Время культурного бешенства

СЛЕПОЙ ХУДОЖНИК

Он родился в лето сто тридцать восьмое от сотворения «Черного квадрата». Он родился в городе, который возник исключительно ради железа и существовал во имя него. Все жители города либо изготовляли, либо обрабатывали, либо обслуживали железо. Вот уже почти триста лет люди с маниакальным упорством выковыривали из Земли рядом с городом железную руду, а взамен нещадно сбрасывали и сливали в почву всевозможные промышленные отходы. Оттого в городских больницах постоянно появлялись на свет младенцы-инвалиды, коих и врачи, и народ бесцеремонно называли уродами.

Тим родился не только слепым, но и с параличом позвоночника. Отец мальчика начальствовал цехом по обработке железа, а мать — лабораторией по анализу образцов железа. В роду Тима всех старших мальчиков называли, через поколение, или Степаном, или Тимофеем, странным образом увязывая этот обычай со случайно увиденным кем-то из далеких предков Стенькой Разиным. При жизни славный разбойник наверняка обозлился бы, узнав, что в его честь назвали маленького уродца, и отцу Тима пришлось бы отведать кровожадного железа Стенькиной сабли. Но посмертно, по мнению матери Тима, он оказывал мальчику покровительство, заботясь, чтобы тот, жестоко обиженный судьбой, тем не менее не чувствовал себя несчастным.

Соответственно уровню зажиточности семьи, у мальчика в положенное время появились импортное кресло-каталка, респектабельная нянька солидного возраста и умная ласковая собака. Няньку звали тетя Маша, а собаку — Акела. Начиная с трехлетнего возраста любимой игрушкой Тима стал плеер с микровинчестером — основной источник знаний обо всем сущем. Впрочем, азбуку слепых мальчик тоже освоил и достаточно бегло читал кончиками пальцев. Но по объему и качеству информации книги для слепых ни в какое сравнение с плеером не шли. Отец мальчика, Степан Тимофеевич, любил все делать с размахом и заказал собрание записей, по объему превосходившее все мыслимые информационные потребности сына в течение всей последующей жизни. Здесь была и всякая музыка, и мировая литература, и широкий спектр образовательных и научных программ.

Поначалу родители ничего необычного в своем сыне не замечали — разве что странную для маленького ребенка способность подолгу сидеть в задумчивости, не обременяя взрослых ни просьбами, ни вопросами.

Но как только Тим отвлекался от своей задумчивости, он сразу просился на прогулку. К великому огорчению тети Маши, ему нравились дальние маршруты. Она пробовала обманывать мальчика и катать его по кругу в близлежащих садах и скверах, но он спокойно, не раздражаясь, пресекал все ее хитрости с уверенностью словно бы зрячего человека. Именно нянька, а не родители Тима, первая почувствовала присутствие в этом ребенке чего-то странного, непонятного, что вызывало у нее не то чтобы страх, но определенно неприятное недоумение и беспокойство.

Ни мать, ни отец не предлагали Тиму того, что принято предлагать каждому ребенку — принадлежностей для рисования. Каково же было их изумление, когда четырехлетний малыш однажды решительно заявил:

— Хочу рисовать.

Родители дали ему обычный школьный альбом для рисования, простые карандаши, точилки, резинки — в полной уверенности, что на бумаге появятся бесформенные каракули и мальчик очень скоро забросит неудачную затею. Эти предположения не оправдались. Тим рисовал упорно и вполне осмысленно, хотя и непонятно что — не то какие-то горы, не то волны, не то облака.

Простыми карандашами он пользовался ровно неделю, а потом потребовал карандаши цветные. Затем ребенок заказал фломастеры и, наконец, краски. Дело было в том, что он докопался до диска с записью учебных программ по рисованию для детей и попросту перебирал все, о чем там говорилось. Программа предназначалась детям дошкольного возраста, и, к счастью для матери Тимофея, о масляных красках там не было речи. Поэтому мальчик удовлетворился акварелью.

Мать попробовала у него допытаться, как он различает краски по цвету, но ответить ей внятно мальчик не мог и говорил о цвете, как ей казалось, странно:

— Эта краска такая. А здесь не такая. А вот это тоже такая, но другая.

Картинки его казались матери странными. Он не пытался изобразить своих представлений об окружающем мире, казалось, он силится показать перемещение каких-то гигантских масс вещества или потоки энергии. Вообще, от его рисунков исходила некая энергетическая напряженность, это чувствовали не только родители, но и все, кто бывал у них в гостях. Мать даже не поленилась сходить к детскому психологу, но потенциально опасных симптомов в творчестве Тима тот не нашел.

Следуя расхожим представлениям взрослых о рисунках детей, мать предложила однажды:

— Нарисуй что-нибудь простое, то, к чему все привыкли. Дом, траву, солнышко, дерево. Мне было бы интересно.

В быту Тим был по большей части сговорчив, но сейчас он твердо отрезал:

— Не хочу.

— Почему? Это же так интересно!

— Это скучно! Ску-у-чно!

В дальнейшем на эту тему он говорить не желал.

Увлечение рисованием длилось около года, после чего, по-видимому, пройдя некий внутренний круг развития, мальчик полностью забросил и карандаши, и акварель, и фломастеры.

Интерес к художественным занятиям, причем уже к настоящей, масляной живописи, снова возник у Тима лишь через несколько лет, когда ему уже исполнилось тринадцать. И повод для возрождения интереса к искусству был весьма странным.

С какого-то времени мальчика перестали устраивать неспешные пешие прогулки с собакой и нянькой, и он периодически просил отца свозить его на машине за город. Родители безропотно выкраивали время для таких поездок, ибо они не только развлекали ребенка, но и стабилизировали психологию семьи в целом. В общении Тима с родителями была некая странность. Он, как правило, заговаривал с ними, только обращаясь с какой-либо конкретной просьбой, но никогда, чтобы поболтать о пустяках. Если же они сами заводили беседу, Тим был приветлив и ласков, но отвечал короткими четкими фразами, порой используя слова, вообще говоря, несвойственные детскому лексикону. Когда мать, например, пыталась обсудить с сыном сравнительные качества разных сортов мороженого, разговор получался таким, как будто из них двоих именно Тим был взрослым, старающимся отнестись с уважением к детским проблемам матери-ребенка. У нее стал развиваться комплекс неловкости, словно она отвлекала серьезного человека, то бишь собственного ребенка, от каких-то важных мыслей. А во время совместных поездок общий разговор возникал иногда сам собой.

Тиму нравилось ездить по разным местам, и родители, беспрекословно выполняя его пожелания, тем не менее про себя удивлялись — какая разница слепому ребенку, где именно посидеть на солнышке или съесть приготовленный папой шашлык. А Тим вел себя так, будто примеривался или даже присматривался к новой местности.

Однажды он попросил:

— Давайте съездим на гору. Мне давно хочется на гору.

Отец и мать удивленно переглянулись: никакой горы вблизи города не было.

— Обязательно съездим, — пообещал отец, — когда выберем время. Горы отсюда довольно далеко.

Теперь уже лицо мальчика выразило крайнее удивление. Он раскрыл свой альбом и нарисовал силуэт горы, причем так уверенно, словно рисовал его уже неоднократно.

Отец наконец понял, в чем дело. Он принес из своего кабинета книгу какого-то краеведа об истории города, и в ней нашлась старая фотография — гора, контур которой полностью совпадал с тем, что нарисовал мальчик. Ребенок нарисовал гору Магнитную, какой она была более ста лет назад. В подписи под фотоснимком сообщалось, что высота горы была шестьсот четырнадцать метров. С тех пор ее полностью срыли, потому что она наполовину состояла из чистого железа.

— Но откуда ты узнал, как эта гора выглядела когда-то давно?

— Не знаю, — задумался мальчик, — мне казалось, я много раз ее видел.

И отец, и мать слегка вздрогнули при слове «видел», но от дальнейших вопросов воздержались.

Экскурсия состоялась в первый же выходной день, в майские праздники, ибо родители ловили любую возможность психологического контакта с мальчиком. А дорога располагает к беседе.

Накануне Тим по рекомендации отца прослушал запись «Таинственного острова» Жюля Верна, точнее, не прослушал, а условно выражаясь — пролистал. Отец считал «Таинственный остров» великой книгой, и ему хотелось услышать мнение сына.

— Как ты думаешь, о чем эта книга? — спросил он словно бы невзначай.

— Думаю, о том, что научные знания приносят пользу, — хотя интонация ответа была недетской, она не казалась для Тима неорганичной, и это пугало и раздражало.

— Вот здесь-то ты и ошибся, — отец старался говорить шутливым тоном, — ты проглядел главное. А главное в этой книге то, что человек должен владеть всей цепочкой технологических знаний, а не только уметь нажимать на клавиши компьютера.

— Ты, наверное, прав. Я не подумал об этом, — мальчик виновато улыбнулся, — потому что познаю мир чисто умозрительно.

Он, как всегда при разногласии с отцом, ловко ушел от дискуссии, к тому же еще надежно прикрывшись своей слепотой. Почему он так поступает? Впервые отцу пришло в голову, что, возможно, его собственному ребенку скучно с ним разговаривать?

Вопрос отпал сам собой, поскольку они прибыли к цели путешествия — гора Магнитная, вернее, ее бренные останки, образующие котлован, располагалась неподалеку от города.

Заброшенная открытая выработка — одно из самых неприглядных зрелищ в мире. Десятки квадратных километров перекопанной серо-бурой породы, развалины обогатительных цехов и складов, рельсы и вагоны, ржавеющие бульдозеры и подъемные краны, ямы и насыпи. Нигде не видно деревьев, и вообще никакой добротной зелени, кроме сорняков да хилых кустов, создавших острова нездоровой и какой-то нечистой растительной жизни.

Взрослым тут было не по себе, а мальчик, наоборот, приободрился, можно даже сказать — пришел в возбужденное состояние. Очень скоро, в течение получаса, он, с помощью Акелы, разведал для себя пути передвижения, то есть утоптанные дороги и площадки без ям, и катался по ним с явным удовольствием. На осторожные вопросы родителей — не пора ли ехать домой, он отвечал одной и той же лаконичной фразой:

— Здесь хорошо.

Родители, хотя и не разделяли этого мнения, тем не менее терпеливо ждали, пока мальчик накатается вдоволь. Они давно не видели его таким радостным и оживленным — настолько, что он даже как-то ухитрялся перемещать свое безжизненное туловище в кресле, чего дома никогда не делал.

Он сжалился над ними лишь часа через два, оговорив, как нечто само собой разумеющееся, что хочет приезжать сюда часто. Свое согласие отец выразил утешительной формулой:

— В конце концов, шашлык можно жарить и здесь.

Вернувшись домой, Тим отверг предложение полежать и отдохнуть и принялся копаться в своей необъятной библиотеке-фонотеке дисков, промаркированных шрифтом Брайля. Он упорно что-то искал, но от предложенной помощи отказался.

Наутро он объявил, что хочет снова начать рисовать, но теперь уже по-настоящему, настоящими красками. И вполне грамотно перечислил, что ему нужно для живописи — загрунтованный холст или плотный картон, масляные краски, кисти и прочее — вплоть до таких мелочей, как лоскутки тряпок, чтобы вытирать кисти.

Подивившись его методичности, отец заметил, тщательно подавляя в интонациях улыбку:

— По-моему, ты упустил одну деталь. Понадобится еще человек, который научит тебя простейшим вещам, к примеру, смешивать краски.

— Нет, мне учитель не нужен. Я и так знаю, как это делать.

— А откуда тебе это известно?

— Не могу объяснить. Но знаю, что все это знаю. Я это вижу.

Когда мальчик говорил, что он что-то видит, родители всегда прекращали расспросы. Здесь начиналась область непостижимого, в которую они боялись вторгаться.

Отец и мать Тимофея имели о живописи, мягко говоря, минимальное представление. Все их впечатления в этой области сформировались в результате нескольких посещений музеев во время редких поездок — далеко не каждый год — в Петербург и Москву. Потому слово «живопись» высекало в их памяти прохладную скуку музейных залов, механический голос экскурсовода и большущие полотна, наподобие «Девятого вала» Айвазовского или «Бурлаков» Репина. И когда Тим начал свои живописные опыты, его мать испытывала изумление, граничащее с ужасом — неужели ее сын напишет нечто подобное? Пусть маленькое и неумелое, но все-таки чем-то напоминающее то, что ей доводилось видеть в музеях?

Не в силах совладать с любопытством, она исподтишка подсматривала, что делает ее ребенок. Ей случалось видеть в кино, как выглядит работа художника. Посмотрит сперва на модель, потом, с палитрой в левой руке и кистью в правой, подойдет к мольберту и сделает пару мазков, затем посмотрит на модель подольше и повнимательней и накладывает мазки уже в большом количестве, один за другим, словно бы и забыв про натурщицу.

Тим работал совершенно иначе. Именно работал, а не играл в живопись — она это поняла сразу. Он выдавливал на палитру черную краску, и по его лицу было видно, что ему очень нравится, как краска вылезает из тюбика. Затем он подмешивал к ней немного чего-то синего и накладывал на холст плотный сочный мазок, а рядом с ним — другой, маленькой кистью — тонкий мазочек желтого, а после этого мог долго сидеть неподвижно, рассматривая что-то внутри себя. Тем временем первые мазки подсыхали, и мальчик поверх желтого накладывал новый черный мазок и опять впадал в задумчивость.

Выходило, что живопись живописи, как и художник художнику — рознь.

Первый холст мальчик раскрашивал примерно четыре дня, после чего дал ему подсохнуть пару часов. Мать пришла в полное недоумение: для чего нужно было намешивать туда разные краски, да еще столько думать, как это сделать, если в результате все полотно оказалось черным?

Тим же на черном подсохшем фоне в течение нескольких минут размашистыми мазками выписал слегка наискосок оранжевую полосу, шириной сантиметра три или четыре, нельзя сказать, что кривую, но и не совсем ровную.

По тому, как он смотрел на холст — она была готова поклясться, что смотрел, хотя смотреть ему было нечем — она поняла, что картина готова. Он поставил ее сушиться, прислонив к стенке, вставил в плеер музыкальный диск и погрузился то ли в размышления, то ли в созерцание чего-то, ей, его матери, недоступного.

Она же время от времени находила повод заглянуть в его комнату и, как бы невзначай, посмотреть на картину — чем-то та привлекала, и даже не привлекала, а беспокоила. Каждый раз, когда полотно попадало в поле ее зрения, ей почти явственно слышался чей-то негромкий вскрик.

Через день они поехали на место бывшей горы (Тим упрямо продолжал говорить «на гору»), и мальчик взял почти просохший холст с собой. А потом возил его в своем кресле во время прогулки. В каком-то пришедшемся ему по вкусу месте он поставил холст вертикально на землю, подперев его палочкой — впечатление было такое, будто он предъявляет свое творение заброшенному руднику, или наоборот — рудник творению.

Отец, наблюдавший эту сцену в бинокль, недовольно нахмурился: не хватало, чтобы у мальчишки возникли проблемы еще и с головой.

— Черт-те что! — проворчал он недовольно. — Однако это место ему на пользу, — в ответ на недоуменный взгляд жены он передал ей бинокль.

Как раз в это время Тим, спокойно просидев с полчаса, перегнулся через подлокотник и поднял стоящий на земле подрамник с холстом. Дома такие движения для него были невозможны.

— Господи, — вздохнула она, — неужели ему это место может помочь?

— Кто знает? — пожал плечами отец. — Здесь все еще магнитная аномалия. Может быть, в этом дело.

Предъявление холста руднику чем-то не устроило Тима. Вернувшись домой, он небрежно швырнул полотно на пол.

— Зачем ты так? — всполошилась мать. — Мне нравится твоя картина.

— Извини, я не знал. — Тим не хотел ее обижать и добавил серьезным тоном: — Если нравится, возьми себе и повесь на стену.

Тим продолжал упорно работать, по нескольку часов каждый день, не спеша и делая иногда долгие паузы, словно к чему-то прислушиваясь. С точки зрения матери, все его картины были между собой схожи. У всех был черный фон, который, впрочем, постоянно видоизменялся — даже она, не имевшая опыта восприятия живописи, это чувствовала. Иногда эта чернота выглядела ледяной мерзлой пустыней, а иногда — раскаленным кипящим месивом; были холсты и пугающие, во внутренней тьме которых пряталось что-то невообразимо жуткое, готовое при случае вылезти наружу. Чернота полотен всегда перечеркивалась цветными полосами, одной или несколькими. То яркими, то приглушенных цветов, расположенными под углом или параллельно друг другу, в редких случаях — пересекающимися.

Обзаведясь книгами по искусству, мать уже знала — то, что делает ее сын, называется абстрактной живописью. Его картины казались ей не скучней и не хуже тех, что были в альбомах, и главное, она воспринимала их как нечто живое, вызывающее в ней отклик, хотя и отнюдь не всегда в виде положительных эмоций.

Ей, конечно, хотелось показать работы Тима какому-нибудь специалисту по живописи. Но, понимая, что ее ребенок — уже личность, не только как человек, но и как художник, и показывать его картины без спросу нельзя, она пока не решалась заговорить с ним об этом.

Жизнь семейства теперь подчинялась четкому неторопливому ритму, определяемому педантичным трудолюбием Тима. В течение недели он писал новое полотно, чтобы в выходные дни предъявить его останкам горы. Каждый раз в этой процедуре либо гору, либо самого художника что-то не устраивало, и он увозил картину домой, с той или иной степенью убедительности стараясь скрыть раздражение. Зато коллекция матери постепенно пополнялась.

Тем не менее от пребывания «на горе» он получал удовольствие и явную пользу для физического здоровья. Он пробовал здесь даже писать, но из этого ничего не вышло — из-за пыли, которая при самом легком ветерке налипала на свежую краску.

Тим добился, чего хотел, лишь через пару месяцев, в июле, и обозначил свой успех, с точки зрения родителей, крайне причудливым способом. Сначала все шло как обычно — глава семьи готовил шашлык, мать листала книжку по истории живописи, пополняя пробелы в образовании, а Тим с Акелой путешествовали по железной пустоши. Отец время от времени проверял, что творится с ребенком, поднося к глазам бинокль. И вдруг он увидел нечто совершенно странное — Тим, перегнувшись через подлокотник кресла, ковырял какой-то железкой землю, и Акела, помогая хозяину, энергично рыл лапами. Сочтя яму достаточно глубокой, мальчик положил в нее свою картину и, с помощью собаки, засыпал ее.

Отец так увлекся наблюдениями, что еле успел спасти начавший подгорать шашлык. Но жене ничего не сказал, опасаясь избыточного всплеска эмоций.

Тим еще долго путешествовал по пустоши и вернулся только тогда, когда была готова уже следующая закладка шашлыка. Выглядел мальчик ошеломленным, будто встретился только что с чем-то невероятно прекрасным, или удивительным, или ужасным.

Естественно, мать насторожилась:

— Что с тобой, Тим? Что там произошло?

— Я… я не знаю.

Таким растерянным и бестолковым мать своего ребенка еще не видела.

— Ничего с тобой не случилось?

— Нет, нет… все в порядке.

— И где ты оставил картину?

— Я ее закопал.

— Закопал?! — изумился отец. — Зачем?

— Не… не знаю. Они идут.

— Они идут?! Кто? Кто они?

Губы Тима беспомощно дергались:

— Я… не сумею тебе объяснить… Не могу объяснить словами.

Больше ничего родители от него не добились и вполне разумно решили снять напряжение с помощью еды. А когда стали собираться домой, получили еще один сюрприз — в кресле мальчика обнаружился квадратный лист железа, со стороной примерно полметра и несколько миллиметров толщиной. Он весил килограмм десять, и то, что Тим сумел втащить его в свою каталку, было добрым знаком.

— Однако, ты делаешь успехи, — одобрительно заметил отец.

— Это мне дала гора.

Впервые отец не счел нужным уточнить, что никакой горы давно уже нет. В нем неожиданно взыграл патриотизм.

— Это прокат броневой стали, — профессионально пояснил он. — Такую сталь эта гора давала всей стране много лет. Если бы не она, мы бы не победили в войне.

Неожиданный исторический экскурс не слишком заинтересовал ребенка.

— Его можно очистить? — деловито поинтересовался он, поглаживая пальцами ржавую поверхность листа.

— Да, это просто, — внесла свой профессиональный вклад в обсуждение мать.

Понимая, что Тим пережил изрядную психологическую встряску, родители были обеспокоены. Но, отмытый от пыли, ребенок как следует отоспался и на следующий день чувствовал себя превосходно, настолько, что, как обычно, погрузился в живопись.

На очищенный металл краски ложились отлично, и Тим работал с азартным увлечением. Он явно подключился к какому-то новому источнику энергии. Мать тревожило только одно — выдержит ли хилая плоть ребенка огромное внутреннее напряжение?

Наблюдая его занятия, отец предложил:

— У меня в цеху такого железа полно. Привезти тебе еще?

— Это будет хорошо, — лаконично ответил ребенок.

Его манера работать осталась прежней — наложив пару мазков, он надолго задумывался, но при этом не оставался таким неподвижным, как раньше. И живопись его внешне не изменилась, но теперь в ней появилось мощное напряжение, от нее словно веяло жаром и какой-то особой энергией, названия для которой нет в человеческом языке. Это понял даже отец, вообще-то к искусству равнодушный. Его реакция на увиденное была своеобразной: он принес из цеха домой различные приборы и стал измерять излучения. Получилось, что работы Тима окружает мощное магнитное поле, причем не статичное, а пульсирующее.

«Гора» теперь не отвергала творения мальчика, и за два месяца в коллекцию матери поступил только один «железный холст». Она употребила это выражение в шутку, и у Тима случился отчаянный приступ смеха. Выражение ему так понравилось, что оно прочно вошло в семейный обиход.

Мать утешалась тем, что с началом морозов и снегопадов закапывать «железные холсты» станет невозможно и работы сына будут оставаться дома. Но на душе у нее было тревожно — она чувствовала, что Тим существует в одном с ней мире лишь отчасти, а основная его жизнь протекает где-то, куда ей доступа нет и никогда не будет.

Ее тревогу усилило, возможно, случайное, в сущности, пустяковое событие, происшедшее в день последнего визита на гору. Темнело уже рано, и они, не успев убраться засветло, собирались в дорогу при свете фар. И вдруг Тим насторожился:

— Мама, что это? Что творится?

В тишине спокойного вечера слышалось странное негромкое потрескивание. Оно доносилось со всех сторон, и мать не сразу нашла его источник.

Над заброшенным рудником повсюду загорались голубые огоньки. Чтобы разглядеть их получше, отец выключил фары, и стало ясно, что происходит. На покосившихся подъемных кранах, брошенных старых машинах, и вообще, на всех железных сооружениях светились огни в виде призрачных метелочек. Они горели все ярче, и даже как будто слегка освещали местность.

— Огни святого Эльма, — рассеянно произнес отец. — Странно. Обычно их видят в жару и перед сильной грозой. А сейчас, — он оглядел горизонт, — ни того ни другого.

Выслушав разъяснения, Тим радостно ловил голубые лучи ладошками и лицом, отец остался равнодушен, а у матери возникло ощущение жути.

Местное население подметило появление огней святого Эльма, они, по слухам, загорались теперь каждый вечер, вплоть до начала снегопадов. Старые рудокопы говорили — не к добру это, потому как в народе считается, что в давние времена такие огни загорались перед началом большой войны или стихийных бедствий.