Время лохов [СИ]

28

Следующая неделя пролетела, как один день. Чем я занимался, сам мог вспомнить с трудом. Мне казалось, что когда я ходил на работу, дни летели не так быстро. Я раскидал по комиссионным мелочевку, которая осталась у меня после Иванова: губнушки, тушь для ресниц, маникюрные ножнички, пилочки для ногтей (они ушли в три-четыре дня), что-то там помог родителям с проводкой.

Павловна активно взялась надо мной шефствовать. Уже через пару дней после выходных позвонила в Москву и настояла, чтобы Елена и Юрка помогли мне куда-нибудь устроиться, о чем сразу же с восторгом сообщила.

С Павловной мне все было понятно: она, как настоящая наседка, почитала долгом заботиться о своих подопечных. Я, как сосед, был для нее таким же подопечным, как и собственная мать, и собственные дети. Я, само собой разумеется, ни о чем ее не просил, но разве мог кто удержать Павловну?

Я думал, что и Елена с Юркой нисколько не удивились такой заботе обо мне их матери, ведь они давно были со мной, если не как одна семья, то как дальние родственники точно. Елена обещала поинтересоваться.

Мне было неловко: они ничем не были мне обязаны, но Павловна попросила меня по этому поводу не переживать. Если что подвернется, Елена или Юрка позвонят, если нет — тоже откровенно скажут. Но что помогут, чем смогут, — сомневаться не приходилось. Несмотря ни на что, мы с Еленой оставались близкими друзьями (так я считал).

Елена. Это была особая, светлая глава моей жизни, не имеющая, однако, как мне думалось, начала. Память сохранила только отрывочные эпизоды, неясные картинки, обрывки эмоций, когда я по просьбе матери наведывался к бабушке отнести молодой картошки, которую родители выкопали в своем палисаднике под окнами, или несколько банок с прошлогодними соленьями, которые хранились в родительском погребе, так как бабушка жила, что называется, «на этажах», а я с родителями — во дворе с сараем. Соответственно и ранние образы Елены были у меня расплывчаты и туманны.

Мне десять. Я через ступеньку взлетаю на бабушкин этаж. Приветливая соседка бабушки (я не мог даже представить себе, как тогда выглядела Павловна) выходит на площадку за руку с четырехлетней Леночкой в коротком, в клеточку, пальтишке, в коричневых, скукоженных на коленях колготках, в модных ботиночках.

— А вот и Дима к бабушке пришел. Что надо Диме сказать? — спрашивает Павловна свою маленькую дочь. Леночка испуганно жмется к ней и смотрит на меня растерянно.

Я запыхался, но не останавливаюсь, не жду ответа, бодро выпаливаю «Здрасьте!» и проношусь мимо в незапертую дверь тамбура.

Двенадцать. Я в нашем общем тамбуре помогаю Юрке натянуть на колесо велосипедную цепь. Ленка застыла в дверях, мешая брату заскакивать в квартиру за отцовским инструментом и выскакивать из нее.

— Чего ты тут стала? — ворчит Юрка и отпихивает младшую сестру в сторону. Ленка резко отмахивается от него, хмурит безбровый лоб и бьет его по спине маленьким кулачком вдогонку.

— Я все маме расскажу.

— Боевая девчонка! — ухмыляюсь я и в ответ получаю такой же обжигающий взгляд.

— Получит у меня! — бросает вернувшийся с гаечным ключом Юрка и, отдав его мне, хватается за велосипед придержать.

— Сам получишь! — не остается в накладе Ленка. Длинные худенькие ручки, такие же несуразные ножки, но — не подходи!

Шестнадцать. Я играю у них в гостях в «монопольку». Не смотри, что Ленке десять, — прикупила себе самых весомых фирм: «Монтану», «Леви страус», «Дженерал-моторс», «ауди». Ей везет в игре: у нее выпадает на костях сумма больше всех и она не прогорает, рискуя. В азарте мы с Ленкой стоим друг друга, — я тоже парень рисковый.

В мои семнадцать мы с Еленой уже старые добрые приятели. Я незлобно подначиваю Елену, она отвечает взаимностью. Но вскоре, окончив школу, я уезжаю в Харьков на учебу.

Первый год я старался ездить домой чаще, хотя бы раз месяц, но поезда не так дешевы, а автобусы еще дороже, и я сократил поездки к родителям до раза в три-четыре месяца. Зато в каждый приезд непременно спешил к бабушке, чтобы повидаться со взбалмошной подружкой. И снова безобидные подначки, легкие уколы, разговоры по-взрослому. Если удавалось встретиться, если Елена где-нибудь не пропадала.

В те дни мне казалось, что я влюблен в Елену (иллюзия расстояния?), часто ловил себя на ощущении, что, не увидев неделю, скучал по ней, бродил по улицам сам не свой, но при редких встречах толком разговаривать с ней не мог, все выходило как-то остро, плоско, грубо. И хотел бы я сказать ей что-нибудь хорошее, но не получалось. С губ все время не в лад, невпопад срывалась какая-нибудь едкая шутка. В ее ли адрес, или в адрес ее близких подруг, которые никогда мне не нравились (я всегда считал, что они на нее дурно влияют). Может быть, я и к ним ревновал? По-иному не выходило. Впрочем, Елена, поначалу надувшись, быстро отходила и снова была со мной игрива, весела, проста, как будто не могла всерьез на меня обидеться, как будто понимала, что моя грубость возникала не от желания оскорбить, а от чего-то чужого, пришлого, которое пришло и уйдет, которое и злом-то не назовешь — так, слетевшее ненароком. Но ведь срывалось же у меня и другое. Сколько раз, помнится, я восхищенно восклицал: «Какая ты красивая, Ленка!» или «Боже, как ты хороша!» — идущее от самого сердца.

Мои восклицания были не просто игрой, не просто комплиментом. И она, как мне казалось, хорошо это понимала: чувственная женщина (а она как-то незаметно быстро повзрослела) всегда способна отличить рассудочную холодность льстивого самца от непроизвольного, живого восхищения мужчины. К тому же Елена была отнюдь не красавицей: вытянутое лицо, редкие волосы, высокий выпирающий лоб, нос, длина которого могла быть и поменьше… И все же к ней тянулись. От подруг у нее отбоя не было (некоторых она даже с презрением отвергала), друзья не переводились. И никто из них не мог сказать, чем притягательна она была, почему ее неправильные черты лица одним казались красотой, другим — оригинальностью. И меня она не отвергала, может, потому, что чувствовала мою достаточно сильную привязанность к ней, смутное влечение и прощала мне острый язычок, колкую насмешку, отвечая той же язвительностью, той же беспощадной колкостью. Мы стоили друг друга, внутренне были очень схожи.

И все-таки, как мне кажется, это была не любовь, я не хотел называть так наши отношения. Может, привычка? Постепенно я все меньше и меньше задумывался над этим, меня все глубже, с головой, засасывали студенческие будни, юношеские увлечения, воскресные походы с друзьями на природу, срочные курсовые, — год за годом приезжать приходилось все реже, больше звонить, а если я и приезжал, то на день-два, и к бабушке забежать было просто некогда (в мой приезд бабушка чаще приходила сама, и я вскользь выспрашивал у нее о соседях). Но вот как-то в один из телефонных переговоров мама сказала, что Елене через неделю исполняется четырнадцать и она на свой день рождения непременно хотела бы меня увидеть. «Только не в ущерб учебе!» — призвала меня мама к благоразумию. Но что мне, тогда уже заправскому третьекурснику, забота об учебе? Мы давно знали все лазейки, все входы и выходы, все подводные камни учебного процесса; лекции могли списать у букварей, консультации перенести, зачеты сдать с другой группой. Когда надо было срочно уехать в студотряд, — экзамены сдавали заранее. К тому же день рождения Елены приходился на пятницу, отмечать соседи решили в субботу, а у нас в субботу обычно было только две пары, и многие студенты их «закалывали». В ту неделю я их тоже заколол.

Молодежи было с полквартиры, веселились от души до поздней ночи. Я остался ночевать у бабушки. А утром Елена вытащила меня из постели и потянула с собой к своей бабушке, где они решили продолжить праздновать узким кругом, по-семейному.

К тому времени уже все Бурылевы относились ко мне, как к близкому родственнику, возражений против моего присутствия ни у кого и в мыслях не возникло. Да и у меня с соседями не было никаких неудобств, в их обществе мне было легко, вольно и непринужденно. Никого не смущало, что Елена ко мне льнет, не раздражало, что мы незлобливо подначивали друг друга, отпускали в свой адрес колкости.

Я уезжал, окрыленный, но и с печалью в сердце. Я не мог не заметить, что теперь глаза Елены смотрели на меня по-иному, чем прежде: с теплотой, не по-детски.

Я пообещал ей позвонить или написать. Но разве может открытый всем ветрам и чаяниям юноша что-то обещать? Здесь это было здесь, там — совершенно в другом мире, в другом измерении.

Стоило мне вернуться в Харьков, как студенческая жизнь снова втянула меня в свой головокружительный круговорот (в то время у меня случился бурный роман с одной харьковчанкой немного аморфного типа, лет на семь старше; после встречи она всегда провожала меня томными глазами), к тому же и сам я был достаточно зрелым, чтобы считать платонические отношения полноценными — мне изначально не надо было обнадеживать Елену, а я поматросил, что называется, и бросил. В конце концов я не позвонил Елене и не написал. В следующий раз появился в городе месяца через четыре, но, боясь столкнуться с ней, к бабушке не пошел. А еще спустя время, наведавшись к родителям, случайно встретил на улице Юрку. Между делом поинтересовался житьем-бытьем его младшей сестры.

Юрка махнул рукой:

— Безнадежный случай. Через пару месяцев после твоего отъезда, как с цепи сорвалась: никто ей не указ, она-де давно взрослая. На все выходные ночевать к бабушке убегала, а там шлялась до утра с кем попало.

Мне услышанное было удивительно, но где-то в глубине души я осознавал, что виной такому поведению Елены отчасти был я сам.

Обратно я уехал с неизгладимым осадком на душе. А потом была защита диплома, распределение в армию, последнее наше с Еленой свидание накануне моего отъезда, долгие жаркие поцелуи украдкой, сводившие меня с ума и, как обычно это бывает, нагоняющие сожаления: ах, зачем я все-таки решился уйти именно сейчас, когда все так хорошо, когда у меня есть, кажется, все, о чем только может мечтать юноша: молодость, упоение жизнью и не отвергающая тебя девушка по-соседству.

Я не хотел и думать, обнимая Елену, что может что-то измениться, верил, что никто меня не осудит, поймет, если я по возвращении предложу ей руку и сердце, ведь мы подходили друг другу как никто, в нас текла, казалось, одна и та же, схожая по составу кровь.

— Ты мне будешь писать? — спросил я Елену перед посадкой в автобус.

— Буду, буду, — заверила она меня, но так и не написала (в отместку за мои студенческие обещания?). Да и я как-то опять не решился, посчитав, что слишком на многое претендую. Ну кто я для нее? Сосед, друг — не друг, приятель, с которым легко можно провести время… Потом все будто стерлось.

В свободное от службы время я вспоминал о своей привязанности к Елене, как о простом анекдотическом случае. А демобилизовавшись, узнал, что Елена уезжает.

— Когда? — спросил огорченно, хотя и старался не подавать вида.

— Через неделю. Думаешь, тут можно высидеть чего-нибудь?

Я не знал, что ответить, я еще не хотел всерьез задумываться над дальнейшей своей жизнью — я только расквитался со службой, мне хотелось расслабиться, отдохнуть от всего, что так еще висело надо мной весомой тяжестью.

Я не спросил ее, почему она не писала, это было глупо. Мы напились и снова отправились в постель. Теперь я не мог ударить лицом в грязь, и Елена словно отозвалась, полностью отдавшись своим ощущениям. Уж этого я ей точно простить не мог — ведь она уезжала. Уезжала! Значит, снова оставляла меня одного, снова дразнила, играла со мной: вот, мол, смотри, какая я на самом деле — живая, чувственная, чувствительная с тобой; я ничего не забыла, все помню: как ты желал меня, как смотрел, как ждал, пока я вырасту, как любил… И разве можно было за эту ее полную открытость не обозлиться на нее? Она не могла остаться даже из-за того, что я вернулся, она, видите ли, все уже решила, кому-то пообещала, значит, снова ни во что не ставила мои чувства, а ведь мы могли быть вместе, но Елене важнее было вырваться из надоевшего городка, она изнывала в этой затхлой, по ее мнению, атмосфере, в этих глухих стенах. Я видел это, чувствовал, но снова не протянул ей руку. Я думал, что у нее все в порядке, все хорошо. Я же помнил, как она встречала меня на перроне. «Я узнала от твоей мамы, что сегодня прибывает твой поезд». Я был несказанно рад. От нее исходила такая надежда, что я враз позабыл все свои страхи и опасения на ее счет. Каково же было разочарование, когда она призналась мне, что уезжает. Это было, как неожиданный удар под дых. Выходит, она лицемерила? Улыбалась мне, шутила как прежде, и в постель легла снова просто так, ради пустого удовольствия, а вовсе не из-за душевного порыва?

Я сильно разозлился на нее, не хотел видеть, скрылся в последнюю минуту в день ее отъезда за проходной завода, куда устроился на работу, как за спасительной стеной, доступ за которую ограничен, не пришел к ним, не попрощался. Пусть думает, что я задержался на работе, пусть думает, что хочет, мне уже все равно, — внушал я себе, чтобы как-то забыться.

Елена оставила для меня у бабушки записку, в которой в сумбурной форме пыталась еще раз объяснить мне причину своего отъезда, но я трезво больше ничего не воспринимал.

Я с яростью разорвал письмо. Как она могла! Как могла?! Почему не поговорила со мной, не посоветовалась? Она думает, что там будет лучше, что там будет безоблачнее, веселее, интереснее, увлекательнее — чушь собачья! Там всё то же, что и здесь, когда в душе не пойми что творится (а я о ней думал тогда именно так), когда в себя заглянуть боязно, страшно, — а вдруг внутри ничего нет, вдруг все пусто, зыбко…

Я негодовал. Елена, как всегда, поступала, как хотела. Неужели я на самом деле ничего для нее не значил?

Я помрачнел, ушел в себя и два месяца после ее отъезда бродил сам не свой, все поддерживал в себе огонь вспыхнувшей злобы, подкармливал в сердце змею уязвленного самолюбия. Даже за программным станком, за которым осваивал обработку новых деталей (у станка мне было гораздо комфортнее, чем в техбюро), сидел, тупо уставясь в панель управления. Таким меня в первый раз и увидела Лидия, когда пришла, как контролер ОТК, проверить детали. (Однако, как она призналась потом, не жалость первой овладела ее сердцем, а любопытство: отчего такой с виду нормальный парень сидит, будто в воду опущенный, будто не в себе.) Она заговорила со мной, мы познакомились, но Лидия так никогда и не узнала, что причиной той моей потерянности была наша будущая соседка Елена. Может, позже стала догадываться, но это было позже. А тогда так распорядилась судьба — после расставания с Еленой мне повстречалась Лидия. Подвернулась. Именно подвернулась.

Мы даже толком не узнали друг друга, перекинулись всего парой слов, но в одну из смен, когда мы оказались одни у гудящего программного станка, я ни с того ни с сего сказал ей: «Лида, выходи за меня». Сказал так, будто решил это давно, окончательно и бесповоротно. И она приняла мое предложение — я не показался ей безвольным малым, я не якшался с беспутными компаниями заводских прожигателей жизни, через день «зависавших» в пивбаре недалеко от завода за кружкой-другой разбавленного пива; прошел армию, неплохо зарабатывал как технолог и скорее всего, как посчитала она, и в остальном был таким же самостоятельным, ответственным и рассудительным молодым человеком (святая простота!).

Что она во мне нашла? По-моему, я был едва ли лучше других, тех, которых она знала. Да, я почти не пил, не сквернословил, но тоже был не идеален, не таким, по крайней мере, какого мужа она себе представляла. Временами я бывал весел, остроумен, находчив и неподражаем, но иногда взлохмачен, плохо выбрит, угрюм, рассеян, отчужден. Она попыталась выяснить причину этого. Ей не верилось, что я всегда таким был. И вправду, это подтверждали многие. Лида подумала, что здесь замешана женщина. Потом я сказал ей, что у меня никого нет. Она поверила этой полуправде, почувствовала, что я нуждаюсь в поддержке, что она сумеет сделать мою жизнь более насыщенной. В глубине души, как мне кажется, у нее вспыхнула ко мне жалость, жалость, которую она приняла за любовь.

Она еще не догадывалась тогда, что я попросил ее выйти за меня замуж в порыве безысходности и горького отчаяния; что моя злость на Елену переросла в горькую обиду, и что решение свое я принял под давлением мести. Я просто мстил своей прошлой любви (или, может, единственной?). Мне казалось, что таким образом я уколю ее, Елена еще горько пожалеет, что так поступила. Неужели она не видела, как я к ней относился? Или не хотела видеть? Может, ей легче было не замечать моих переживаний, хотя как знать — я ведь не признавался ей в любви…

Но уже через полгода я стал ловить себя на мысли, что искренне жалею о том, что не сказал Лидии всего о глубине моих прежних чувств к Елене. Может, следовало тогда сразу рассказать ей обо всем, ведь Елена продолжала меня по-прежнему бесить и изматывать, даже когда была далеко. Но в первые годы супружества я был так нерешителен, так несмел, видя, как в семейных заботах Лида распускается.

Мы расписались и больше года прожили безмятежно и, можно сказать, счастливо. Лидия как-то сразу все взяла в свои руки. Надо отдать ей должное, у нее была хватка. Подле нее горевать мне не приходилось. Я снова повеселел, стал шутить и, казалось, совсем позабыл Елену.

По настоянию моих родителей, после свадьбы мы перебрались в квартиру бабушки (она к тому времени уже скончалась) и стали уже настоящими соседями Бурылевых. Анна Павловна тоже не так давно схоронила своего несвоевременно ушедшего мужа, а Юрка с Еленой обитали в Москве на заработках и домой приезжали крайне редко. Также редко теперь я вспоминал Елену, и в груди больше не ощущал той жгучей боли, того острого покалывания, которое возникало прежде, когда она находилась рядом. Вечерами я смотрел телевизор, занимался чем-нибудь по дому, когда в том была необходимость, или читал, Лида вязала или готовила. Ничто, казалось, не могло нарушить нашего спокойного течения жизни, дни шли за днями, года за годами, но потом она заразилась болезнью Боткина и ей пришлось срочно сделать аборт, а еще через год после этого, отпросившись на работе, в город неожиданно вернулась Елена: ей понадобилось выправить какие-то документы. Я желал этого меньше всего: своим возвращением она невольно пустила под откос всю нашу с Лидией благополучную семейную жизнь.

Поначалу все шло вроде как обычно. В первый же день своего приезда Елена постучалась к нам. Я открыл и удивился: она так и пышала счастьем, хотя и заметно похудела, скулы выступили резче, под глазами появились темные круги. (Как-то невзначай Павловна проговорилась, что в Москве Елена сошлась с каким-то «арой», но потом оставила его или тот выгнал ее спустя время, когда она ему окончательно надоела.)

Елена зашла с бутылкой коньяка.

— Давайте, соседи, знакомиться! — воскликнула прямо с порога.

Лидия выглянула в прихожую из кухни. Вероятно, ее удивил громкий голос Елены, но я к нему давно привык: Елена всегда разговаривала на повышенных тонах, так что нередко мне приходилось волей-неволей ее приглушать. Это словно вошло в правило и вот сейчас я прежде «здравствуй» сказал: «А можно потише?» — отчего сразу почувствовал давнюю щемящую боль под ложечкой, такую же, какую испытал три года назад, когда вдруг ни с того ни с сего Елена вознамерилась уехать.

Лидия, как мне показалось, каким-то шестым чувством будто сразу догадалась об этом, потому что глянула на Елену по-женски подозрительно и недоверчиво, но Елена не придала испытывающему взгляду Лидии серьезного значения; только легко взмахнула опущенными руками и ударила себя по бедрам:

— Да что вы меня на пороге-то держите, черти, я все-таки ваша соседка! — сказала и улыбнулась.

Улыбка ее оказалась такой непосредственной и искренней, что Лидия потеплела и тоже улыбнулась. Я представил девушек друг другу, Лидия пригласила Елену в комнату:

— Мы как раз собирались ужинать, поешь с нами? — спросил я, когда они вошли в гостиную.

— Ну, если вы так настаиваете… — пожала плечами Елена и отдала мне бутылку.

За ужином говорила больше Елена, ей было о чем рассказать. Сначала она уехала в Луганск к одной из своих близких подруг, потом, не прожив там и нескольких месяцев, перебралась в Москву «на заработки». Тогда все, казалось, шло наперекосяк. Заводы и фабрики остановились; даже те немногочисленные предприятия, у которых еще сохранились налаженные связи и какие-то запасы ресурсов, работали с перебоями, работники на них по полгода не получали ни гроша, лишь изредка жалкие подачки в виде мелких купюр или втридорога никому не нужных продуктов. Рынки пополнились партиями инженеров, высококлассных рабочих, различных специалистов узкого и широкого профиля. Теперь они все переквалифицировались в торгашей — а куда было еще деваться? Тогда-то и потянулся поток из всех провинций бывшего Союза в Белокаменную, город-городов, неутолимое чрево цивилизации.

Елене не приходилось ничего выдумывать: даже из нашего захолустного местечка на заработки в Россию отправилась чуть ли не треть взрослого населения. Уплыли все более-менее предприимчивые и смелые: один потянул другого, другой — третьего. Из города постепенно исчезли красивые девушки — они теперь сидели приживалками в палатках китайцев, корейцев, вьетнамцев, в контейнерах так называемых «лиц кавказской национальности». За ночлег, за кусок хлеба, за гроши, которые оказывались в столице России реальнее, чем дома. Юноши по окончании школы также бросились в этот безбрежный океан наживы и быстро освоили непритязательные ремесла древних профессий воров, убийц и вымогателей. Этим же потоком увлекло и Елену. (В сущности, она всегда плыла по течению, всю жизнь, сколько я ее помнил.) И при этом, на удивление, как-то умудрилась сохранить в себе ростки независимости и самостоятельности. Ей это, конечно, стоило дорого: пришлось поменять не одно место работы и жительства, прежде чем она попала к человеку, по ее словам, не похожему на других, хотя из той же — кавказской — породы.

В день приезда, правда, Елена не обмолвилась об этом ни словом. Она была весела, легка в общении, по-своему хороша.

От выпитого и ко мне вернулось прежнее ощущение легкости и простоты, которое всегда возникало у меня в ее присутствии прежде, вернулась моя какая-то ныне будто забытая, но очень важная черта характера, без которой и я был не я и мир, в котором я жил, без нее был беднее, ущербнее. И как странно, думалось мне при этом, что даже с Лидией, которую, как мне казалось, я все-таки любил, у меня никогда не возникало похожего ощущения легкости и простоты — непринужденности, когда душа отдалена от забот, когда день есть день, а хлеба — в сытость, когда нет ни вчерашних нерешенных проблем, ни завтрашней тягостной непредсказуемости.

Лидия всегда всецело полагалась на меня, Елена же никогда не перекладывала свои заботы на чужие плечи, никогда не навязывала своих проблем другому, в ней этого будто не существовало, она никогда не смогла бы даже заикнуться о своих трудностях, может, поэтому в ее присутствии мне было легко, просто, естественно. Никто никогда не слышал от нее: «Боже, что за жизнь!» или «Как же дальше-то жить?!» — она просто жила одним днем, одним часом, одним вздохом здесь и сейчас. Я так не мог, я и думал иначе, и поступал. И хотя я никогда не строил иллюзий, я не мог в полную силу наслаждаться тем, что есть, потому что всегда то, что было, оказывалось почему-то недостаточным, пустым, неправильным. И самое страшное, что эту пустоту, эту законченную пустоту я смутно ощущал. Ощущал, но предотвратить не мог. То ли по своей природной лености, то ли по причине какого-то разочарования в себе, а может, и от чего-то другого, не вполне мной осознаваемого. Но вот вернулась Елена, и эти скрытые причины будто разом все проявились, будто и не исчезали вовсе, присутствовали возле меня все время. И глядя на блестящие глаза Елены, мне вдруг стало завидно и даже несколько обидно за себя, за свою так и не определившуюся к тридцати годам судьбу, за свою неловкость за столом и даже за ту натянутую атмосферу, которая возникла сразу же, как только Елена смолкла.

Лидия не прониклась к ней доверием, это было видно не только по ее скучающему взгляду, но и по тому понятному лишь мне одному едва уловимому движению, которым она теребила край своего халата.

Лидия сразу определила себя выше Елены и теперь смотрела на нее несколько скептически и отстраненно. Ее мало интересовали подробности «сладкой» московской жизни, она была наслышана про столичное «райское» житье от своих чопорных подруг, в кругу которых этот «подозрительный заработок» сводился к обыкновенной торговле своим телом, пусть и не так открыто, как это водится у проституток. Лидия, привыкшая жить и мыслить готовыми штампами, сразу же навесила на Елену ярлык потаскухи и на том успокоилась — Елена ее больше не интересовала, она не могла поколебать устоев ее крепкой семьи и ее лица. Лидия была уверена, что и я через пять минут после ухода Елены выброшу ее из головы, как выбросила ее она. Поэтому уже через полчаса она успокоилась, повеселела и даже заинтересованно стала смотреть телевизор. Но меня еще сковывала неловкость от самого присутствия Елены. Елене же было безразлично, что о ней думает Лидия, она в любых обстоятельствах чувствовала себя как рыба в воде.

Как все символично. Символизм преследовал меня с самого детства; меня постоянно окружали одни и те же фамилии, одни и те же цифры…

В определенной степени я представлял себя мистиком и символистом — я верил в символы и подмечал их на протяжении всей своей жизни.

Самым первым осознанным символическим событием своим я считал возвращение в город Петра. Первый раз я побывал в нем после восьмого класса и как всякий легкомысленный чудак бросил в Неву несколько монет, — как говорится, на новую встречу. И кто бы мог подумать, что через каких-то шестнадцать-семнадцать лет по воле Судьбы я вновь окажусь в Питере.

В том же Иванове я закупил партию итальянских одноразовых кроссовок. Белые с красно-черной надписью, они смотрелись шикарно, особенно небольших размеров. На родине пошли нарасхват. Спустя время один из моих земляков стал работать на фирме, которая носила такое же название, как было оттиснуто на тех кроссовках: «Стороны света» в переводе с греческого, — не символично ли?

А нынешний индекс моего родного города был 93200. Но код Иванова по междугородней идентификации — 0932. Совпадение или тот же символ? И так можно было бы продолжать и продолжать…

Интересно, что и сейчас, когда Павловна попросила Елену найти мне работу в Москве, и тогда, когда Елена приехала ненадолго и всколыхнула все мои чувства, подходил к концу май.

В ту неделю мне совсем не хотелось, чтобы во мне взыграли прежние чувства к Елене, я так боялся их проявления. Пусть бы все оставалось по-прежнему: тихо, спокойно, без суеты и волнений.

Между тем отношения Елены с Лидией накалялись. Елена все чаще по вечерам пропадала у нас, и всякий раз была чуть-чуть, как заметила Лидия, что называется «под шофе». Даже я теперь мало узнавал Елену: веселую, беззаботную, добродушно-насмешливую девчонку. Смех ее стал каким-то злым, циничным, с немалой долей сарказма. Это сразу насторожило меня, а Лидию и вовсе оттолкнуло. Я, как мог, оправдывал Елену, но факты были очевидны и очевидна все более усиливающаяся взаимная неприязнь Елены и Лидии.

— А как она живет? — возмутилась как-то одним поздним вечером Лида, когда Елена покинула нас. — У нее что, голова болит, как покормить ребенка или где заработать копейку? На что она живет, ты ее спрашивал? Сейчас приехала и сидит на шее у матери — не стыдно? Девке не шестнадцать, давно, слава Богу, перевалило за двадцать, а все туда же!

Я тоже взорвался:

— Откуда тебе знать, на что она живет и кто ее кормит? Посмотри правде в глаза: мы, собственно, и сами, можно сказать, сидим на шее у своих стариков, да и сама квартира досталась нам от них.

— Но мы же не лежим на диване, работаем!

— Конечно, только толку от этой работы маловато.

Лидия вспыхнула и подозрительно посмотрела на меня (до сих пор передо мной стоит этот испепеляющий взгляд):

— А чего это ты стал так резко защищать эту алкоголичку? Она что, подруга твоя?

Мне стало неловко.

— Никакая не подруга… И я ее не защищаю.

— А кого? Что?

— Можно сказать — образ жизни.

— Чей? Этой прохиндейки? Она, значит, лучше. Она, значит…

Я не дал ей договорить.

— Я не считаю ее лучше и совсем не одобряю ее образ жизни, но в чем-то… может быть, по сути, по большому счету она права — мы с тобой не похожи на людей счастливых.

Лидия снова вспыхнула:

— Ты перешел на крупный счет: счастье — несчастье, хорошо — плохо… Тебе уже нехорошо со мной?

— Я этого не говорил.

— Но ты подумал так, я вижу! Да, я многого не могу тебе дать, и ребенка родить пока не в состоянии, но я с тобой, я не предавала тебя и никогда не предам!

— Ты это так категорически утверждаешь, — сказал я приглушенно и подумал о том, что в конце концов, наверное, не на этом строятся семейные отношения. Последнее Лидия, к счастью, не услыхала.

Я вернулся в гостиную, включил телевизор. На душе было скверно: я уже давно не препирался с Лидией, теперь даже нагрубил. Приезд Елены вызвал так много вопросов…

А однажды, когда я провожал Елену к двери, а Лидия задержалась на кухне, Елена обернулась ко мне и произнесла:

— Тебе не скучно с ней?

Я ничего не смог ответить, я старался никогда не думать об этом. Но Елена этим вопросом словно что-то всколыхнула в моей душе, словно опустила меня на землю, заставила по-иному взглянуть на свое существование, задуматься.

Я почувствовал, как больно сжалось мое сердце. Я снова, как прежде, внимал словам Елены. Неужели я так и не забыл ее, неужели, готов был простить ей всё, — ей, той самой, которую так сильно хотел возненавидеть?

«Лучше бы она не приезжала», — я готов был тогда повторять эту фразу каждый день. Теперь Лиды рядом со мной нет, а Елена снова врывается в мою жизнь — игра судьбы или ее злая ирония?