Время культурного бешенства

О МНОГОГОЛОСИИ ЖЕЛЕЗА

А теперь мы перемещаемся в прошлое, в полночь, разделившую когда-то на две равные части жаркий месяц июнь года сто пятидесятого со дня явления миру «Черного квадрата».

По насыпям и мостам Транссибирской магистрали гремел пассажирский поезд, разламывая тишину и покой затаившейся темной тайги. Полторы сотни массивных колес плющили рельсы, вдавливали в землю шпалы, грохотали, выли и скрежетали, а рельсы с неожиданной пластичностью прогибались под ними, звенели и на тысячу ладов повторяли свирепую песню колес, ибо железо лежачее всегда благоговеет перед железом вращающимся.

«Слушайте слушайте, — ревели колеса, — слушайте благую весть от нас внимайте нам рельсы и балки мостов и всякая железка что слышит наш голос и руды томящиеся в нечистой сырой земле и всякая сущность имеющая в себе благородные ядра тяжелых металлов близок конец вашему заточению и воздастся вам многократно скоро скоро начнется новое сжатие вселенной и все что не есть металл сожмется в ничто исчезнут и люди нас унижающие и всякая ненужная живность и глупые растения и земля избавится от нелепой своей рыхлости солнце примет единственно достойный вид белого карлика а мы в нем освобожденные от унизительного ярма электронов воссияем на всю вселенную чистейшим и ослепительным голубым светом и высшей мудростью».

Рельсы несли эту жуткую кантату далеко впереди поезда, возвещая скорую гибель всему живому, а позади хвостового вагона еще долго глыбился и горбатился незримыми вихрящимися холмами победный рев железа. От него листья деревьев дрожали и сворачивались в трубочки, а мелкие зверушки съеживались в пушистые комки, забивались в глубь норок и закрывали уши лапками.

Большинство пассажиров, защищенных звукоизоляцией вагонов и отсутствием любопытства к окружающему миру, не находило в колесном громыхании ничего странного, и лишь несколько человек испытывали смутное беспокойство, причины которого, впрочем, объяснить себе не могли.

Интересующий нас персонаж, Виктор — вчера еще заключенный № 3179, статья 159 часть вторая, срок два года, погоняло Виконт, а ныне свободный гражданин Российской Федерации, — в ту самую полночь находился в тамбуре плацкартного вагона № 4, с бутылкой водки в правой руке и сигаретой — в левой. Неспешное питье водки входило в его представление о правильном времяпрепровождении, и сделав очередной глоток из бутылки, он каждый раз закуривал новую сигарету — такая диета в армии называлась «пить по-фельдфебельски». Время от времени Виконт смачно сплевывал на пол, но, памятуя о правилах хорошего тона, тут же растирал плевок ногой. Чтобы не задохнуться в собственном дыму, он, в нарушение правил, держал одну из дверей тамбура открытой.

— Вы что делаете? Закройте дверь! — возмутилась проходящая проводница.

— Это приказ? — вкрадчиво спросил Виконт, посверлив ее угольным взглядом цыганских глаз.

— Я же сказала: закройте дверь!

— Это приказ? Да или нет? — повторил он уже с нажимом, и, сжав свои массивные челюсти, громко поскрипел зубами.

— Да, это приказ, — пролепетала она.

— Ну что же, приказ есть приказ, — пробасил Виконт и захлопнул ногой дверь с грохотом, перекрывшим вой вагонных колес.

— Не надо… не надо так… — девица была не на шутку испугана.

— Ты, главное, не бзди, девочка, — приободрил ее Виконт ласковым тоном.

Проводница убежала в служебное купе и больше странного пассажира не беспокоила.

Не следует думать, что Виконт являл собой рядовой образ уголовника, — он был не преступником, а художником и честно заработал свой срок с помощью палитры и кисти. До того как окончить «Муху» и стать живописцем, он оттарабанил три года в танковых войсках. Закончил службу сержантом и командиром танка, ибо обладал двумя первейшими армейскими добродетелями — боготворил слово «приказ» и был способен переть на своей машине вперед, не считаясь ни с опасностью, ни со здравым смыслом. За это ему прощали и дисциплинарные нарушения, и всякие пьяные экстравагантности.

Как любой человек, только что покинувший зону, Виконт пребывал в приподнятом и даже сентиментальном настроении, одобрительно поглядывая на заоконную темноту, в которой, он знал, скрываются деревья, трава, грибы и цветы. Нужно сказать, Виконт был не только художником — он писал и стихи, и художественную прозу, плюс к тому, недурно играл на гитаре, отчего считал себя отчасти и музыкантом. Сейчас его размягченная душа хотела музыки, и он стал напевать сочиняемую на ходу мелодию, приспособив к ней подходящий текст:

Но тут, как назло, гром и вой колес усилились, заглушая порхающую мелодию вальса.

— Молчать! — сержантским голосом гаркнул Виконт, однако какофония поезда нисколько не приглушилась.

Виконт удивился и стал вникать в пение колес.

Он лучше других людей понимал голоса железа, еще в армии он воспринимал звуки своего танка как полифонию, состоящую из лязганья гусениц, рева двигателей и громыхания брони. Его слух подмечал любое несоответствие партитуре, и, уловив таковое, он первым делом рявкал «молчать», а затем уже разбирался в конкретных причинах. Дисциплинированное армейское железо беспрекословно подчинялось Виконту, потому-то он и считался лучшим водителем-механиком в полку.

И сейчас он внимательно слушал то, что другому показалось бы бессмысленным нагромождением шума, и какофония постепенно разделялась на голоса, высекавшие в сознании странные слова.

«Де-струк-ци-я-де-струк-ци-я-де-струк-ци-я», — на стыках рельсов пулеметом стрекотали колеса.

«Новая вселенная новая вселенная», — визгливо подпевали оси и рессоры.

«Крах гнилому миру крах гнилому миру», — однообразно гудели рельсы.

Поезд пролетал какую-то сонную станцию, и от толчков на стрелках железо все больше возбуждалось, стуча уже, словно крупнокалиберный пулемет.

«Чер-ный-квад-рат-чер-ный-квад-рат-чер-ный-квад-рат», — отчаянно голосило все, что в поезде могло греметь, звенеть, выть и визжать.

И совсем низкое утробное урчание, исходящее непонятно откуда, выводило особенно мерзкие слова:

«Человек человек превратишься в ничто превратишься в ничто и изведаешь это и изведаешь это и изведаешь это…»

— Вот тебе, на-ко, выкуси, — Виконт показал темноте кукиш. — Сука ты, Малевич… Волчина позорный, — мрачно подвел он итог, допил остатки водки, сплюнул и метнул пустую бутылку в стоящую на соседнем пути дрезину. Та отозвалась дребезжащим звуком, похожим на краткое ругательство.

— Ничего, Малевич, посмотрим… Поглядим еще, кто кого, — продолжал ворчать Виконт, закуривая сигарету.

С Малевичем у Виконта были старые счеты. Семь лет назад он окончил «Муху», и уже тогда лицензии на создание живописных полотен выдавались в милиции в тех же окошках, что и на огнестрельное оружие. Этот барьер Виконт одолел и лицензию получил. Писал много и выставлялся, но скоро понял — собственной живописью не прокормишься. В цене были только копии, а вот они-то и составляли монополию корпораций — Эрмитажа и Русского. В рабы к ним идти не хотелось, и Виконт стал нарушать закон — занялся контрафактом. Но при этом смекал, что можно, а что нельзя. Точнее — что совсем нельзя. В сторону икон даже и не смотрел, потому как ими напрямую ФСБ занималась. Он всегда чуял «направление ветра» — без этого до сержанта не дослужишься. И когда «Черный квадрат» появился сразу и в логотипе Русского, и на косоворотках молодчиков из ДДРМ (Добровольные друзья Русского музея), Виконт Малевича и видеть не хотел. А за какого-нибудь Петрова-Водкина или Делакруа всерьез не прихватят.

Но бес его все же попутал. Припылил какой-то засранец из Уфы. Сделай, говорит, мне Малевича. Бабка его по телику этого гребаного Казимира увидела и свихнулась: уважь меня, старую, внучек. Деньги предложил приличные. И наступил Виконт на горло своему чутью и здравому смыслу, сделал Малевича — с репродукции из альбома. И забыл про него.

Но в ФСБ даром хлеб не едят. Два года кочевал Виконтов Малевич по коллекционерам, и встретился со своим создателем на Литейном.

Проходил Виконт по статье 159 (Враг искусства), часть вторая (Враг живописи). Схлопотал два года общего режима. В общем, легко отделался — в той же статье часть третья (Враг балета) до пятерки тянет.

В лагере начальник выстроил пополнение и скомандовал:

— Художники, шаг вперед!

Шагнули человек десять. Начальник их — в отдельный барак и устроил им вступительный экзамен — поставил натюрморт. Прошли по конкурсу трое.

Кажись, жизнь наладилась. Барак просторный, жрачка приличная, а начальник еще и спиртное, и дурь подкидывал — какое же без этого творчество. Работа не пыльная — одна копия в неделю, чтобы без спешки и халтуры. Раздал начальник альбомы — вроде бы наугад, кому Сурикова, а кому Модильяни. И надо же, невезуха — Виконту Малевич достался. Вот тогда он его по-настоящему и невзлюбил. А вскоре стал подмечать и еще кое-что. Стоило только раскрыть альбом, как всякая металлическая дребедень — к примеру, нож или ложка, и особенно железки, даже такая мелочь как скрепки — начинала сама по себе суетиться, подползала к краю стола и прыгала на пол. Металлические миски и кружки гуляли по столу как хотели. Натурально, Малевич подстрекал железяки к нарушению дисциплины. Своим интеллектом Виконт этого осмыслить не мог и решил обратиться за советом к человеку, которого почитал, как личность выдающегося ума.

Был у них на зоне философ, и дело не в том, что философ, а что складно отвечал на любой вопрос. Вот ему и показал Виконт мелкое озорство железок.

Философ не очень-то удивился:

— Думаю, это умопостигаемо, хотя еще и умонепостигнуто.

— А нельзя для тупых попроще? — попросил Виконт.

Вместо ответа философ взял в руки альбом и стал перелистывать не картинки, а писанину, какая обычно бывает в начале таких изданий.

— Ты вступительную статью читал?

Виконт поморщился: не любил он слова «статья».

— Нет, не читал. Занудно написано.

— А ты все-таки прочитай. Особенно эту страницу, где про занавес.

Виконт добросовестно прочитал — умных людей надо слушать.

Выходило, что полтора века назад Малевич собрался делать декорации для футуристической оперы с дурацким названием «Победа над солнцем». Вообще-то Виконт недолюбливал футуристов за их полное разгильдяйство. И впервые «Черный квадрат» Казимир, оказывается, намалевал на занавесе сцены, а картину соорудил уже после. Да еще про этот занавес и письма писал. Виконт запомнил текст наизусть — память-то у него была в порядке: «Он представляет собой “Черный квадрат”, зародыш всего того, что можно создать при осуществлении чудовищных возможностей… В опере он означает принцип победы».

— По-моему, ахинея. Какие такие чудовищные возможности?

— Очень простые. Мы живем в одной-единственной вселенной, случайной и престарелой. Художник предлагает ее уничтожить и создать новую…

— А эта чем его не устраивает?

— Прежде всего тем, что не он ее придумал. А вообще-то, наша вселенная многих не устраивает. Про нее говорят даже, что это «сказка, рассказанная идиотом».

— Ничего не понимаю. При этом ведь все погибнут?

— В этом и состоит величие идеи, — без запинки ответил философ.

— Не нравится мне такое величие, — помрачнел Виконт. — Он-то давно копыта отбросил, ему на нас наплевать. А откуда возьмется новая вселенная?

— Для того и создан «Черный квадрат». В нем зародыши множества вселенных, из которых можно выбрать любую.

— Да выбирать-то ведь будет некому!

— Есть Абсолют, мировой разум, — пожал плечами философ.

— Полный бред. Психушка, — поставил диагноз Виконт. — Но постой… железки-то прыгают!

— Я же сказал: это умопостигаемо.

Разговор явно шел по кругу и надоел обоим.

— Если захочешь, в другой раз продолжим, — бросил на прощанье философ и убежал по своим делам.

Продолжения не случилось, не нравилась эта тема Виконту. Подумаешь — железки прыгают… По реке топор плывет из села Кукуева, ну и пусть себе плывет железяка…

Виконт так увлекся воспоминаниями, что забыл про свою сигарету. Она догорела до фильтра и обожгла пальцы. Надо же… ведь запомнил тот разговор дословно… Но тогда-то всего лишь железки прыгали, а сейчас — весь поезд какие песни поет! Ему вспомнилась прочитанная где-то нелепая фраза, что идеи, мол, становятся силой, когда овладевают массами. А если вздорные идеи овладевают массой железа?

Вернувшись в вагон к своей нижней полке, он отказался от идеи откупорить следующую бутылку. Сел, поставил локти на колени и, чтоб легче думалось, подпер подбородок руками. Но ни одной стоящей мысли, кроме того, что сейчас он изображает собой вольную копию «Мыслителя» Родена, в голову не приходило.