Время лохов [СИ]

16

По дороге домой я заскочил в магазин, купил бутылку шампанского, плитку шоколада и вафельный тортик к чаю. Сколько мы будем гулять? На улице не май месяц. С нашими степными ветрами, особенно лютующими в непогоду, не больно разгуляешься, да и Ирине с ее хрупким здоровьем бродить по стылым улицам — себе вредить. Все это мне только на руку. Дома тепло, светло, уютно. Неужели Ирина не зайдет на пять минут?

Вечером я сам чуть было не замерз — в оговоренное время Ирина не вышла. Мороз крепчал, и в свете желтых придорожных фонарей окружающие строения стали казаться резкими и мрачными. Я топтался на углу соседнего дома, торцом упиравшегося в дом Ирины, похлопывал себя по плечам, согреваясь, и терялся — я ведь ни подъезда ее не знал, ни квартиры; позвонить было неоткуда, ближайший автомат за полквартала отсюда, да и стоило ли звонить: подойдет один из родителей — что я им скажу? Кто таков? Что на ночь надо?

Я и не помнил, когда в последний раз был в такой нелепой ситуации. Хорошо зная Ирину, я, конечно, мог предположить подобное: Ирина вечно опаздывала то на совещания, то с обеда; но вот уже пятнадцать минут ее нет, двадцать. «Тьфу ты!» — плюнул я в конце концов на это безнадежное дело и пошел обратно — не хватало только озябнуть и простыть — больничный никто не выпишет, болеть теперь — только себе в убыток. Однако не прошел я и пятнадцати шагов, как сзади меня громко окликнули: «Дима! Дим!» — Ирина. Увидела, что я обернулся, живо замахала рукой, побежала навстречу. Едва отдышавшись, затараторила:

— Прости, прости! Еле вырвалась, зато наверняка. Сказала, что переночую у подруги. Я частенько у нее ночую. И ей смогла позвонить, что к полуночи приду, ты же проводишь меня, не оставишь одну?

Я рассмеялся в душе: «Вот тетеря! Сейчас часов восемь, начало девятого, с полчаса мы пройдем до моего дома, а проводить ее придется в лучшем случае после одиннадцати…»

— Где твоя подруга живет?

— На Победе.

Уже легче, путь сокращается до пятнадцати минут, выходит, на все про все у нас как минимум два часа. Красота! Было бы это не первое свидание — два часа — манна небесная. Но что еще запоет Ирина, сладится ли что у меня с ней за два часа — одному богу известно. Хорошо, я хоть заранее купил шампанского и конфет, не то пришлось бы идти в магазин и тем самым еще на несколько драгоценных минут укорачивать себе рандеву. Ох и растрепа! Но с другой стороны, она вышла, а это уже о многом говорит.

Ирина радостно подхватила меня под руку, точнее, повисла на моей руке, ибо роста она была небольшого — едва доходила мне до груди — и хрупка тельцем. Я даже, если бы взял ее на руки и понес, тяжести не ощутил. Ирина ни шла ни в какое сравнение с Лидой, которую я в последнее время супружеской жизни и от земли оторвать не пытался, хотя раньше, в первые годы супружества, поднимал, сил хватало. Это обстоятельство только увеличивало притягательность Ирины в моих глазах. Я схватил ее за талию и легко крутанул вокруг себя.

— Ты просто молодец, что сумела вырваться, — я поставил ее на землю, притянул к себе и крепко поцеловал в губы. Ирина растерянно захлопала ресницами, оправила свое драповое пальтецо, огляделась по сторонам.

— Что ты сразу куролесишь, пойдем быстрее, вдруг кто увидит, да и холодно. Пойдем, — потянула она меня за рукав.

Я зашагал с ней нога в ногу, едва поспевая. Несмотря на высокий рост, я не любил быстрой ходьбы, но тут — мадемуазель настаивает!

— Хорошо, что у меня такая подруга: везде прикроет, если надо, приютит, — застрекотала дальше Ирина. — У тебя вот есть такой друг, чтобы ты в любое время дня и ночи мог к нему обратиться за помощью или за кровом?

«Нет», — подумал я, но ответить Ирина мне не дала, чтобы самой не сбиться с мысли. А мысли ее текли, как нитки, свивающиеся в клубок.

— Ты думаешь, я сразу решилась с тобой встретиться? Нет, конечно. Хотя мы друг друга и знаем сто лет и по многим вопросам у нас схожие мнения, согласись, свидание — это нечто другое, нечто иное, чем дружба, для этого, я думаю, может даже не быть дружбы. Ну, в общем, ты меня понимаешь. Я не так хотела выразиться. Я может даже и согласилась встретиться с тобой именно потому, что ты меня понимаешь. Иногда мне кажется, даже близкая подруга меня так не понимает.

«А ты сама себя понимаешь?» — мелькнуло у меня, но я не стал ее перебивать.

Пошел легкий снег, он был только на руку: разгонит народ по домам, и у подъезда будет не так людно; мы незаметно проскочим ко мне домой, а уж дома можно будет безбоязненно включить музыку: завтра выходной, Павловна с дочкой ушли ночевать к бабушке, — никто нас не потревожит.

Но вот и мой дом. За несмолкаемым бормотаньем Ирины мы и не заметили, как пришли в мой двор, поднялись в квартиру.

— Раздевайся, — бросил я мимоходом, помог Ирине снять пальто, повесил его на вешалку в прихожей.

— Есть хочешь? — спросил, не зная ее привычек. Сам я, на ночь глядя, никогда не ел.

— Нет, спасибо, не хочу.

— Шампанское? Шоколад?

— Не откажусь.

Ирина пошла осматриваться. Я проводил ее взглядом. Под джинсами у нее, скорее всего, колготки, но и так ее упругая попка выглядела аппетитно. Неужели это та недотрога Ирина, та самая, на которую, по ее утверждению, не обращают внимания мужчины? В моей квартире!

Я вытащил из холодильника бутылку шампанского, прихватил пару бокалов, плитку шоколада и вернулся к Ирине. Она прохаживалась вдоль книжных полок в гостиной, разглядывала оставшиеся после ухода Лидии побрякушки в стенке, кассеты с музыкой.

— Иди, выпьем.

Я поставил на журнальный столик у дивана шампанское и бокалы, открыл плитку шоколада, разломил на кусочки.

— У тебя столько музыки! Можно, я что-нибудь выберу?

— Пожалуйста.

— Есть что-нибудь медленное?

— Смотри в сборниках «Медляки», ставь любую, там все подборки хорошие.

Ирина воткнула одну из кассет в магнитофон.

— Иди ко мне, — я привлек Ирину к себе, посадил на колени, потянулся к ее губам. Она ответила на поцелуй, но потом отстранилась.

— Погоди, давай сначала выпьем. У меня давно не было такого вечера. Уж не знаю, сколько я не пила шампанского.

Ирина взяла бокалы со столика, один протянула мне, мы небрежно чокнулись, немного отпили.

Ирина, как воробей среди собратьев на ветке, затрещала дальше. О том, как ей нравится шампанское, как они с подругой иногда «отрываются» и, бывает, выпивают по бутылке на брата, а потом валятся смотреть сериалы. Рассказала о том, как она проводит выходные. Летом, конечно же, интереснее, ведь у нее есть дача, на даче она разводит цветы и уже, как настоящий мичуринец, может любому подсказать, в какое время какие следует сажать, как за ними ухаживать.

Незаметно мысли Ирины перескочили на работу, и она уже бредет по цеху, возвращается в отдел, бичует начальство, не забывает пройтись и по девчонкам.

Я ее не останавливаю, упиваюсь ее воркованием, любуюсь вытянутым личиком, горящими глазками, тонким носиком, маленькими ушками. Не прерывая, кончиками пальцев слегка притрагиваюсь к ее тонким губам, подбородку, ушкам. Ушки у нее особенно чувствительны. Когда я касаюсь их, Ирину пронизывает дрожь, но ей хочется выговориться, и она, слегка качнув головой, уклоняется от моих пальцев; тогда мои неугомонные руки гладят ее тонкую шею, хрупкие плечи, опускаются к маленьким грудкам, пытаются ощутить их форму, опускаются ниже, слегка сдавливают упругий девичий живот, пробегают ладонью по суровому джинсу на ногах. Ирина словно бесчувственна, продолжает лопотать безумолку, в промежутках между вдохом и выдохом прикладываясь к своему бокалу (я только успеваю его наполнять) или бегло целуя меня в губы.

Видя, что мои ласки не вызывают у нее отпора, я становлюсь решительнее, стягиваю с Ирины вязаную кофточку. Она не противится, оставляет на секунду бокал, активно мне помогает, сама расстегивает на спине бюстгальтер и отбрасывает в сторону, затем снова берет бокал и продолжает прерванную мысль.

Но я уже слушаю ее вполуха, жадно целую наполовину обнаженное тело, любуюсь острыми, как у собаки, сосками ее девичьей груди, нежно глажу торчащие лопатки и хрупкие плечи.

Время идет, Ирина его не заговаривает, наоборот, делает незаметным, быстротечным, сжимает до немыслимых пределов. (А еще говорят, время неизменно, постоянно. Но сколько раз уже подмечали: в работе, в увлечении каким-нибудь делом, час может пролетать за несколько минут, а в ожидании растягиваться на несколько часов.)

«Сейчас бы его удлинить, чтобы насладиться новыми ощущениями по полной», — подумал я и прошептал на ухо Ирине:

— Я хочу тебя. Всю тебя хочу. Ласкать, обнимать, целовать.

Ирина, как кошка, легко соскользнула с моих колен.

— Ладно, только погаси, пожалуйста, свет, и отвернись. Не смотри, я сама разденусь.

— Может, в прихожей оставить немного, не то мы совсем растворимся в темноте, потеряемся.

— Оставь и отвернись.

Ирина отошла к краю дивана, стала стягивать с себя джинсы, но разве любопытство можно сдержать? Я обернулся, но увиденное только свело на нет все мое ранее возникшее желание. Под джинсами у Ирины оказались простые бабские панталоны, которые обычно носят пожилые женщины. И один вид этих панталон сразу перевернул все в моей душе — что за натура у меня такая? Я всегда считал себя эстетом, всегда любовался округлыми формами женской фигуры, упивался каждым бугорком, каждой впадинкой, насыщался прикосновениями к ним, а тут немыслимый с понятием девичьего тела атрибут в одно мгновение разрушил во мне любование и словно выключил все возникшие до этого желания.

Ирина сняла колготы, трусики, аккуратно сложила их на стоящем рядом с диваном кресле, потом обернулась, увидела, что я смотрю на нее, поняла, что я смотрел и до этого и наверняка заметил панталончики, которые она как можно тщательнее свернула и накрыла джинсами. Она увидела, что мой взгляд изменился, в нем появилась какая-то растерянность, пустота, особо пугающая в полумраке.

— Мне нельзя простужаться. По-женски, — стала оправдываться она. — Ну, ты понимаешь.

— Да-да, — глухо сказал я.

Ирина подошла ко мне, стала целовать в губы, я отвечал ей, но как-то потерянно, сухо. Она прилегла на диван, я рядом, продолжая целовать ее тело, чувствуя, как она загорается, но я, казалось, ничего больше не чувствовал: перед глазами упорно стояла картина Венеры, стягивающей с себя бабские панталоны. Беда с этими эстетами!

Ирина потянула меня на себя, Я полностью накрыл ее своим широким телом. Она задвигалась подо мной, завилась вьюном, жарко задышала, быстро поплыла, хотя я еще и наполовину не восстал. О такой женщине только мечтать! Едва я прикоснулся к низу ее живота, Ирина снова задрожала и снова поплыла, издав протяжный гортанный звук и крепко прижав меня к себе.

— Подожди, подожди, хватит.

Я попробовал пошевелиться, выбраться из ее объятий, но она снова крепко сжала меня руками и ногами:

— Тихо, тихо, не шевелись.

— Почему? — удивился я.

— Не надо, — сказала она, не раскрывая глаз. — Больше не надо, а то я привыкну, — что тогда буду делать?

Я с удивлением посмотрел на лицо Ирины с закрытыми глазами, по-ангельски просветленное. Мне было непонятно, почему она сознательно лишает себя удовольствия? Много ли у нее радости в жизни?

— Почему? — снова спросил я. И Ирина, открыв глаза, ответила:

— У меня не так уж часто происходит подобное. Последний раз, наверное, с год или больше назад. Не хочу привыкать. Знаешь, как потом тяжело по ночам. Особенно, когда это начинает тебе сниться, тебя изводить.

Я знал. В своих снах я со многими занимался любовью. Рядом спала Лида, но я изменял ей во сне с другими. И чувство это охватывало меня целиком. С Лидой давно уже такого не случалось.

— Тебе было хорошо? — спросила, окончательно придя в себя, Ирина.

— Да, малышка, — прикоснулся я губами к ее губам. Ирина ответила на поцелуй.

— Может, все-таки еще?

— Нет-нет, лучше в другой раз, ладно? На сегодня и так выше крыши. Подружка вывернет меня наизнанку, выуживая подробности, — затрещала, как раньше, отряхнув перышки, Ирина.

Я, отодвинувшись в сторону, залюбовался ею. Она лопотала и лопотала, устремив глаза в потолок, а я смотрел на нее и снова водил пальцами по краю ее губ, подбородка, скул, бровей, опускался к шее, ключицам, переходил к плечам, рукам, груди. Хотел, казалось, навсегда запечатлеть в сознании мгновение, которое неторопливо наполняло мою душу, делало ее счастливой. Кто знает, может, в дальнейшем этих мгновений больше не будет, и может, ограничивая себя в желаниях, Ирина права: воспоминания о них наполняют одних счастьем, других — болью. Я не хотел, чтобы минуты счастья превратились в моей памяти в минуты боли и сожаления. Боли об утраченном, невосполнимом, очередной раной в сердце.

— Ой, слушай, это что уже: без пятнадцати двенадцать? У тебя правильно идут часы? — неожиданно всполошилась Ирина, случайно бросив взгляд на неоновый циферблат настольных часов напротив.

— Да вроде правильно шли.

— Офигеть! Подруга меня поедом съест! Вставай скорее — нужно идти! — вскочила она с дивана и стала суматошно одеваться.

— Да не торопись ты, как оголтелая. Тут идти — от силы минут пятнадцать, успеем. А то, может, передумаешь, останешься? Сама же говорила: подруга твоя классная, если что — прикроет.

— Да что ты такое говоришь! Ты совсем не знаешь Катьку: она спать не ляжет, будет ждать меня и волноваться. Я же сказала ей, что буду до двенадцати. Не подводила еще ни разу!

— Так может, позвонишь ей. Скажешь, что придешь утром.

Ирина так грозно нахмурила брови, что я сразу поднял вверх обе руки.

— Ладно, ладно, сдаюсь. Собраться — сорок пять секунд.

Я встал, быстро натянул брюки, свитер, куртку, и мы пулей вылетели из дома в ночь.

Такой легкости я давно не ощущал. Ирина тоже словно парила над землей. К дому ее подруги мы домчались в считанные минуты. Ирина нажала на кнопку домофона, и вскоре он затрещал.

— Это я, — звонко сказала она в домофон. Оттуда раздался лишь слабый скрежет. Щелкнул дверной замок, дверь отворилась.

— Ну что: пока? — сказал я на прощанье.

— Пока! — подскочила ко мне Ирина и чмокнула в губы.

— Увидимся еще?

— Может быть, — кокетливо ответила она, потом тесно прижалась ко мне и прошептала в ухо: — Мне было очень хорошо сегодня.

Она потерлась щекой о мою куртку.

— Я рад, — сказал я.

— Пока-пока! — Ирина легкой птичкой впорхнула в подъезд. Дверь за ней захлопнулась.

— Пока-пока, — произнес я, усмехаясь. «Вот трещотка, — подумал, — но сколько эмоций!» Я не помню, чтобы у Лиды хоть раз со мной проявилось нечто подобное, о ее ощущениях я мог только догадываться по покраснению кожи на щеках, затуманенных глазах, другим малозаметным проявлениям, но чтобы столько оттенков…

Я пошел обратно.

Стылая зима случилась нынче и почти бесснежная. Поземка взвихрится вверх над льдистым асфальтом, обернется вокруг твоего согбенного тела, проелозит по щекам и умчится дальше в глушь, в мрак, в холод. Уже после пяти вечера хоть глаз выколи, редко где встретишь одинокого прохожего: все давно по домам сидят, гоняют чаи, раскочегаривают телеящики — вечер длинный, делать нечего. Да и молодежь в такую непогоду не больно высовывается: улицы едва освещены, сгорела где лампочка, заменить нечем — средства, говорят, давно закончились. Так и отходит город к селу: в ужасающем полумраке опустелых домов, мрачных теней и осиротелой бледной луны…

Незаметно как луна скрылась за низкими облаками. Стала вообще какая-то жуть. Мне припомнилась середина девяностых, видеосалоны, в которых мы, бывало, засиживались на сеансах до двух-трех ночи, а потом разбредались по ночному городу в темноте, шарахаясь каждой темной подворотни.

Видеосалоны тогда открыли почти по всему городу. Неброские, начерканные от руки маркером, размером с развернутый лист ученической тетради афишки сеансов расклеивали на заборах, на домах, на досках объявлений. В одном из видеосалонов, что на Глубокой, в десять вечера шли «Зловещие мертвецы», а в полночь крутили их продолжение. Я тогда был помешан на фильмах ужасов, они меня бередили.

Видеосалон обустроили в одном из помещений общепитовской столовой. Днем, собственно, это и была столовая, а с четырех вечера столы растаскивали по периметру, стулья группировали в ряды, в центр зала на крохотной тумбочке выкатывали телевизор и превращали небольшой зальчик в импровизированный кинотеатр мест на сорок. Могли бы поставить стульев и больше, но тогда уже с последних рядов становился плохо виден экран и народ на «камчатке» начинал возмущаться.

Я и раньше бывал в этом салоне, смотрел боевики, ужасы, эротику. Этот видеосалон, в отличие от других, нравился мне тем, что тут был большой телевизор (семьдесят два сантиметра по диагонали), не совдеповская двенадцатая электроника, а забугровый видак, помощнее колонки, не так много стульев и возможность для проветривания — в бывшем банкетном зале было два выхода.

В перерывах между сеансами обе двери раскрывались нараспашку, запахи пота, духов и нечистого дыхания быстро улетучивались и не так отвлекали от происходящего на экране. Завораживала и сама атмосфера видеосалона: легкое шуршание кассеты в магнитофоне, гнусавый одноголосый дубляж переводчика, едва освещенные мерцающим светом небольшого по меркам помещения экрана телевизора сосредоточенные лица зрителей, удушливый запах мужского пота, особенно острый во время просмотра эротики, поскрипывание стульев, сопение, покашливания, покряхтывание — настоящий театр! Порой было даже интереснее наблюдать за зрителями, чем за происходящем на экране.

Через пару месяцев посещения салона, я мог безошибочно определить, кто из присутствующих останется на второй сеанс, кто пойдет на следующий боевик, а кто на эротике сядет в первый ряд.

Какие только страсти не кипели на мужских фильмах! Возгласами вроде «да что же ты, мазила» или «придурок», или еще чем покрепче некоторые невыдержанные подогревали остальных, и если кто из героев фильма был за справедливость, за него переживали все: торопили его, где он, как казалось, был медлителен; предупреждали, в тех случаях, когда герою грозила опасность, сочувствовали, если тот попадал впросак.

Любителей видео в те дни объединяла такая же сплоченность, как болельщиков футбола, собравшихся в баре у телевизора.

Странно, но именно фильмы ужасов давали мне возможность почувствовать себя живым. Новые ощущения. Страх животный, страх мистический.

Я никогда не утверждал, что ничего не боюсь, но фильмы ужасов щекотали нервы, немного отвлекали от насущных проблем, помогая не сойти с ума от происходящего вокруг, и после их просмотра окружающая действительность не казалась столь нелепой; эти фильмы становились своеобразной терапией для нас, разболтанных в перестройку, тонкокожих и, казалось, совсем потерявшихся.

Я был уверен, что на подобных фильмах закаляюсь. Что там дурак-начальник на меня орет? Он не смотрел фильмы про глобальные заговоры мирового капитала? Или про теневую деятельность всяческих спецслужб? Да что мне теперь ваши гребаные болты или шестерни, когда я начинаю вливаться в мировой информационный процесс и меня все больше и больше волнует покоробленная обстановка в мире и стране! Информация, информация, информация — вот чего нам так не хватало при Союзе, — думал я, — и особенно не хватает теперь! «Очевидного-невероятного», «Клуба кинопутешественников», «Международной панорамы», «Науки и жизни», «Техники-молодежи», «Нового мира», «Вопросов философии». Оруэлла и Замятина, Булгакова и Платонова, Камю и Сартра, Александра Зиновьева и Питирима Сорокина, Мамардашвили и Меня. Может, имей это всё в свободном доступе и достаточном количестве при застое, мы сто раз подумали бы, что рушим и что пытаемся на этих руинах возводить…

После фильма я возвращался домой не спеша, под впечатлением. Три часа «Зловещих мертвецов» добротно пощекотали нервы. Два часа ночи, а у меня ни намека на сон. Даже ночной мороз не казался настоящим. Я тыкался от одного клочка света к другому, сторонясь темных кустов, вздрагивая от скрипа заиндевелых деревьев — до смешного.

В армии, охраняя ночью склад по периметру, я больше старался держаться темноты, быстрыми шагами проходил освещенные места. Тогда мне, дозорному, комфортнее была темнота, только в ней я чувствовал себя как рыба в воде, там темнота прибавляла смелости, здесь же, наоборот, темнота пугала, резкий звук иглой впивался в сердце. Ощущения те, после ночного посещения видеосалона, я запомнил на всю жизнь. Теперь же, вспоминая, больше иронизировал над собой: двухметроворослый детина, ни разу в жизни не давший себя в обиду, спортсмен, после просмотра фильма ужасов шарахается каждого куста. Не видели меня друзья или знакомые, они спросили бы: ты ли это, Ярцев-кремень, Ярцев, которого мы знали?

Я глубоко вздохнул, распрямил плечи, как распрямлял их всегда после тренировки (точнее, они сами собой тогда распрямлялись) и продолжил идти домой. Свидание с Ириной словно снова меня окрылило, давно я не испытывал такого душевного подъема. Снег звучно хрустел под ногами, создавая ритм, нарушая ночную тишину. Тяжелые лапы елей у кинотеатра никли долу. В домах гасли последние огни полуночников. Жаль, на небе не было луны, не то бы весь снег заискрился бисером. То ли дело летняя звездная ночь, особенно, когда бредешь бескрайней степью, — ты словно приобщаешься к Вселенной, к Вечности…