Встреча в пути

Проездом

Веретенников попал в город своей юности всего лишь на несколько часов, проездом. Между рейсами самолетов, которым он прилетел, и тем, каким должен был следовать дальше, оказался разрыв в четыре часа. Он решил использовать это время, чтобы пробежаться по городу. Как-никак, а родился и вырос здесь. Было что посмотреть и вспомнить.

Порадовал уже аэропорт, полное света, удобное здание. Раньше на этом месте расстилалась степь, самолеты не летали, и в город можно было попасть только поездом. От аэропорта в центр курсировали автобусы.

На центральных улицах изменилось немногое, появилось лишь несколько новых зданий да снесли развалюхи на площади, и она стала просторнее. Разрослись деревья и, несмотря на сентябрь, стояли еще густые, зеленые.

Сам не зная почему, но свой родной Железнодорожный район Веретенников оставил напоследок. И здесь на месте бревенчатых домишек выросли кварталы современных многоэтажных зданий. Веретенников побродил между ними, сначала захлебнувшись от восторга: вот ведь что наворочали, а?.. Потом чувство радостного возбуждения сменила озадаченность: а ведь точно такие же кварталы пятиэтажных коробок он встречал и в средней полосе России, и на Крайнем Севере, и в Крыму. В таком доме он жил на своем Юго-Западе Москвы. Но там это как-то не очень задевало. Здесь же хотелось увидеть иное, особое, выражающее и отображающее, да, да, вот именно отображающее все то, чем отличается Сибирь от всех других мест на земле. Но этого иного и особого не оказалось, и стало обидно: неужели уж нельзя ничего придумать? И почему строители и здесь пользуются только бетоном и кирпичом? Где сибирская кондовая лиственница? Гранит? Мрамор? Разве нельзя использовать их для облицовки, отделки зданий? И красиво, и тепло поможет лучше сохранить. Климат-то остался прежним, морозы никуда не делись…

Разглядывал многоэтажные махины, которые отличались друг, от друга только цветом балконов, и думал, что, конечно, жилья еще не хватает и приходится спешить, но такая вот бедность архитектурных форм не может не сказаться отрицательно. Особенно на детях. От нее ведь никуда не уйдешь. Архитектура — это то, среди чего человек проводит всю свою жизнь, хочет он этого или нет…

Только теперь, бродя по городу своего детства, Веретенников понял, что по существу так и остался сибиряком, и ему дороги здесь каждая сосна, каждый камень. Наверное, поэтому и медлил все, пока не поторопили стрелки на часах.

Как он и ожидал, знакомого, вдоль и поперек исхоженного переулка с двухэтажным деревянным домом и голубятней на крыше сарая во дворе не оказалось. Вместо переулка открылся просторный проспект с аккуратным газоном и многоэтажными зданиями вдоль него. А старая, раскидистая, как дуб, сосна, что стояла у сарая, уцелела. Теперь она росла во дворе белого двухэтажного дома с вывеской «Ясли-детсад «Белочка». Веретенников посмотрел на сосну через затейливый решетчатый забор и свернул налево, уже почти убежденный в том, что и старого одноэтажного особняка в конце улицы тоже нет. И ошибся.

Он был на месте, уютный деревянный дом под зеленой железной крышей. Его окружал все тот же глухой забор. Перед выходившими на улицу окнами широкие плахи были заменены узкими рейками. И эти рейки, и скамейка возле них тоже были выкрашены когда-то зеленой краской.

Раньше, насколько Веретенников помнил, перед окнами особняка с ранней весны и до глубокой осени полыхали на клумбах цветы. Теперь клумбы заросли травой и только кое-где в ней синели васильки, видимо, проросшие из прошлогодних семян. И окна были закрыты ставнями, а справа, взломав забор, к особняку теснилось внушительное четырехэтажное сооружение.

— Завод, — пояснил старик с хозяйственной сумкой, он, видимо, направлялся в магазин. По суконной тужурке, которая была теперь слишком просторна для его усохших плеч, и по фуражке на сивой от седины голове в нем можно было узнать бывшего железнодорожника. Старик дальнозоркими, щурящимися от напряжения глазами вгляделся в Веретенникова.

— А вы кто Никулиным будете? Товарищ их младшего? Валентина, значит? Как же, как же! Знавал я Матвея Илларионовича. И супругу его. И деток… Зря, выходит, старался старик. Во всем себе отказывал, чтобы гнездо свить, а оно, вишь, детям и не понадобилось.

Старик не спешил, охотно присел на зеленую скамейку, опустив возле ног сумку, из которой выглядывал эмалированный бидончик, и рассказал Веретенникову, как и почему опустел зеленый особняк.

Веретенников курил и слушал, нисколько не сетуя на старческое многословие собеседника. С зеленым особняком в конце улицы у него было связано столько воспоминаний, сколько не оставил в памяти и родной дом. Младший сын токаря Никулина, Валька, был в свое время для Димки Веретенникова больше, чем другом. Он был человеком, на которого Веретенникову хотелось походить.

Они были сверстниками. В первый раз Димка появился в зеленом особняке второклассником, чтобы помочь Вальке оформить классную стенгазету. У Никулиных ему понравилось сразу. Может быть, прежде всего потому, что у них, Веретенниковых, дома было все по-другому. Было хуже.

Хотя бы квартира. Они занимали две узкие темноватые комнаты на втором этаже густо населенного дома. Димка был в семье старшим, и у него то и дело появлялись то братишки, то сестренки, крикливые, некрасивые младенцы. То ли они рождались очень слабыми, то ли мать не умела нянчиться с ними, но все они умирали, не прожив и года. Умер бы возможно, и Димка, да его до пяти лет воспитывала бабка в деревне, и ему на всю жизнь врезался в память запах весенней свежевскопанной земли, луговых цветов и парного молока, простор деревенского, не загороженного крышами неба. Когда бабушка умерла, родители взяли его к себе, и он так никогда и не привык к тесноте коммунальной квартиры, к грязному захламленному двору и, наверное, поэтому не играл в нем с мальчишками, а потянулся к книгочею и фантазеру Вальке Никулину.

Отец знал толк в токарном деле, работал с увлечением, много. А отдыхать не умел, не знал куда себя девать в свободное время и чаще всего напивался. Застенчивый и скромный, он становился во хмелю буйным, крушил все в квартире, бранил мать и плакал пьяными слезами, жалуясь, что семья сгубила его: не жениться бы ему, а в институт пойти. Так он выражал свое недовольство несложившейся личной жизнью. В такие минуты он вспоминал о сыне, но Димка боялся его пьяного и убегал из дома. Трезвый, отец не замечал его, с головой уходя в работу.

Мать была добрая, но недалекая женщина. Больше всего она любила ходить по соседям. Просидит часа два и только тогда спохватится, что муж придет на обед, а у нее и поесть нечего. Пожарит на скорую руку яичницу или сбегает в магазин за ветчиной. От такого хозяйничанья деньги в доме никогда не водились, хотя отец и зарабатывал неплохо. Все мать делала наспех, кое-как, в доме всегда было неприбрано и неуютно.

Не то у Никулиных. Во-первых, у них была целая усадьба — просторный дом с четырьмя комнатами и кухней, огород и сад, они держали корову. Надежда Романовна, мать Вальки, невысокая, склонная к полноте, с красиво седеющей головой, — она никогда не носила косынки на собранных в узел, гладко зачесанных волосах, — целый день возилась дома по хозяйству, и уже от одного ее присутствия становилось хорошо и спокойно.

Отец Вальки, Матвей Илларионович, тоже работал на заводе токарем и считался в городе одним из знатных людей. Про него писали в газетах, говорили но радио, посылали его в Москву на совещания. Чего такого выдающегося добился Валькин отец на заводе, Димка не знал, но вот каким был Матвей Илларионович дома, сказать мог. Матвей Илларионович возился в сарае с вилами возле коровы, вскапывал в огороде грядки, помогал жене вешать шторы на окнах. И все это с улыбкой, то одобрительно, то с укоризной мягко подсказывая что-нибудь им, ребятам…

Вот это больше всего и привлекало Димку в семье Никулиных: они всегда были вместе — и отец, и мать, и старший брат Вальки Арсений: он закончил институт и работал на заводе инженером, и его жена Серафима, красивая жгучая брюнетка, и даже сестра Вальки Регина, рослая, сутуловатая, с длинным невыразительным лицом.

Регина училась в медицинском училище и чаще всего лежала у себя в комнате на тахте с книжкой, и Надежда Романовна относила ей туда тарелку румяных, только что испеченных пирожков или несколько до глянца намытых яблок. Иногда выходила во двор, где мужчины пилили дрова, а Надежда Романовна и Серафима развешивали после стирки белье, и принималась бродить из угла в угол, хмурая и недовольная. На нее часто нападала хандра. Валька говорил ей в таких случаях:

— Замуж тебе надо, Регина. Тогда и настроение поднимется.

Он недолюбливал сестру. Неглупая, начитанная, Регина отталкивала его своим эгоизмом. Она позволяла матери стирать для нее чулки и вообще трудилась в семье меньше всех. Остальным же доставалось. Корова, сад и огород требовали постоянной заботы и усилий. Зато в доме был достаток.

Веретенникова тянуло к Никулиным, он многое познал в этой семье. Дома никто не замечал на нем мятой несвежей рубашки. А к Никулиным он не мог позволить себе прийти даже в нечищеных ботинках, знал: Надежда Романовна заметит и ей будет неприятно. От Вальки он научился вставать, когда в комнату входила женщина, разговаривая, следить за собой, чтобы не уронить грубого необдуманного слова. Он больше всего боялся показаться Валькиному отцу неумелым и нерадивым, поэтому и узнал от него больше, чем от родного отца. Ему так хотелось, чтобы его уважали в семье Никулиных, что он день ото дня становился все требовательнее к себе, аккуратнее, сдержаннее, начитаннее…

Что и в этой семье не все благополучно и просто, он понял позднее, тогда же, мальчишкой, школьником, не видел этих сложностей и противоречий, и ему было хорошо, покойно в Валькином доме. Особенно в присутствии Надежды Романовны.

Она входила в комнату доброжелательно-приветливая, в свежем переднике, оглядывала их лица.

— Может, перекусите немного? Я блинов напекла, борщ вчерашний есть.

Или спрашивала:

— Спорите? О чем? — и присаживалась на кончик стула, готовая в любую минуту броситься на кухню, где у нее что-то кипело на плите.

Дочь тамбовского учителя, Надежда Романовна окончила в свое время гимназию и мечтала пойти по стопам отца. Но тут свершилась Октябрьская революция. В Тамбове появился посланный по продразверстке молодой питерский рабочий Матвей Никулин. Он увез Надежду Романовну сначала в Ленинград, а затем сюда, в Сибирь. Будь она постарше, может, ее судьба сложилась бы и иначе. Но ей было всего восемнадцать, когда у них родился первенец, Арсений, и она с головой ушла в заботы о сыне. Тем более, что рядом не оказалось никого из близких, а годы были нелегкие. Матвей Илларионович тоже тогда не очень-то баловал ее своим вниманием. Решались важные вопросы индустриализации страны, завод, на который Никулина прислали, еще только строился, не все на нем ладилось, и на личную жизнь просто не оставалось времени. Так и засиделась Надежда Романовна в домохозяйках. Но как ни поглощали ее заботы о семье, она не увязла в них. По театрам, правда, не ходила, однако читала и думала много и не только живо и глубоко вникала в интересы детей, но и понимала их, эти интересы, направляла. Больше того, она делала все возможное, чтобы дети ее выросли не только здоровыми и разумными, но и сильными людьми. Валька смеялся, подметив, впрочем, довольно верно:

— Базис у нас в семье обеспечивает папаша. Ну, а надстройка — это уж мамина сфера деятельности.

Веретенникову тогда просто казалось, что все доброе и светлое в семье Никулиных исходит от Надежды Романовны. И он сердился на приятеля, когда тот огорчал мать. А Валька делал это довольно часто. Во всяком случае, гораздо чаще, чем Арсений и Регина. И совсем не потому, что был хуже. Он был другим.

Дома это был почтительный сын, трудолюбивый и и скромный. Хорошо учился Валька и в школе. Учителя считались с ним и даже, как иногда казалось Веретенникову, побаивались Вальку, независимого склада его ума. Валька был прям и честен. Но он был еще и брезглив, обладал обостренным чувством собственного достоинства и считал, что не может быть только свидетелем, очевидцем событий. Это осложняло его отношения с окружающими.

Он являлся домой весь в синяках.

— Тебя избили? — с ужасом всплескивала руками Надежда Романовна.

— Я дрался, — объяснял Валька. — Было нужно.

— Нужно драться?.. Но ведь ты же к этому непричастен? — продолжала допытываться Надежда Романовна. — Шел бы своей дорогой.

— И позволил хулиганам обидеть старого человека? — серые Валькины глаза темнели, к тонкой коже лица приливала кровь. — За кого ты меня принимаешь?

— Глупый ты! — делала вывод Надежда Романовна. — Всегда прежде о других думаешь… Мог бы позвать милиционера.

Ее пугала непримиримость младшего сына, его нежелание думать о себе, о своей выгоде и пользе. Веретенникову тогда казалось, что это обычный страх матери за своего ребенка. Все было гораздо сложнее.

Веретенников старался походить на друга хотя бы в мелочах. Это тоже было непросто. Валька умел многое. Мог по слуху подобрать мелодию на любом инструменте, писал стихи, увлекался анатомией и физиологией и однажды даже спас Володьку Морошкина, сделав ему искусственное дыхание, когда Володька наглотался речной воды и потерял сознание.

И еще Валька очень здорово вел себя с девушками. Не хамил от застенчивости, как это нередко случалось с Веретенниковым, разговаривал с девчатами просто, без кривлянья и как-то по-особому мягко. Ну и они, конечно, ходили за ним табуном, как завороженные. До чего бы ни договаривались ребята в своей мужской компании, никакого трепа о девчонках Валька не терпел. Это совсем не означало, что он не мечтал о сердечных победах. И победы у него были, разумеется.

Веретенникову мать покупала тогда брюки на вырост, а рубашки только темные, главным образом унылого грязного цвета. На Вальке все было подтянуто, хорошо подогнанные брюки подчеркивали стройность его долговязой фигуры, рубашки он предпочитал светлые, однотонные и часто менял их.

Родители хотели видеть Вальку инженером-железнодорожником. А он решил стать врачом. Матвея Илларионовича, впрочем, это не смущало. Врачом так врачом. Лишь бы овладел каким-нибудь ремеслом и честно зарабатывал себе кусок хлеба. Надежда Романовна была огорчена до отчаяния.

— Да ты знаешь, сколько зарабатывают врачи? — пытала она Вальку. — Ведь ты мужчина, должен будешь обеспечивать семью… А ответственность на враче какая! Больной умрет, а ты отвечай.

Валька поступил в медицинский институт.

Надежда Романовна же никак не могла примириться с его решением и каждый раз расспрашивала Веретенникова:

— А у вас в горном, Дима, тоже столько наизусть заучивать надо? А общественные нагрузки вас тоже заставляют выполнять?

Это особенно удручало Надежду Романовну. Говорила сыну:

— Ну, я понимаю, учеба. Или работа в больнице. Это нужно тебе. Полезно. А эти комсомольские дела… Никто тебе потом за них и «спасибо» не скажет.

И вздыхала про себя: «Простота хуже воровства!»

Но на этом огорчения, которые ей доставил младший сын, еще не кончились. Валька преподнес матери еще один сюрприз, и на этот раз Надежда Романовна не нашла в себе сил простить его.

Незадолго до окончания института, — шел первый послевоенный год, радостный и голодный, — приехав домой на каникулы, Валька привел однажды с собой девушку в беличьей шубке и такой же шапочке. У девушки было неяркое матовое лицо, темно-карие глаза казались на нем совсем черными. Девушка слегка прихрамывала: правая нога была у нее то ли короче, то ли повреждена в лодыжке. Ее звали Ниной. Она окончила медицинское училище и институт иностранных языков и работала над переводами медицинской литературы.

Вообще-то Валька часто приводил друзей домой. Бывали среди них и девушки. Но с Нины он снял шубку с такой бережливостью, что у Надежды Романовны заныло сердце. И оно не обмануло ее.

Через несколько дней Вальке пора было уже уезжать в институт. Он сказал матери:

— Ма, я попросил Нину стать моей женой. И она дала согласие.

Надежда Романовна схватилась рукой за сердце.

— Как, сынок? Разве тебе не нашлось бы здоровой девушки? Ведь она, эта Нина… — Надежда Романовна посмотрела сыну в лицо и добавила жестко, зная, что бьет в цель: — Калека, хромая. Пусть и ищет по себе.

По лицу Вальки прошла тень. Он так стиснул зубы, что они скрипнули. И все же еще попытался остаться верным своей сыновней почтительности. Взял мать за плечи.

— Она чудесный человек, мама. Ты сама убедишься в этом, когда узнаешь Нину поближе. Хромает она совсем немного. Это не мешает ей даже бегать на лыжах. И вообще, это не существенно.

Но Надежда Романовна была уже не в состоянии владеть собою. Словно все недовольство сыном, которое накопилось за годы, теперь ослепило ее. Повторила с трудом:

— Не дам я тебе своего родительского благословения. Прокляну!

Валька выпустил из рук ее плечи, отступил к двери. Всегда розовое лицо его стало белым, и на этой белизне резко, черно проступили темно-русые брови и ресницы. Проговорил чужим, без обычной теплоты голосом:

— Хорошо, мама. Поговорим потом, когда ты успокоишься. Но я уже решил…

Когда он вернулся в родной город после окончания института, они поселились с Ниной в ее четырнадцатиметровой комнатушке. Надежда Романовна не желала их видеть. Больше того, она делала теперь все возможное, чтобы отравить жизнь младшему сыну и его жене. Былое благоразумие и благородство оставили ее. Она расспрашивала Валькиных соседей о его отношениях с женой, подкарауливала сына у больницы и умоляла вернуться домой. Разумеется, без Нины. Когда в партийное бюро организации, в которой работала Нина, пришло анонимное письмо, обвинявшее ее в аморальном поведении, Валька пришел к матери.

— Прекрати, — сказал он. — Или… или ты никогда больше не увидишь меня.

Надежда Романовна притихла, но не примирилась. Она решила изменить тактику.

Однажды вечером, удостоверившись, что Валька дежурит в больнице, Надежда Романовна пришла к невестке. Нина занималась у стола, поднялась навстречу, но руки протянуть не посмела.

Надежда Романовна нетерпеливо оглядела комнату, отметила про себя: «Как студенты, беднота-то! Но чисто…»

Не дожидаясь приглашения, опустилась на стул у двери, поправила у подбородка черный кружевной шарф. Подняла на невестку холодные осуждающие глаза.

— Вы, конечно, догадываетесь, зачем я пришла? Я знаю, вижу, вы честный человек. Потому я и пришла… Вы и сами понимаете, вы не пара Валентину. Он умница, здоровый, красивый. У него большое будущее. Я знаю, его приглашают в ординатуру. А вы… он достоин другой. И вам надо отдать себе в этом отчет. Надо найти в себе мужество и освободить его.

Болезнь искалечила Нине ногу еще в детстве, и пережить ей пришлось из-за своей хромоты немало. Но еще никто не причинял такой боли, как эта стареющая женщина с благородным лицом.

Нина стояла вполоборота к свекрови. Пальцы ее руки так крепко ухватились за спинку стула, что ногти побелели. Взгляд она опустила на свои разношенные, из зеленой байки домашние туфли, но тут вскинула его на свекровь. Она была искренне удивлена.

— Как? Как я могу его освободить? Я не держу его силой.

Надежда Романовна усмехнулась. Теперь на ее лице не было и проблеска той доброты, которую так любил в ней школьник Димка Веретенников.

— Будто вы не знаете, чем держит женщина мужчину… Валентин еще мальчишка, глупец, и не понимает, что делает. Потом спохватится… Как освободить? Уехать, скрыться. Вы везде найдете себе работу. Пока нет ребенка… Все равно он бросит вас.

Нина не пошевельнулась, только кровь отхлынула от лица. Надежда Романовна задержала взгляд на ее тонкой слабой шее в вырезе сатинового платья-халата и верно рассчитала еще один удар:

— Бросит. Рано или поздно. Разберется. Разве ему такая нужна? И вы, если вы честная женщина, должны помочь ему.

— Нет, — покачала головой Нина. Она выпустила из рук спинку стула и стояла теперь перед свекровью напряженно-прямая, на бледном лице гневно сверкнули темные глаза. — Пусть решает сам. Если у него есть честь и совесть. А вашу просьбу я ему передам.

И тут Надежда Романовна спохватилась, поднялась, оправила на голове кружевной шарф. Ее руки при этом заметно дрожали.

— Не надо ему ничего передавать, — почти просительно сказала она. — Я пришла к вам. Как женщина к женщине. Надеюсь, вы понимаете меня. Каждая мать желает своему ребенку счастья.

Она ушла с поникшими плечами и низко опущенной головой в своем траурном кружевном шарфе. Откинув на окне штору, Нина задумчиво смотрела ей вслед и, когда на следующий день Валька спросил, чем она так расстроена, уж не оскорбила ли ее чем-нибудь снова мать, отрицательно покачала головой:

— Не выспалась. Соседи опять всю ночь крутили магнитофон.

Ей стало жаль свекровь. У Вальки могло кончиться терпение.

Они так редко могли побыть вместе, что завели специальный дневник, в котором Валька писал, отправляясь на дежурство в больницу вечером, когда она должна была еще только вернуться с работы: «Буду дома завтра после шести. Махнем на концерт инструментального ансамбля?» Она в свою очередь наказывала ему: «Разогрей ужин и не теряй меня. Вернусь и расскажу».

Когда родилась Танюшка, стало труднее. Они никак не могли найти няньку, сидели с дочкой по очереди. Потом Вальку выручила старуха-санитарка, стала приходить к ним помогать. Надежда Романовна не желала ничего знать о внучке. Возможно, отчасти ее отвлекли от младшего сына другие заботы.

Сначала начались неприятности у Матвея Илларионовича. Работал он всегда честно, старался, дело свое знал до тонкостей, но выполнял его без шума, в передовики не стремился. А тут еще и на собрании выступил. Дескать, не за рекордами надо бы гоняться, один-два даже отлично работающих человека еще не все. Надо такой порядок в цехе навести, чтобы все работали хорошо. Новому начальнику цеха поддержать бы старика, начальнику критические замечания Матвея Илларионовича не понравились. С этого и началось…

Глубоко страдая за отца, Валька объяснил:

— Батя поплатился за свой характер. Конечно же, он прав, и все же защитить себя вряд ли сумеет. Ему гордость рабочего человека не позволит пороги канцелярий обивать.

Матвей Илларионович ушел с завода в какую-то ремонтную мастерскую, замкнулся в себе, стал еще больше внимания уделять домашнему хозяйству, провел в дом водопровод, разбил фруктовый сад. Зеленый особняк все хорошел.

Но слишком много отдал Матвей Илларионович заводу, чтобы пережить такую горькую разлуку с ним. Через год Валька похоронил отца от невесть откуда приключившейся болезни печени.

Не успела Надежда Романовна прийти в себя от горя, как на нее свалилась новая забота: вышла замуж дочь.

Валька напрасно так пренебрежительно отзывался о сестре. Ума Регине было не занимать. Медицинское училище она окончила с отличием и на работу поступила не куда-нибудь в аптеку (она была фармацевтом), а в министерство. Она словно бы даже похорошела. Не обошлось в этом, правда, без Надежды Романовны: одевала мать Регину с большим вкусом.

И замуж Регина вышла весьма практично, за вдовца, памятуя, что у второй жены муж всегда под каблуком. Да с ее характером она и вряд ли нашла бы общий язык с человеком своего возраста.

Одно было плохо: от первой жены у ее мужа осталось двое детей. Впрочем, это огорчало не столько Регину, сколько Надежду Романовну. Регина вовсе не собиралась убиваться ради чужих детей. А Надежду Романовну не оставляло опасение, что эти дети слишком обременят дочь. Она отдала молодым особняк, а сама с детьми мужа Регины перебралась во флигель.

Арсения с семьей она к тому времени уже успела отделить, сама подыскала ему просторный уютный дом с хорошей усадьбой на соседней улице.

Обо всех этих событиях Веретенников узнал, прилетев в родной город с Камчатки, куда попал после окончания института, на похороны отца.

В могилу отца свела болезнь сердца. До самого последнего дня он работал и смертью своей никому не доставил хлопот: пришел из бани, прилег отдохнуть и больше не встал. Мать, видимо, не отдавала себе отчета в том, что она потеряла вместе с ним, хлопотала над поминальным обедом, возбужденная многолюдием, с девчоночьим любопытством приглядываясь к вновь входящим. «Блаженны нищие духом», — подумал Веретенников, глядя на нее. Было неловко за мать перед женой. Нина словно догадалась о его мыслях, украдкой погладила по руке.

Валька тоже пришел на похороны, старался во всем помочь, а прощаясь, пригласил к себе. И хотя было очень трудно выкроить вечер, все же забежал к нему.

В стандартной двухкомнатной квартире Вальки было что-то от домовитого уюта зеленого особняка. Вещей немного, и все они были как-то к месту. Из украшений висел только эстамп приятеля Вальки, художника, — охотничье зимовье и елочка на переднем плане в глубоком снегу. Да стояла еще на полу возле балконной двери ваза с ветками вербы.

«Вот обошлось и без Надежды Романовны», — не без грусти отметил про себя Веретенников.

У Вальки было уже двое детей. Старшая, Танюшка, пошла в первый класс, сынишка бегал в детский сад. Нина работала. Она похорошела, расцвела. Судя по всему, они с Валькой были счастливы.

Валька раздался в плечах, глазастое лицо возмужало. Он много работал. Положив перед собой на стул руки с тонкими, должно быть, очень чуткими пальцами, он говорил о том, что, видимо, больше всего глодало его:

— Распознавать болезни мы научились, а лечим пока еще плохо. Особенно в амбулатории.

— …Настоящий врач из него получился, — старик погладил одной рукой вздувшиеся вены на кисти другой и осмотрелся.

На скамейку, на которой они сидели с Веретенниковым, падала тень от веток сосны, что стояла у забора, и отсюда, из тени, сентябрьский полдень казался особенно ярким. Неправдоподобная синева неба даже слепила глаза. Напротив особняка, возле недавно выстроенного дома замерли молодые деревца, словно девочки-балеринки в коротких юбочках на одной ноге. Старик помолчал и, сощурясь от усилия, снова вгляделся в Веретенникова.

— Дружком, значит, Валентину доводитесь? Ну-ну, знавал я вашего папашу. Как же!.. Так вот, я и говорю, достойный сынок вырос у Матвея Илларионовича. Профессор теперь…

Пора было уже в аэропорт, перекусить перед вылетом. Веретенников закурил и дослушал рассказ старика.

— И перед матерью свой долг до конца выполнил. Хоть и не заслужила этого перед ним Надежда Романовна, — старик закрыл глаза, вытянул худую, поросшую редким сивым волосом шею и покачал головой: — Не-е-ет, не заслужила!

Она пережила мужа на целых семь лет. А за два года до смерти ее свалил инсульт. Парализованная Надежда Романовна лежала в своем флигельке одна. Пасынка Регина отдала в Суворовское училище, девочку взяла к себе: нужно было кому-то мыть полы, чистить картошку.

Уход за матерью жена Арсения и Регина тщательно поделили между собой. Серафима готовила для свекрови пищу, таскаясь с кастрюльками через улицу, Регина мыла мать, меняла на ее постели белье. Даже ставни во флигеле они закрывали по очереди: один вечер это делала Регина, на другой приходил Арсений.

Об этих ставнях и рассказала Валентину одна из его пациенток. Он только что вернулся тогда в родной город после трех лет работы в одной из киевских клиник. Несчастье с матерью произошло без него. Он сдержанно выслушал рассказ женщины, расспрашивать ни о чем не стал, а вечером сказал жене:

— Сходим к матери?

Через несколько минут, наказав соседке присмотреть за ребятами, они уже торопливо шли по неуютным осенним улицам к зеленому особняку. Валька не был в нем с тех пор, как женился.

Увидев на пороге своей комнаты жену младшего сына, Надежда Романовна сделала протестующий жест и беспокойно повела головой по подушке. Речь у нее была нарушена. Валька торопливо заслонил жену спиной и наклонился над постелью.

— Ну, как, мать, начинаем поправляться?

Он впервые назвал ее так. Надежда Романовна жадно вгляделась сыну в лицо и заплакала. Слезы скатывались на седые космы, выбившиеся из-под белой полотняной косынки. Валька сначала и обратил внимание на этот платочек, мать никогда не носила раньше косынки, а потом заметил и ее несвежую рубашку, крошки и пятна на постели, грязные простыни под кроватью. Обвел глазами кое-как прибранную комнату и встретился со взглядом жены. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом Нина кивнула:

— Да!..

Валька притронулся к серым космам на подушке.

— Мы перевезем тебя к себе, мама. Будешь лежать в спальне. А мы с ребятами пока в большой комнате…

Надежда Романовна набрала в грудь воздуха, с трудом, хрипло выдавила из себя:

— Спасибо. Не надо. Мне лучше здесь.

Еще несколько минут Валька уговаривал ее, потом Нина тронула его за плечо.

— Не надо так сразу, лучше потом. Слушай, давай помоем ее?

Валька Старался не смотреть на большое, беспомощное тело, давшее ему жизнь. К счастью, у Нины были очень ловкие руки. Хорошо намыленной мочалкой она почти без его помощи вымыла Надежду Романовну прямо на постели, подстелив клеенку, прополоскала в тазу ее волосы. Через час Надежда Романовна уже снова лежала в прежней позе, но щеки у нее порозовели, свежезастланная постель сияла белизной. Валька напоил ее чаем с лимоном и поднялся.

— Теперь ты поспи.

Надежду Романовну и в самом деле после ванны потянуло на сон, но тут она широко раскрыла глаза, и Валька увидел в них страх. Он не сразу понял, почему это, оглянулся на жену, Нина подошла, поправила одеяло, глаза свекрови встретились с ее взглядом.

— Мы придем, — сказала Нина. — Завтра. Мы каждый день теперь будем приходить.

На кухне флигеля Вальку задержала сестра. Нина оставила их одних, сказав, что подождет мужа у калитки.

Регина нервничала. Откуда ей было знать, что Валька придет? Теперь он подумает, что она плохо ухаживает за матерью. Пожаловалась:

— Одна я уже не могу с ней справиться. Арсения она стесняется. А Серафима что? Чужой человек… Мать стала такая капризная.

Регина ожидала, что брат что-нибудь накажет ей. Валька спросил только:

— Где у нее простыни? У нее всегда было много постельного белья. Да, завтра понадобятся.

Ночью Надежда Романовна лежала без сна, прислушиваясь к своему телу. После мытья оно уже не ощущалось таким тяжелым. Ей казалось, она все еще слышит голос младшего сына: «Мы перевезем тебя к себе, мама… Я же врач, я все могу делать сам, и уколы, и перевернуть тебя…» Она, Надежда Романовна, правильно ответила сыну. И совсем не потому, что чего бы ради ей уходить из своего угла? Свой угол! Каким же безрадостным оказался он для нее в этот последний час!..

Нет, не такого ожидала она от своих детей! Ведь все отдала им, что могла, что имела. Вырастила здоровыми, умными, выучила, поддержала на первых шагах самостоятельной жизни. И уже вот теперь, предчувствуя свой конец, поделила между ними все свое имущество, от самовара до кухонных полотенец. Между Арсением и Региной. Оставила себе только белье и черное шерстяное платье «на смерть» да постель. И деньги в сберкассе поделила. Решила, что хватит ей пенсии за мужа.

Ей и в голову не могло прийти, что, получив от нее все, что она в состоянии дать, дети потеряют к ней всякий интерес. Любовь? Чувство долга? А разве не внушала она им всю жизнь, что нужно думать прежде всего о себе, о своей пользе? Вот когда она дала себя знать, ее философия! И только Валентину, безрассудному, живущему сердцем Вальке, она, Надежда Романовна, не смогла эту философию привить. Потому он и пришел к ней теперь, позвал к себе…

Нет, не пойдет она к Валентину! И совсем не потому, что боится оставить свой угол. Она знает, Валька готов взять на себя этот тяжкий крест, ее болезнь, и понесет его до конца, как бы трудно ему ни пришлось.

Вот потому-то она и должна избавить его от этого креста. Пусть же его несут другие, Арсений и Регина, это их долг перед ней. А у Вальки нет перед нею долга…

Она не знала, что и Валька тоже долго не мог заснуть в эту ночь, а потом нашел руки жены и благодарно припал к ним лицом.

Теперь Надежда Романовна требовала, чтобы к приходу младшего сына дочь выполнила самую трудную, самую грязную работу. Регина, опасаясь, что она будет жаловаться Вальке, нехотя подчинялась матери. Впрочем, белье она сама не стирала, а нанимала соседку. Говорила жене Арсения:

— Избаловали, хуже ребенка стала! Не подступишься…

Когда Валька был занят ночным дежурством, Нина приходила одна, и это нравилось Надежде Романовне еще больше. Она терпеливо ждала, пока невестка приведет ее в порядок, разогреет еду, которую приносила с собой, и присядет возле постели покормить ее. Поднося свекрови ложку бульона или киселя, Нина рассказывала ей о проделках внуков, о Валькиных пациентах, о том, как ездила в воскресенье на рынок. Надежда Романовна слушала жадно, стараясь не упустить ни слова, и лицо у нее при этом словно светлело изнутри. Однажды в одну из таких минут она перехватила руку невестки и припала к ней губами.

— Не надо, мама, — мягко высвободила руку Нина и не смогла сдержать хлынувших из глаз слез. Вдруг вспомнилось все…

Глядя невестке в лицо сухими, строгими от душевной муки глазами, Надежда Романовна попросила:

— Прости меня. Прости, если можешь.

Через несколько дней ей стало хуже. Инсульт повторился. Неподвижная, лишенная языка, она тем не менее была в сознании, и это мучило Вальку больше всего. В таком состоянии Надежда Романовна прожила еще два месяца.

Хоронили ее холодным январским днем.

— Как раз на крещенье, — добавил старик.

Стужа стояла такая, что от накопанной накануне земли отскакивали лопаты.

А летом Валька уехал с семьей за границу. Его попросили заведовать госпиталем где-то чуть ли не в самой Африке. Теперь же, недавно, говорят, он стал доктором медицинских наук.

— От такого сына никто бы не отказался, — старик пожевал увядшими губами и переспросил: — Арсений? Что ж, Арсений тоже ничего. Работает все там же, на заводе. А Регина… Регину теперь не достанешь. В Москве. Муж-то большим начальником стал… Вот так и получается, не от того счастье приходит, от кого ты его ждешь, — подвел старик итог своему рассказу и поднялся, не сразу распрямив ноги, потер рукой поясницу.

— Оно хоть и бабье лето, а все осень. Ишь, спину-то как разломило!

Веретенников посмотрел на часы. Если он задержится еще на полчаса, то опоздает к рейсу. И все же прошелся со стариком до магазина и только потом вскочил в трамвай…