Строки сии пишу до крайности неохотно, ибо негоже тому, кому доступна высшая музыка Слова, произносить его всуе, ради примитивных нужд рядовых человеческих особей. Но приходится к ним иногда нисходить — ведь они по-своему тоже люди.
Безумный полковник оказался поклонником моей художественной прозы, хотя до сих пор он ее не читал, а я не писала. Очерк этот он заказал мне для секретного литературного хранилища ФСБ, каковое, оказывается, существует для будущих поколений, и к тому же заплатил за это произведение вперед, намного лучше, чем наши убогие издательства. Увы, даже гениальному поэту нужны деньги.
Случилось все это уже на подходе к Уралу. Наши танки дней пять огибали гигантские гнилые болота, покрытые слоем льда, который умные машины сочли ненадежным, а мы пребывали в гостинице районного центра. Одним утром к полковнику заявился Виконт, трезвый и какой-то встрепанный:
— Разрешите, товарищ полковник, на дневное время отлучиться в город!
— Разрешаю. А что за нужда?
— В городскую библиотеку! Хочу кой-какие мысли проверить.
— Мысли? — вскинулся полковник. — Какие такие мысли?
— Разрешите, товарищ полковник, доложить по итогам проверки?
— Разрешаю, иди. Но будь начеку — насчет провокаций враждебных структур.
Дня через два по просьбе безумного полковника я рассказывала ему, о чем поет железо. Оно стало спокойнее, и в песнях все больше звучало — Утешитель да Избавитель, и главное — никакой деструкции. Полковник так обрадовался, что откупорил бутылку дорогущего коньяка и заказал в номер кофейник крепчайшего кофе да бутерброды с икрой. Только успели выпить по рюмке, как пришел Виконт, и не просто пришел, а промаршировал от двери к столу торжественно, как гвардеец на похоронах генерала. Весь подтянутый, чисто выбритый и опять трезвый.
— Ну что же, — говорит полковник, — садись к столу и докладывай.
— Разрешите стоя, товарищ полковник!
— Разрешаю.
— Я, товарищ полковник, не только танкист, но и художник. И живописи повидал…
— Послушай, сержант, я про тебя знаю гораздо больше, чем ты сам про себя. Так что давай без предисловий.
— Извините, товарищ полковник, когда речь об искусстве, без предисловий нельзя.
— Ну хорошо, говори, как умеешь, — полковник подлил себе коньяка и закурил сигарету. Видать, терпению их учат как следует.
— Так вот, товарищ полковник, живописных полотен я повидал во, — он приложил к своему горлу ребро ладони, — и понаписал тоже во, — он повторил тот же жест. — Потому все их придури и повадки знаю досконально… Вот вы, товарищ полковник, как думаете, картина — она живая или мертвая?
— Мертвая, — рассеянно ответил полковник, закусывая коньяк, — неодушевленный предмет называется.
— Правильно, товарищ полковник. И в вашем ведомстве все так думают, вплоть до самых главных. И вот это уже очень опасно. А спросите любого художника — он скажет, картина живая… Где же правда? Я, как сержант, знаю, что мертвая, а как художник — что живая.
— Может, рюмку коньяка выпьешь? — решил взбодрить его полковник.
— Так точно. Спасибо, товарищ полковник, — Виконт выпил и вытер рот рукавом, но разглагольствовать продолжал стоя:
— Так вот, когда стоишь перед холстом в музее… А стоять надо долго, если хочешь потом по памяти сделать хороший повтор, чтобы без халтуры — присматриваешься, принюхиваешься, каждый мазок изучаешь — так невольно иногда и на другие полотна поглядываешь, как они себя ведут. Пока зал пустой, холст висит себе — как есть, неодушевленный предмет. Но стоит кому подойти — они сразу начинают сиять, мерцать и по-всякому придуриваться. Конечно, не на всех они так реагируют, им нужен человек понимающий, и первее всего — живописец. Постоит он у полотна, повздыхает, а потом, глядишь, у себя в мастерской, сам того не заметив, повторит его хоть немножко, а иной раз и почти полностью. Понимаете, товарищ полковник, у них нет органов размножения, и человек для них — репродуктивное средство. Поднимешь случайно взгляд, и страшно становится — расселись они по стенам и смотрят на посетителей, как грифы на падаль. Так что, товарищ полковник, картины, хоть и не всегда, но бывают живыми. И вот недавно я стал думать, каким животным или растениям, или вообще, каким тварям можно их сопоставить…
И тут я заметила, что полковник стал курить сигарету как-то иначе, и перестал смотреть в чашку с кофе, и вроде как напружинился — в общем, Виконт его зацепил. А тот вошел в раж и продолжал вещать:
— Я здесь в библиотеке обнаружил справочник по биологии. Ну, конечно, пришлось попотеть над латинскими названиями. Но зато в конце концов нашел биологического двойника живописи — это вирус. Пока он пребывает в спящем состоянии, по всем параметрам — неодушевленный предмет. Никакого обмена веществ, никакой реакции на окружающую среду, ему все равно, какая кругом температура и влажность, ему даже воздух не нужен. Но стоит ему соприкоснуться с живой клеткой, как он оживает и начинает гандошить всех подряд. Вымирают целые виды, а он размножается и расползается по свету, пока снова не ляжет спать. Одним словом, живопись и вирус — близнецы-братья.
— Ты меня заморочил, — пробурчал полковник, — и еще маячишь как столб. Сядь за стол и давай выпьем. Это приказ.
— Слушаюсь, — отрапортовал Виконт и сел.
— У меня от твоих речей крыша едет, — добавил полковник, наливая коньяк.
— Я вам сейчас еще и не такое расскажу, — приободрился от выпивки Виконт.
И тут я, как обычно, не смогла удержать язык и не к месту процитировала Шекспира:
— «Я вам такую правду расскажу, что хуже всякой лжи…»
— Ты что, веришь, что все это правда? — вцепился в меня взглядом полковник.
— Правда многолика, — заметила я скромнейшим тоном, но он все равно разозлился.
— Ты мне про многоликую правду не заливай, я этого совсем не люблю.
А Виконт остановиться уже не мог:
— Сходство живописи с биологическими организмами намного глубже и шире. У них есть, к примеру, естественный отбор.
— Это еще как?
— А очень просто. Я бывал на художественных ярмарках в Кельне. Там выставляется на продажу по сто тысяч полотен, а иногда и много больше. И если какой-нибудь стиль или просто манера ставят рекорды продаж, то на следующий год подобные им появляются в количестве в несколько раз большем, чем раньше. Те, что лучше продаются, размножаются. А другие чахнут и сходят с пробега. Натуральный естественный отбор. А дальше еще интересней — у них есть что-то вроде генома. В настоящей живописи, если писал действительно мастер, закодированы и дальнейшее развитие, и смена стилей, и вырождение искусства, и многое другое… Об этом писали многие серьезные люди.
— Послушай-ка, — перебил его полковник, — ты проповедуешь нечто похожее на социал-дарвинизм, а за него когда-то крепко наказывали. Более того, то, что ты излагаешь сейчас, — это уже какой-то арт-дарвинизм, и по нынешним временам он намного хуже социал-дарвинизма. И вообще, зачем ты мне это рассказываешь?
— А затем, товарищ полковник, — отвечал степенно Виконт, — что вам известен первейший закон контрразведки — прежде всего нужно найти информационный источник диверсии. Вот я вам его и показываю.
— То есть как?
— Вы же видите, что делается, товарищ полковник. Так и войну затеять недолго. Я ведь не против — повоевать, хоть сейчас прикажите. Но начать войну можно только, если есть доктрина Генерального штаба, и вообще, чтобы все по закону. А тут какой-то Малевич гоняет по России тысячи танков, как хочет. На хера нам такой главнокомандующий? И добро бы еще Малевич — так ведь он давно уже сгнил. Но всем распоряжаются его дурацкие холсты, и что еще они выкинут, неизвестно. А их толком и наказать-то нельзя! Надо что-то делать, товарищ полковник!
— Делать надо. Но пока что все это мне представляется чистой фантастикой. Такие вещи на веру не принимаются. Нужны крепкие доказательства.
— Да ведь и так все ясно, товарищ полковник! Это же не первый случай в истории! Вспомните немецких экспрессионистов. Вы хоть кого-нибудь из них видели?
— Никого, — жестко отрезал полковник.
— Страшная мрачная живопись. Она заполонила Германию между двумя войнами и внушала всем немцам тотальную агрессию. Всякие Геринги да Гитлеры думали, что они коллекционируют живопись, а на самом деле эта скверная живопись коллекционировала их. Гитлер — создание экспрессионистов, он натурально их персонаж и шагнул в жизнь с их полотен. Мне мой друг давал читать Тибетскую книгу мертвых, там есть жуткие загробные твари — голодные духи. В них сразу опознаются экспрессионистские полотна — они-то и есть голодные духи. Товарищ полковник, нет ничего страшнее голодных и злобных произведений искусства! Это они развязали Вторую мировую войну, а Риббентроп и Гитлер были у них на побегушках. После войны американцы сдуру по дешевке скупили экспрессионизм и вывезли к себе. Именно они заставили американцев влезть во Вьетнам, в Афганистан, в Ирак, и теперь Америке приходит кирдык.
— Приказываю замолчать, — медленно произнес полковник. — Ты коснулся того, чего касаться нельзя. Совсем нельзя. Вывоз экспрессионизма в Америку — одна из самых блестящих операций наших спецотделов, в общем — разновидность психотронного оружия. Все, что касается этого дела, идет под грифом «Совершенно секретно, особой важности, кодирование по классу А». И если ты где-либо об этом заикнешься, то тебе, да и мне тоже — как там говорят у вас на зоне? — век свободы не видать. Сейчас же дашь подписку о неразглашении государственной тайны. Это касается и тебя, — буркнул он в мою сторону.
— Так точно, товарищ полковник, — каким-то странным голосом промямлил Виконт, и мы увидели, что веки его слипаются. Видно, он изрядно потрудился над своей концепцией.
— Слушай приказ! Подписку дашь завтра. А сейчас приказываю идти спать. Исполнять немедленно!
— Слушаюсь, — из последних сил рявкнул Виконт, встал и, пошатываясь, пошел к двери.
Мой язык опять начал своевольничать:
— Кодирование по классу А придумали сейчас или заранее?
Но он только усмехнулся:
— А ты чего хочешь? Чтобы его снова засадили в психушку, и теперь уже надолго? — Он пыхнул сигаретой. — Однако как беллетристика, это интересно… для читателей будущего. Напиши обо всем этом хорошим языком, и я заплачу тебе хороший литературный гонорар.
Он разлил в наши рюмки все, что оставалось в бутылке. Кофе совсем остыл, и коньяк мы допивали просто так.