую толпу мальчишек, с которыми можно делиться опытом. Пусть они не заменят сына, но здорово отвлекут и разнообразят его жизнь, послужат той самой апельсиновой шкуркой.

— Идем домой? — предложил дед и невесело улыбнулся. — Надеюсь, Оля не прогонит.

Когда мы вернулись, уже начались сумерки. Мама успокоилась и хлопотала на кухне, Наташка ей помогала, Борис рисовал. Масляков в телевизоре объявлял очередной конкурс моей пустой кровати.

Раньше это фоновое бормотание казалось нормальным, только теперь я понял, что оно бесит и создает звуковое загрязнение, потому я подошел и выключил телек — он благодарно затрещал, остывая. Никто и не заметил перемен.

Дед вошел в кухню объясняться с мамой, попросив оттуда Наташку. Она глянула на телек, и я заговорил, переключая ее внимание:

— Прикиньте, наш дед — мастер ушу, у него коричневый пояс, и завтра он устроит нам Шаолинь.

Борис развернулся ко мне вместе со стулом.

— Ушу — это каратэ?

— Не, кунг-фу — оно боевое.

Сестра покосилась на дверь:

— Дед? Тренировку? — И добавила шепотом: — Он же старый!

Я взрослый встречал стариков, которые могли дать фору молодым офисным хомячкам. Наш дед выглядит вполне бодрым, и я был уверен, что всем понравится его тренировка.

— Он еще о-го-го, — поручился за него я.

— Он точно не опозорит? — шепнула Наташка, косясь на дверь.

— Не нравится — не иди, — буркнул Борис и отвернулся.

Дед вышел из кухни, заговорщицки мне улыбнулся и кивнул — все, мол, в порядке.

— Павел, идем ужинать.

Похоже, конфликт разрешен. Жаль, что не получилось помирить отца с сыном, который пришел повидаться со своими детьми и принес полную коробку шоколадных плиток.

Мама забрала их, «чтобы не слиплось», и к чаю выделила одну, разломав на разные по размеру куски.