ОБ АРТ-ДАРВИНИЗМЕ

Очерк гениального поэта Евы Е.
(из архивов аналитического отдела ФСБ)

Строки сии пишу до крайности неохотно, ибо негоже тому, кому доступна высшая музыка Слова, произносить его всуе, ради примитивных нужд рядовых человеческих особей. Но приходится к ним иногда нисходить — ведь они по-своему тоже люди.

Безумный полковник оказался поклонником моей художественной прозы, хотя до сих пор он ее не читал, а я не писала. Очерк этот он заказал мне для секретного литературного хранилища ФСБ, каковое, оказывается, существует для будущих поколений, и к тому же заплатил за это произведение вперед, намного лучше, чем наши убогие издательства. Увы, даже гениальному поэту нужны деньги.

Случилось все это уже на подходе к Уралу. Наши танки дней пять огибали гигантские гнилые болота, покрытые слоем льда, который умные машины сочли ненадежным, а мы пребывали в гостинице районного центра. Одним утром к полковнику заявился Виконт, трезвый и какой-то встрепанный:

— Разрешите, товарищ полковник, на дневное время отлучиться в город!

— Разрешаю. А что за нужда?

— В городскую библиотеку! Хочу кой-какие мысли проверить.

— Мысли? — вскинулся полковник. — Какие такие мысли?

— Разрешите, товарищ полковник, доложить по итогам проверки?

— Разрешаю, иди. Но будь начеку — насчет провокаций враждебных структур.

Дня через два по просьбе безумного полковника я рассказывала ему, о чем поет железо. Оно стало спокойнее, и в песнях все больше звучало — Утешитель да Избавитель, и главное — никакой деструкции. Полковник так обрадовался, что откупорил бутылку дорогущего коньяка и заказал в номер кофейник крепчайшего кофе да бутерброды с икрой. Только успели выпить по рюмке, как пришел Виконт, и не просто пришел, а промаршировал от двери к столу торжественно, как гвардеец на похоронах генерала. Весь подтянутый, чисто выбритый и опять трезвый.

— Ну что же, — говорит полковник, — садись к столу и докладывай.

— Разрешите стоя, товарищ полковник!

— Разрешаю.

— Я, товарищ полковник, не только танкист, но и художник. И живописи повидал…

— Послушай, сержант, я про тебя знаю гораздо больше, чем ты сам про себя. Так что давай без предисловий.

— Извините, товарищ полковник, когда речь об искусстве, без предисловий нельзя.

— Ну хорошо, говори, как умеешь, — полковник подлил себе коньяка и закурил сигарету. Видать, терпению их учат как следует.

— Так вот, товарищ полковник, живописных полотен я повидал во, — он приложил к своему горлу ребро ладони, — и понаписал тоже во, — он повторил тот же жест. — Потому все их придури и повадки знаю досконально… Вот вы, товарищ полковник, как думаете, картина — она живая или мертвая?

— Мертвая, — рассеянно ответил полковник, закусывая коньяк, — неодушевленный предмет называется.

— Правильно, товарищ полковник. И в вашем ведомстве все так думают, вплоть до самых главных. И вот это уже очень опасно. А спросите любого художника — он скажет, картина живая… Где же правда? Я, как сержант, знаю, что мертвая, а как художник — что живая.

— Может, рюмку коньяка выпьешь? — решил взбодрить его полковник.

— Так точно. Спасибо, товарищ полковник, — Виконт выпил и вытер рот рукавом, но разглагольствовать продолжал стоя:

— Так вот, когда стоишь перед холстом в музее… А стоять надо долго, если хочешь потом по памяти сделать хороший повтор, чтобы без халтуры — присматриваешься, принюхиваешься, каждый мазок изучаешь — так невольно иногда и на другие полотна поглядываешь, как они себя ведут. Пока зал пустой, холст висит себе — как есть, неодушевленный предмет. Но стоит кому подойти — они сразу начинают сиять, мерцать и по-всякому придуриваться. Конечно, не на всех они так реагируют, им нужен человек понимающий, и первее всего — живописец. Постоит он у полотна, повздыхает, а потом, глядишь, у себя в мастерской, сам того не заметив, повторит его хоть немножко, а иной раз и почти полностью. Понимаете, товарищ полковник, у них нет органов размножения, и человек для них — репродуктивное средство. Поднимешь случайно взгляд, и страшно становится — расселись они по стенам и смотрят на посетителей, как грифы на падаль. Так что, товарищ полковник, картины, хоть и не всегда, но бывают живыми. И вот недавно я стал думать, каким животным или растениям, или вообще, каким тварям можно их сопоставить…

И тут я заметила, что полковник стал курить сигарету как-то иначе, и перестал смотреть в чашку с кофе, и вроде как напружинился — в общем, Виконт его зацепил. А тот вошел в раж и продолжал вещать:

— Я здесь в библиотеке обнаружил справочник по биологии. Ну, конечно, пришлось попотеть над латинскими названиями. Но зато в конце концов нашел биологического двойника живописи — это вирус. Пока он пребывает в спящем состоянии, по всем параметрам — неодушевленный предмет. Никакого обмена веществ, никакой реакции на окружающую среду, ему все равно, какая кругом температура и влажность, ему даже воздух не нужен. Но стоит ему соприкоснуться с живой клеткой, как он оживает и начинает гандошить всех подряд. Вымирают целые виды, а он размножается и расползается по свету, пока снова не ляжет спать. Одним словом, живопись и вирус — близнецы-братья.

— Ты меня заморочил, — пробурчал полковник, — и еще маячишь как столб. Сядь за стол и давай выпьем. Это приказ.

— Слушаюсь, — отрапортовал Виконт и сел.

— У меня от твоих речей крыша едет, — добавил полковник, наливая коньяк.

— Я вам сейчас еще и не такое расскажу, — приободрился от выпивки Виконт.

И тут я, как обычно, не смогла удержать язык и не к месту процитировала Шекспира:

— «Я вам такую правду расскажу, что хуже всякой лжи…»

— Ты что, веришь, что все это правда? — вцепился в меня взглядом полковник.

— Правда многолика, — заметила я скромнейшим тоном, но он все равно разозлился.

— Ты мне про многоликую правду не заливай, я этого совсем не люблю.

А Виконт остановиться уже не мог:

— Сходство живописи с биологическими организмами намного глубже и шире. У них есть, к примеру, естественный отбор.

— Это еще как?

— А очень просто. Я бывал на художественных ярмарках в Кельне. Там выставляется на продажу по сто тысяч полотен, а иногда и много больше. И если какой-нибудь стиль или просто манера ставят рекорды продаж, то на следующий год подобные им появляются в количестве в несколько раз большем, чем раньше. Те, что лучше продаются, размножаются. А другие чахнут и сходят с пробега. Натуральный естественный отбор. А дальше еще интересней — у них есть что-то вроде генома. В настоящей живописи, если писал действительно мастер, закодированы и дальнейшее развитие, и смена стилей, и вырождение искусства, и многое другое… Об этом писали многие серьезные люди.

— Послушай-ка, — перебил его полковник, — ты проповедуешь нечто похожее на социал-дарвинизм, а за него когда-то крепко наказывали. Более того, то, что ты излагаешь сейчас, — это уже какой-то арт-дарвинизм, и по нынешним временам он намного хуже социал-дарвинизма. И вообще, зачем ты мне это рассказываешь?

— А затем, товарищ полковник, — отвечал степенно Виконт, — что вам известен первейший закон контрразведки — прежде всего нужно найти информационный источник диверсии. Вот я вам его и показываю.

— То есть как?

— Вы же видите, что делается, товарищ полковник. Так и войну затеять недолго. Я ведь не против — повоевать, хоть сейчас прикажите. Но начать войну можно только, если есть доктрина Генерального штаба, и вообще, чтобы все по закону. А тут какой-то Малевич гоняет по России тысячи танков, как хочет. На хера нам такой главнокомандующий? И добро бы еще Малевич — так ведь он давно уже сгнил. Но всем распоряжаются его дурацкие холсты, и что еще они выкинут, неизвестно. А их толком и наказать-то нельзя! Надо что-то делать, товарищ полковник!

— Делать надо. Но пока что все это мне представляется чистой фантастикой. Такие вещи на веру не принимаются. Нужны крепкие доказательства.

— Да ведь и так все ясно, товарищ полковник! Это же не первый случай в истории! Вспомните немецких экспрессионистов. Вы хоть кого-нибудь из них видели?

— Никого, — жестко отрезал полковник.

— Страшная мрачная живопись. Она заполонила Германию между двумя войнами и внушала всем немцам тотальную агрессию. Всякие Геринги да Гитлеры думали, что они коллекционируют живопись, а на самом деле эта скверная живопись коллекционировала их. Гитлер — создание экспрессионистов, он натурально их персонаж и шагнул в жизнь с их полотен. Мне мой друг давал читать Тибетскую книгу мертвых, там есть жуткие загробные твари — голодные духи. В них сразу опознаются экспрессионистские полотна — они-то и есть голодные духи. Товарищ полковник, нет ничего страшнее голодных и злобных произведений искусства! Это они развязали Вторую мировую войну, а Риббентроп и Гитлер были у них на побегушках. После войны американцы сдуру по дешевке скупили экспрессионизм и вывезли к себе. Именно они заставили американцев влезть во Вьетнам, в Афганистан, в Ирак, и теперь Америке приходит кирдык.

— Приказываю замолчать, — медленно произнес полковник. — Ты коснулся того, чего касаться нельзя. Совсем нельзя. Вывоз экспрессионизма в Америку — одна из самых блестящих операций наших спецотделов, в общем — разновидность психотронного оружия. Все, что касается этого дела, идет под грифом «Совершенно секретно, особой важности, кодирование по классу А». И если ты где-либо об этом заикнешься, то тебе, да и мне тоже — как там говорят у вас на зоне? — век свободы не видать. Сейчас же дашь подписку о неразглашении государственной тайны. Это касается и тебя, — буркнул он в мою сторону.

— Так точно, товарищ полковник, — каким-то странным голосом промямлил Виконт, и мы увидели, что веки его слипаются. Видно, он изрядно потрудился над своей концепцией.

— Слушай приказ! Подписку дашь завтра. А сейчас приказываю идти спать. Исполнять немедленно!

— Слушаюсь, — из последних сил рявкнул Виконт, встал и, пошатываясь, пошел к двери.

Мой язык опять начал своевольничать:

— Кодирование по классу А придумали сейчас или заранее?

Но он только усмехнулся:

— А ты чего хочешь? Чтобы его снова засадили в психушку, и теперь уже надолго? — Он пыхнул сигаретой. — Однако как беллетристика, это интересно… для читателей будущего. Напиши обо всем этом хорошим языком, и я заплачу тебе хороший литературный гонорар.

Он разлил в наши рюмки все, что оставалось в бутылке. Кофе совсем остыл, и коньяк мы допивали просто так.

Загрузка...