Утро встретило меня ярким морозным солнцем. Окна на ночь я не зашторил, поэтому свет весело играл в каждом дальнем уголке спальни, поднимая настроение. Батареи тоже хорошо прогрелись, так что сегодня я мог даже слегка откинуть теплое ватное одеяло и еще немного понежиться — спешить было некуда, у меня вся жизнь впереди.
Какая это благодать: не следить за временем! Я всегда мечтал вставать с постели, когда хочется встать, есть, когда проголодаешься, ложиться спать, когда слипаются глаза. Эта возможность — одна из граней свободы, одна из сторон счастья. Сегодняшнее утро доказывало мне, что счастье существует, люди порой просто не замечают его, в повседневной суете оно ускользает от их взора, а может даже, нарочно прячется. Перефразируя другое высказывание: счастье не терпит суеты.
Я протянул руку за книжкой. В коем-то веке начитаюсь досыта. Как в отрочестве, когда интересный четырехсотстраничный роман я мог взапой прочитать за неполный день. Пообедать я мог сходить к родителям. Они только обрадуются — я не был у них больше недели. Заодно и воды наберу — в наш дом воду не давали уже дня три. В соседней девятиэтажке насосы вообще полетели, все бегают с ведрами в частный сектор, что неподалеку, там еще сохранились уличные колонки. Но у родителей вода с другой ветки и она вкуснее. Когда вода была по выходным, мы с Лидой набирали все емкости, даже ванну, чтобы сливать в туалете. Дожились, можно сказать. Когда еще жила бабушка, в доме вода лилась рекой и была даже горячая. Мама всегда водила меня маленького на выходные к бабушке: постирать мелкие вещи, меня помыть и самой выкупаться (отцу было проще: он мылся на заводе). В перестройку подачу воды сократили до двух дней в неделю и то утром, и они стали регулярно запасаться водой и мыться, грея воду на газу. Спасибо, хоть газ еще не отключили и электричество (лифт, правда, почил вместе с Союзом, старики с верхних этажей стали обмениваться квартирами с молодежью с нижних, а то и просто съезжать с насиженных мест — ни сил, ни здоровья в старости не хватит день-деньской пешком опускаться и подниматься на седьмой или девятый этаж). Мы жили на пятом, пару ведер воды еще могли поднять.
Насытившись чтением, я поднялся, прибрал кровать, умылся, побрился. Состояние духа было как никогда приподнятое. Я ничуть не расстроен случившимся. Значит, так угодно судьбе. Во что еще верить в эпоху передряг (я чуть не подумал «перемен», но «передряг», нашел, будет точнее)?
Я оделся, взял ведро и, закрыв за собой дверь квартиры, неторопливо спустился вниз.
Было не ниже пяти мороза, не порошило, на почерневших ветвях кое-где сидели стайки воробьев, оглушительно трещали; по-соседству желтопузые синицы склевывали остатки рябины, в детском саду галдела детвора, во дворах носились с санками, играли в снежки.
Мать радостно дотянулась до моей щеки, поцеловала.
— Разувайся, я уже разогрела.
Отец сидел на кухне, тоже мне обрадовался, крепко пожал руку. Он никогда не скрывал, как сильно любит меня. За то, что я мог постоять за себя и никому не давал в обиду, что сызмальства был пытлив и способен к наукам, что смог поступить в институт, успешно закончить его, не испугался военной службы, не ударил лицом в грязь и на гражданке.
Мой отец всю жизнь проработал рабочим на заводе, окончил только среднюю школу, и я для него, как мне казалось, стал воплощением собственной неосуществленной мечты подняться выше всего, что его окружало, работать головой, а не руками, хотя и тех, кто умел работать руками профессионально, тоже уважал (отцовское преклонение перед мастерством передалось и мне). И именно отец первым обучил меня держать в руке топор, строгать рубанком, орудовать стамеской, класть кирпич, не бояться никакой черновой работы.
Мать налила борща и мне. Я обожал мамин борщ, всегда уписывал его за обе щеки, она любила колдовать над блюдами. Я перенял от нее эту любовь. Нет большего удовольствия, чем колдовать на кухне. Готовя, я словно становился алхимиком, превращающим металлы в золото.
Отец быстро вычерпал свою тарелку, я никогда за едой не спешил, но может, у отца сказывалось тяжелое послевоенное детство: он у нас из детдомовских, родни не знал, но не опаскудился, сволочью не вырос, к людям ни доверия, ни уважения не потерял, за это я его тоже уважал.
Отец был добр и отзывчив, многое умел, особенно по строительной части. Не отказывался помочь ни знакомым, ни соседям, если те строили гараж или летнюю кухню, незатейливый летний душ или забор. Удачлив был в картах. В карточного «козла» мужики старались все время переманить его на свою сторону, особенно когда делились на пары: два на два. Ему масть шла, но он не терял головы, наслаждался самой игрой. В этом я был весь в него, только более горяч. И без разницы во что: шашки, шахматы, карты или нарды, спортивные игры — везде свои изюминки, выигрышные ходы, хитрые комбинации. Магия игровых законов, высшая математика азарта. Только вовремя остановиться, не дать себе переступить грань, за которой разумный азарт превращается в безумие, особенно, когда играешь на деньги. Тут я частенько себя урезонивал — в студенческие времена за ночь в преферанс можно было просадить не одну стипендию; в таких случаях я включал все свои потенциальные возможности и покидал стол если не с прибылью, то не в накладе.
Отец примостился возле угольной печи, раскрыл горящую топку, закурил, не отводя глаз от пламени (отец навсегда таким мне и запомнился: глядящим в топку печи и ярко освещенным заревом пылающих углей). В двухэтажном родительском доме из восьми квартир некоторые, несмотря на подведенное центральное отопление, угольные печи не разобрали. В нашем небольшом шахтерском городке уголь был не так дорог, а город топил порой не ахти как, в тридцатиградусные морозы угольная печь выручала, дополнительно прогревая остальные комнаты. Зимой, экономя электричество (газовые плиты поставили гораздо позже), на ней также готовили.
— Второе будешь? — спросила мама.
— Нет, спасибо.
— У тебя там есть хоть, что кушать?
— Не волнуйся, чего-нибудь приготовлю. Вчера картошку жарил, завтра с утра сварю супа, так что в обед не ждите.
— А деньги еще не кончились?
— Расчетные получил, пару месяцев протяну. Ты же меня знаешь: я у тебя не транжира.
— Ну, мало чего. Лида так и не звонила?
— Чего ей звонить? Она сделала свой выбор.
— Все равно это нехорошо. Одному нехорошо, — посетовала мама.
— У вас одни понятия, у современных девушек другие. Значит, ей без меня лучше. Может, я не парень ее мечты, — заулыбался я с иронией.
— Чем же тогда думала, когда замуж выходила? — вклинился в разговор отец.
— Это ее надо спросить, — ответил я. — Или ее подруг. У нее много появилось советчиц. Особенно в последнее время.
— Да, нынче много развелось «добрых» советчиков, — сказала мама.
— Наоборот, — усмехнулся я снова. — Теперь Советы развалились, все стали буржуями, а у буржуев и мораль буржуйская.
— Везде хорошо, где нас нет, — подытожил отец.
Я поднялся.
— Спасибо за обед, наберу воды и пойду.
— Может, все-таки возьмешь на вечер пару окорочков, я утром жарила, вечером разогреешь и съешь.
— От окорочков не откажусь.
«Ножки Буша» — простой способ утолить голод, дешево и сердито, как гласила реклама на каждом углу.
Я прошел в ванную, поставил ведро под струю воды. Ведро наполнилось быстро — сегодня напор был на удивление приличный.
— Ты вечером опять к магазину? — спросил я у матери (она по вечерам приторговывала у центрального магазина сигаретами, одноразовыми зажигалками, жвачками и семечками; закупала в соседнем городе, где подешевле, возила в наш). — Как ты не боишься допоздна с товаром сидеть, да еще в темень домой с деньгами возвращаться?
— Да чего старушке бояться? — ответила мама. — Я там не одна. Рядом такие же торговки сидят. Фонари горят, люди еще бродят. Иногда проходит милиционер, отпугивает от нас пьяных, а когда надо обратно, отец меня встречает.
— Хочешь, теперь я тебя встречать буду? Все равно пока делать нечего.
— Полно тебе, сынок, отдыхай, пока работу не найдешь. Когда еще выпадет в жизни минутка отдохнуть?
Такой моя мать была во всем: лишь бы ее дитяти было комфортно. Малый ли, взрослый, — я до конца дней оставался ее заботой. Понимая это, я ее заботой никогда не злоупотреблял.
— Тогда я пошел, — я вынес ведро с водой в прихожую, стал обуваться и одеваться.
— Звони или забегай, когда будешь не у дел, — мать поцеловала меня на прощание.
— Пока, пап!
— Пока! — сказал, выглянув из кухни отец.
— Иди только осторожней, не поскользнись, под снегом сплошной лед, — сказала мама.
— Постараюсь.
Я вышел из квартиры. Дом, в котором прошло мое детство и юность. Двор на две двухэтажки. Шестнадцать квартир. Рабочие, строители, шахтеры. Русские, украинцы, белорусы, прибалты… Что им было делить? Жили одной семьей, праздники отмечали всем двором, всем двором играли свадьбы, провожали юношей в армию, хоронили стариков. Двор был всегда полон разновозрастной детворы, теперь стал пустым. Первыми отчего-то стали уходить на тот свет мужчины. Перестройка, что ли, на них так повлияла? Хрупкие они все-таки всегда были, слабее женщин.
Я стал подниматься к городскому музею, осторожно ступая в тех местах, где утоптан снег. Поскользнешься, разольешь воду — возвращайся тогда обратно или сиди без воды, тетеря неуклюжая.
— Диман, ты ли это? — резко затормозила возле меня вишневая «девятка». Я оторвал взгляд от дороги — из окна «девятки» во весь свой широкий рот улыбался худощавый парень с легкими залысинами. Баскаков? Женька? Сколько лет, сколько зим!
— Привет, Жека! Сто лет не виделись.
Я опустил ведро на землю. С Женькой мы познакомились еще в школе. Вернее, в его училище, в «бурсе», как мы всегда называли ПТУ. Сборная училища по баскетболу отправлялась на областные соревнования, негласно решили усилить ее десятиклассниками из соседней школы. Я в своей школе слыл одним из неплохих нападающих. Взяли меня и еще двух разводящих, оформили, как учащихся ПТУ, прокатило.
Такие подтасовки в разных видах спорта практиковались в те времена почти повсеместно, в городе бы не прошло, а в области никто не проверял. Списки игроков утверждены руководством — какие вопросы? Мы тогда взяли кубок области. И сдружились. Тренироваться ходили то в училище, то в школу. Почти каждый день. А когда я поступил в институт и уехал из города, приезжая на выходные, мчался по старой памяти на тренировку, где снова встречался с Баскаковым. И снова в паре с ним мы рьяно рвали кольцо соперника, как будто навык наш и сплоченность совсем никуда не девались; мы с Жекой по-прежнему понимали друг друга с полуслова, с одного взгляда. Потерялись только, когда я ушел в армию, а дальше — то одно, то другое… Потом уехал Женька. Теперь вот снова здесь.
— Как жизнь? — спросил Женька. — Женился?
— Женат. А ты?
— Бог миловал. Чем занимаешься?
— Да так, чем придется.
— Баскак, — раздалось нетерпеливое из машины, — на улице не май месяц.
— Да ладно гундеть, щас тронемся, — бросил через плечо Женька и снова вернулся ко мне: — Баскетбол еще не забыл?
— Сто лет не играл.
— По старой памяти погонять не хочешь?
— Да можно.
— Тогда подгребай завтра часам к девяти в училище. Мы хоть и выпустились, сам знаешь когда, но родные стены не оставляем. Больше, конечно, ходим в «качалку», что в подвале, но если надумаешь, два на два на одно кольцо сбацаем, пара клевых чуваков против нас найдется.
— Добро. — Я поднял руку в знак согласия. Отличное предложение! За время моего так называемого «отдыха» мышцы, кажется, совсем одеревенели, надо было бы давно их размять, не то совсем атрофируются.
— Буду ждать, оторвемся как раньше. Трогай, — Баскаков сжал кулак мне в ответ, потом закрыл окно. «Девятка» с резким звуком рванула с места. Я поднял ведро, перешел дорогу и пошел дальше, наискось через школьный двор, направляясь к своей девятиэтажке.
Можно было назвать массу причин, почему мне больше нравилось играть в училище, чем в школе. И не только потому, что там я сдружился с Женькой, а Женька восхищался мной как игроком. В ПТУ тогда, как правило, шли ребята, не особо прилежные в школе, равнодушные к учебе, недисциплинированные, хулиганистые. Но играть с ними или против них было намного интереснее, чем в школе: бурсаков от школьников отличал азарт, наглость, напористость. Играя с ними (или против них), я всегда открывал для себя (и в себе) что-то новое: авантюризм, жажду риска, игру на грани фола. Меня заводило, что я могу бросить вызов этим неадекватным парням, которые за стенами спортзала превращались в дерзких хулиганов, полукриминальных молодчиков, следующими жизненными этапами для которых становились либо тюрьма, либо могила. Но я также знал, что в этой среде как нигде уважали крепость духа, несгибаемость, ловкость и удаль — качества, которые проявляются, прежде всего, в спорте. Может, поэтому большинство прежних спортсменов после развала Союза почти с головой ушли в криминал.
Не откладывая в долгий ящик, я по возвращении перебрал весь свой гардероб, нашел трико и старую спортивную майку с пятнадцатым номером и тройными (под «Адидас») полосками по бокам.
В школе (да и в институте) я играл в спортивных трусах и гетрах, но в этот раз решил пойти в обыкновенных спортивных брюках — перед кем выпендриваться? Я только собирался отвести душу, размяться, получить удовольствие — о марафете ли думать? К тому же неизвестно, какая в спортзале училища температура — на дворе к вечеру может опуститься до десяти, а то и до пятнадцати мороза.
Я еще раз окинул взором одежду, вроде все собрано, оставалось найти кроссовки. В старых, но крепких еще кроссовках удобнее, чем в новых. При хорошей нагрузке обычные кроссовки разваливались за четыре-пять тренировок, поэтому обычно мы гоняли во всем старом, которое не жалко было выкинуть, если порвется.
Я полез на антресоль на балконе, где мы с Лидой хранили обувь. Перебирая различные коробки, наткнулся на упаковку с оставшимися от бабушки виниловыми пластинками, которую я оставил в надежде когда-нибудь послушать. К сожалению, бабушкин проигрыватель несколько лет назад сломался, крутить их было не на чем, а выбросить жалко.
Я снял коробку с полки, раскрыл ее, стал перебирать. «Времена года» Вивальди, «Реквием» Моцарта, Бетховен, Перселл, Бах, Форе… У бабушки был неплохой вкус! Но — надо бежать. На крайний случай, если захочется, можно будет взять проигрыватель у соседей, колонки через усилитель подключить мои и в коем-то веке отвести душу: насладиться классикой в полной мере. А пока…
Я засунул коробку обратно и с кроссовками выскочил в прихожку. Время, время, время, — я не любил опаздывать!
Училище, в которое Баскаков меня пригласил, находилось через дорогу от моей школы. Спортзал в нем по размеру был ничуть не меньше школьного, только стены пообшарпаннее, полы постертее, отопление похуже да баскетбольные щиты деревянные, в отличие от наших, школьных, из толстого оргстекла. Из пятнадцати плафонов горели девять, но кольца висели на освещенной стороне — при броске можно было точно прицелиться.
В раздевалке кроме Баскакова находилось еще человек семь. Двоих я видел и раньше: Толик, рыжий здоровяк с отвисшей нижней губой по прозвищу «Губастый», жил в соседнем с родительским домом; Серый («Дрыщ»), низкорослый худощавый брюнет с кривым порезом у виска и перебитым носом, попадался мне на глаза на заводе — такое лицо и неоправданная злость в глазах запомнились надолго. Остальные сидели в скудном освещении, но мне показалось, что и их раньше я где-то встречал.
— А, Диман, давай, заходи, не робей! — увидав меня в дверях раздевалки, воскликнул Баскаков. — Братва, прошу любить и жаловать — Дима Ярцев, один из лучших баскетбольных нападающих соседней школы начала восьмидесятых!
— Да ладно тебе, Жека, брось, — стушевался я, — не преувеличивай.
Публичные комплименты всегда были мне не по душе.
— Ладно, ладно, не парься, страна должна знать своих героев. Подгребай к нам, тут есть свободный ящик, — Баскаков поманил меня к себе. — Давай, переодевайся и не дрейфь, тут все свои.
Мне бояться было нечего: я понимал, куда шел, с кем буду иметь дело. Тут все были сплошь «братки»: блатные и полублатные; но со многими я сталкивался с детства: мы жили на соседних улицах, учились в одной школе, встречались на танцах — городок небольшой, все на виду. Некоторые знали и меня (с несколькими из присутствующих я успел перекинуться кивками), так что я нисколько не помешал им разговаривать.
Один из говоривших, лысый, с толстой золотой цепочкой вокруг бычьей шеи, мял в руках зимнюю кожаную куртку с песцовым воротником и почти тыкал ею в физиономию другого:
— Сюда гляди, нать, вишь, какой отворот, кожá натуральная, нать, не вытянута совсем…
Я быстро отвернулся к шкафчику, чтобы не прыснуть, меня чуть не прорвало на смех: «блатата» «базарила» о шмотках, как бабы.
Сидящие в полумраке вскоре поднялись, пошли на выход. Их зыбкие тени грузно двинулись за ними. Впереди — здоровяк на полголовы ниже меня, но накачаннее. Спортивная футболка пузырилась на его груди и объемных руках.
Проходя мимо, он оскалился:
— Герой говоришь?
— Да ладно тебе, Батя, — бросил Баскаков. — Диман наш пацан.
Идущие следом за «Батей» крепыши тоже осклабились.
— Эти в качалку, по ним блины сохнут, — ухмыльнулся Баскаков. — А Губастый и Дрыщ сегодня с нами — им что полегче подавай. Ну что, чуваки, оторвемся?
Баскаков поднял на лавку крупную спортивную сумку, извлек из нее оранжевый баскетбольный мяч с черными прожилками.
— Зацени, — протянул он мне мяч. Я не удержался, чтобы не ахнуть: настоящий болгарский, у нас в школе таких было три или четыре, ими редко тренировались, в основном набивали руку перед крупными соревнованиями, а гоняли свои, отечественные, которые и прыгали хуже и после нескольких добротных тренировок теряли округлость, превращаясь чуть ли не в торпеды.
Я с наслаждением покрутил мяч в руках, несколько раз брякнул им об пол, мяч упруго вернулся обратно.
— Мечта поэта!
— А это? — Баскаков выудил из той же сумки красно-белые «адидасы». — Натуральные.
— Баскак, ну ты ваще! — Дрыщ взял одну из кроссовок, повертел перед глазами в ладонях. — Я тож такие хочу. Где стырил?
— В Луганске на развале купил, когда позавчера ездили.
— А я где был? Меня чё не взяли?
— Я откуда знаю, где ты шарился? Чё ты меня паришь?!
Я тоже с завистью посмотрел на кроссовки. О таких можно было только мечтать, они всегда стоили баснословно дорого. Откуда только у этих пацанов такие «бабки»? Хотя можно догадаться, ведь всем в городе было известно, чем они занимаются: вымогательство, бандитизм, крышевание — они даже не стеснялись открыто говорить об этом. Их знала каждая собака в каждом районе, но это не мешало им чувствовать себя вольготно. Если законы не работают, жди, что каждый будет жить по своим законам. В напрочь криминализированном Донбассе это понимал всякий. Чего вы хотели? Согнать в шахты со всего света неудобоваримых и ждать от их потомства лояльности — все равно, что тешить себя иллюзиями о близком светлом будущем.
Я прикрыл дверцу своего шкафчика.
— Пойдем, что ли? — бросил Баскакову.
Мы поднялись наверх, в спортивный зал. По спине сразу же побежал холодок, хотя к батареям вдоль стен не прикоснешься и все окна затянуты полиэтиленом.
Разминаться, как обычно перед игрой, было некогда, решили разогреваться по ходу дела. Разбились на пары: я с Баскаковым, Губастый с Дрыщом.
— До первого промаха со штрафной.
Договорились. Я бросил первым, удачно; за мной забили Губастый и Женька, мяч Дрыща отскочил от обода — мы с Баскаковым начинали.
С полчаса вроде все шло нормально, потом выяснилось, что силы не равны. Баскаков такой же высокий, как и я, пружинист, динамичен. Губастый хоть и здоров, но ни развернуться толком, когда надо, не может, ни мяч удержать — я несколько раз вырывал мяч из его рук. Дрыщ — хороший разводчик, вертлявый, быстрый, когда надо, но по кольцу лучше бы не бросал, броски его — одно молоко. Какая это игра? В одно кольцо. К тому же я, как всегда, выкладывался по полной, несся к кольцу, как ураган, сметая на своем пути Дрыща, сбивая с ног здоровяка Губастого, даже не задумываясь, кто передо мной.
Губастый еще воспринимал игру как игру, неуравновешенный же Дрыщ быстро выходил из себя. Баскакову то и дело приходилось его унимать, утихомиривать. В конце концов я не выдержал, прервал игру, бросил Баскакову:
— Давай поменяемся: я с Толиком, ты с Серым. Хоть поиграем в удовольствие, а то одни нервы.
Губастый пас отдавал нормально, дальше я добирал на обводах. Иногда, обходя соперника, переводил мяч из одной руки в другую под коленкой, забрасывал в кольцо с расстояния. Юркий Дрыщ перехватить мяч у меня не мог, но Баскакову мяч передавал тоже метко. Борьба вскоре пошла в основном между мной и Баскаком, но нам соперничать на площадке — не привыкать. Поостыл и Дрыщ: больше на меня с кулаками не бросался.
Минут через сорок напряженной игры первым сдал Губастый, но и остальные были на пределе: отсутствие регулярных тренировок все-таки сказывалось, дыхалка стала ни к черту. Решили на сегодня закончить.
— В качалку пойдешь? — спросил Баскаков, когда все вернулись в раздевалку.
— Может, в другой раз, — отнекался я.
— Мы здесь три раза в неделю, хочешь, приходи, побегаем, потом штангу потягаем.
— Лады.
— Как ты сам?
— Пока без работы. На днях рассчитался.
— Да ну!
— Хочешь, подкинем тебе чего-нибудь? — встрял в наш разговор Дрыщ. — Баскак говорил, башка у тебя варит. Стиральным порошком можно заняться. Не бизнес, конечно, так, мелочь пузастая на лишний кусок, но может выгореть. Есть один заводской канал по соде, другой готов порошка подкинуть для развода и упаковку. Смешивай, пакуй, по камкам распихивай. Можно в долю. Для начала бабло есть.
Я усмехнулся.
— Да нет, Серый, это все не по мне, без обид.
— Как знаешь, — Дрыщ сразу же потерял ко мне интерес.
Я переоделся, сунул влажное белье в сумку.
— Пошли провожу, — предложил Баскаков.
Вышли во двор. Стемнело еще больше, но уличные фонари и снег не давали тьме сгуститься.
Баскак закурил. Я отказался.
— С завода-то чего ушел? Попробуй, найди сейчас чего-нибудь.
— Не знаю. Не хочу сейчас задумываться над этим, но что не вернусь — это точно, опостылело унижаться.
— И куда теперь?
— Там видно будет, — не больно весело усмехнулся я. — Пойду. Спасибо за игру, прямо душу отвел. Увидимся еще как-нибудь.
— Конечно увидимся, — горячо пожал мою руку Баскаков.
Разошлись. Меня резануло прощание с другом: как будто мы снова расставались на долгие годы. Но уже через пару минут, взбодрившись морозным воздухом, я и думать об этом забыл, не шел, а словно парил над землей. Меня это радовало: возвращалось старое ощущение парения, которое всегда возникало у меня после каждой тренировки и которое потом, казалось, ушло навсегда. Значит, я еще полон сил, еще не сдался, во мне остался жар, подпитывающий изнутри. И эта авантюра со стиральным порошком… По сути, я еще час назад был безработным, — а тут тебе первое предложение. И хотя я от него отказался, знак, что нечего отчаиваться, судьба еще не раз даст реальный шанс подняться, был мной воспринят с радостью: будут еще подобные предложения, будет и на моей улице праздник, надо только сильно верить в это. По-настоящему.