Время лохов [СИ]

20

Двенадцать-пятнадцать шагов вперед, столько же обратно. Это еще среднего размера фура. Картонная коробка в десять, либо пятнадцать, а то и двадцать пять килограмм (иногда в пятьдесят, но не часто).

Поначалу я о чем-нибудь думал, потом убедился, что мысли путаются, застревают, и от этого только раздражался, а раздражаясь, уставал еще больше, выматывался. Попробовал считать шаги, чтобы отвлечься от мыслей, но это мало помогало.

— Ты слишком паришься, — сказал напарник по разгрузке, крепыш, чуть меня младше. — Отключи мозг.

Я с удивлением посмотрел на советчика, но, подхватив следующую коробку, все-таки попробовал отнести ее в начало фуры, не задумываясь. Ничего, однако, у меня не вышло: мысли все равно переплетались или наслаивались одна на другую.

Тогда я попытался, как во время игры в баскетбол, расслабиться, что помогло на первых порах носить тяжести, не напрягаясь, но до конца очистить мозг от мыслей не получалось. Надо быть, наверное, каким-нибудь йогом, чтобы добиться полного отрешения. И с каждой последующей фурой я убеждался — если не научиться освобождать голову — долго не протянешь.

— Тупо взял, тупо понес, — усмехнулся крепыш, видя, как я пытаюсь с собой бороться.

«Тупо взял, тупо понес»… Я брал очередную коробку и нес укладывать ее в новый ряд, с удивлением обнаруживая, как легко пустота заполняет голову, как легко вытесняет мысли. Пустота, оказывается, вовсе не пустая, она тоже объемна, тоже обладает плотностью (парадокс), и тело при наполнении мозга пустотой, становится гораздо легче, расслабленнее, управляемее.

Странное ощущение безмыслия оказалось, на удивление, столь же реальным, как и ощущение времени или пространства. Наверное, такая же пустота заполняла мозг безотрывно следящего за поплавком рыбака или военного, часами глядящего в одну точку на стене (по сути, спящего с открытыми глазами).

Я всегда удивлялся в армии, как кадровики могли так спать: не закрывая глаз, теперь не удивляюсь, теперь понимаю, что это состояние можно вызвать принудительно, и тогда тяжесть не будет ощущаться тяжестью, боль болью.

«Тупо берем, тупо несем». И где-то в середине пути пустота начинала звучать, насыщаться музыкой; работа спорилась, усталость к концу рабочего дня почти не ощущалась… Но к ночи мы с Грицаем возвратились на постой выжатые, как лимоны; помылись, поужинали и часа в два ночи без задних ног повалились в постели, чтобы в шесть, как солдатики по тревоге, подняться снова.

С другой стороны бездумье подгоняло время. Дни летели за днями, недели за неделями. Мы даже почти не видели свою хозяйку. Когда? Ранним утром уезжали, поздней ночью возвращались. Короткая рабочая суббота (до двух часов дня) от осознания предстоящих выходных казалась блаженной. Даже вернувшись домой, можно было еще немного поспать, и весь вечер и следующий день — полностью твой.

Я, понимая, что вряд ли еще когда попаду в Питер, старался использовать каждую свободную минуту для души: в субботу после ужина спешил на Невский (снег — не снег, дождь — не дождь), брел пешком от Площади Восстания к Аничковому мосту, бороздил окрестности Фонтанки; в следующий раз выныривал из Гостиного двора или Невского проспекта и не торопясь проторивал дорогу к Казанскому собору или Дворцовой площади. Грицай в это время спал.

— Поехали со мной, хоть на Петропавловку глянешь, — толкал я его утром в воскресенье.

— Да чего я там не видел, — ворчал Грицай, переворачиваясь на другой бок. — Завтра тем более на работу, надо выспаться.

Я больно не настаивал, оставлял его одного, на метро приезжал в центр и снова бродил по завораживающим улочкам в окрестностях Невского проспекта, невзирая на пакостную иногда мокрядь.

Первое время, зайдя в какой-нибудь музей, я доходил до кассы и с сожалением поворачивал обратно: билеты в музей или театр были мне еще не по карману — слишком дороги. Если все будет благополучно с работой, может, через пару-тройку недель я раскошелюсь, куплю билет и, затаив дыхание, как в юности, пройдусь хотя бы по нескольким залам Зимнего, который, как говорят, простому смертному вовек не обойти.

Вечером я возвращался домой, готовил на следующий день ужин (Грицай вообще не умел готовить) и какой-нибудь суп или борщ: без горячего, пусть даже съеденного ночью, еды я себе не представлял.

Раиса Тихоновна, хозяйка, как и обещала, из своего скудного кухонного инвентаря выделила нам небольшую кастрюлю, пару тарелок, столовые приборы, разрешила пользоваться сковородой для жарки. В воскресенье на ужин я неизменно жарил картошку. Дурманящий аромат ее неторопливо расползался по огромной кухне (которая даже, кажется, была несколько больше нашей комнатушки), нырял под двери выходящей непосредственно на кухню хозяйкиной комнаты. Из нее тут же на пороге, как и в первый раз при моем появлении, как привидение, вырастал придурковатый хозяйский сын, малолетка Егор, так же, с отвисшей нижней губой, несколько минут стоял в проеме, но, услышав сзади недовольный окрик матери, быстро скрывался обратно. Аромат между тем плыл дальше через длинную прихожую к третьей комнатке, чьи обитатели до сих пор нам с Грицаем казались загадочными инопланетянами. Но умело приготовленная еда выманит из своего тайного убежища любого гуманоида.

И вот в одно из воскресений, когда я в очередной раз переворачивал горку картошки поджаристой стороной вверх, исковерканное «здравствуй» (нечто вроде «драстуй»), произнесенное мягким, бархатным голосом, заставило меня обернуться. Как только мои глаза не выпали из орбит и не поджарились вместе с картошкой!

— Хоросо пахнет, — сказала обладательница несуразного «драстуй», шоколадного цвета улыбчивая красотка с тысячью вьющихся спиралью волос на маленькой аккуратной голове. — Я Гелила.

— Дима, — сказал я ошарашенный. — Хочешь, попробуй. Угощайся.

— Не, не, — отнекалась темнокожая красавица, но мне не хотелось ее отпускать.

— Попробуй, попробуй, не стесняйся, — я положил ей в тарелку ложку с горкой картошки и добавил сверху несколько кусочков с хрустящей — позажаристей — корочкой. — Лучше есть с соленым огурцом или помидором, — я быстро полез в холодильник, где стояли прихваченные нами с родины литровые банки с консервацией (Нинка закрывала). Разрезав соленый огурец на мелкие длинные кусочки, протянул их Гелиле. Девушка подковырнула вилкой несколько кусочков картошки и препроводила их в рот.

— А, а, а! — тут же протянула она, широко открыв рот и замахав передо мной, как веером, розовой ладошкой. Из ее глаз выступили слезы.

— Ну, что ж ты так неосторожно: она же горячая! Кусай скорее холодный огурец, не то все небо обпечешь! — я поднес кусочек огурца к ее губам, Гелила откусила, стала пережевывать, но слезы еще застилали ей глаза.

— Вкусно, — улыбнулась она, пережевав. — Осень вкусно, только горясё. Русская кухня.

— Наша, наша. Ешь на здоровье, только сперва подуй, потом в рот.

— Ладна, — сказала Гелила.

Я улыбнулся.

— Откуда такая будешь?

— Аддис-Абеба. Я Аддис-Абеба.

— А, из Эфиопии, выходит. Царица Савская? Македа?

— Не, — все также широко улыбаясь и показывая безупречно-белые зубы, ответила африканская красавица. — Я — Гелила, не Македа.

— Забудь: больше двух с половиной тысяч лет прошло. Давно говоришь по-нашему?

Гелила стала загибать пальцы.

— Сесть месяца.

— Шесть месяцев? Ну ты даешь, молодец! На кого учишься?

— Буду врась.

— Нужная профессия. Добавить картошки?

— Спасиба. Я на нось мала кусай.

— А у нас раньше не получается. Мы возвращаемся с работы за полночь, поэтому и не видимся с вами. Теперь, может, будем видеться чаще? — снова улыбнулся я.

— Будим видица часе, — ответила Гелила и в ответ тоже подарила очаровательную улыбку.

Заглянув в холодильник, Гелила достала оттуда пару бананов, один из которых протянула мне:

— Банана?

— Нет-нет, спасибо, не хочется перебивать аппетит.

Гелила положила один обратно.

— Спасиба за картошка.

— Да ладно, не за что.

Я проводил удаляющуюся к себе девушку неотрывным жадным взглядом. Если бы мог, засвистел всеми возможными свистками: так хороша была эфиопская красавица не только спереди, но и сзади. Хрупкая фигурка словно парила над полом, округлые крепкие бедра будто жили своей жизнью.

«Эх, почему я не царь Соломон, — подумал я, — а всего лишь обыкновенный грузчик?»

Я сглотнул — достанется ж кому-то такая умопомрачительная герла! И чего мы так долго работаем? Наверняка девушке надо помочь освоить русский язык, попрактиковаться…

— Ну что там у тебя, долго еще? — разрушил мой воздушный Нойшванштайн Грицай.

— Тащи огурцы и можешь резать хлеб, все готово.

Грицай понес банку с солеными огурцами в нашу комнату — ели мы исключительно в ней. Я выключил плиту и с горячей сковородой потянулся вслед за Грицаем.

— Знаешь, кто снимает соседнюю комнату? — сказал я, закрыв за собой дверь. — Сногсшибательная африканочка, шоколадка с ног до головы.

— Да ну!

— А то!

— Чё меня не позвал: в жизни не видел живых африканок близко.

— Теперь только через неделю — вспомни, когда уезжаем и когда возвращаемся.

— Ну да, — придвигаясь поближе к сковородке, с сожалением произнес Грицай. — Расскажи поподробнее, какая она из себя? Сильно страшная? Небось, отвислые губы, нос картошкой…

— Да нет. Они, конечно, как и наши, разные бывают, но эта — конфетка-конфеточкой, не смотри, что смуглая.

Разговор наш, само собой, закрутился вокруг любопытной соседки. Обитаем через стенку и ничего о ней не знаем — как так? Одна живет или с мужем? Давно ли в Питере? Как там у них вообще житье-бытье в экзотической Эфиопии? Построили ли они окончательно социализм? Русскому человеку все интересно, и прежде всего: какая она в постели? Наверно, жгучая, как все африканки?

— А ты что, с африканкой спал? — спросил я, усмехаясь.

— С какой африканкой? Где ты у нас их видел? Но говорят, их с детства обучают умело ублажать мужиков…

— Говорят, что кур доят! Их там тоже народов — не меряно: у каждого свои обычаи. Эта, сразу видно, интеллигентная штучка, может даже, аристократка какая-нибудь.

— Может быть…

Грицай задумался, даже вилка с наколотой на нее картошкой и рука с откушенным наполовину огурцом на секунду зависли в воздухе.

Я тут же вспомнил, как в Харькове наши, русские, девчата забирались на второй этаж к неграм из политеха. Негры подгоняли добротную фарцу; за ночь, хорошо постаравшись, можно было обзавестись завидными шмотками. Потом они щеголяли в них без всякого стеснения…

— Надо как-нибудь с ней сфоткаться, — прервал мои воспоминания Грицай, — а то дома не поверят, что мы жили через стенку с живой африканкой!

— Сфоткаемся еще, не переживай!

Грицай отправил картошку в рот, следом за ней огурец.

— А что она на кухне делала?

— Взяла из холодильника банан и ушла к себе.

— Значит, может еще вернуться… Ты доел? Всё? Я мою посуду.

Грицай резко вскочил, живо побросал в опустошенную сковороду нож и вилки и помчался на кухню. Скреб сковороду чуть громче обычного, в надежде, что Гелила услышит и еще раз выглянет из своей обители, но девушка больше не появилась, и Грицай разочарованно вернулся обратно.

— Ну, что? — спросил я.

— Не было, — Генка повесил нос на квинту.

— Давай тогда спать, завтра вставать ни свет ни заря.

Легли. Я, впечатленный Гелилой, долго не мог уснуть, но когда заснул, очнулся в окружении уходящих под потолок позолоченных колонн перед широким, но едва доходящим до колена бассейном, наполовину наполненным водой. На противоположном краю бассейна — хрупкая девушка, лица которой из-за слабого освещения разобрать я не мог, в длинной — до пят — белой рубахе, которая, как сказали мои приближенные, намеренно явилась со мной повидаться.

— Македа, — негромко сказал я, — иди же ко мне, я ждал тебя.

Однако Македа почему-то роптала, не спешила ступать в пугающие темные воды.

— Иди ко мне, — вопросил я снова, и девушка в конце концов немного приподняла рубаху, открывая тем самым тонкие козлиные ножки, заканчивающиеся маленькими черными копытцами. Я онемел: «Я знал, я знал! Вещунья не врала мне: у Македы козлиные ноги!» Но девушка вошла в бассейн, неторопливо прошла его и вышла из воды на обыкновенных человеческих ногах. Я был поражен, я оторвал взгляд от ее как будто из мрамора выточенных аккуратных ножек и поднял глаза выше. Громы небесные! Чарующей, приветливой улыбкой мне улыбалась — Ирина!..