Встреча в пути

Ворончиха

Еще до войны на месте одноэтажных, посеревших от времени домишек здесь возвели многоквартирный трехэтажный дом, нарядно окрашенный в бело-розовый цвет. Строители убрали за собой мусор, но заливать асфальтом двор не стали: предполагалось, что в нем будет разбит сквер с фонтаном посередине. Однако, пока со сквером собирались, двор с необычайной быстротой оказался застроенным дровяниками, сарайчиками и всевозможными клетушками. Жильцы дома хранили в них отслужившую рухлядь, велосипеды и мотоциклы, держали кроликов и кур.

Таким образом, трехоконный, вросший в землю домишко, в котором жила Ворончиха, случайно уцелевший под боком нового дома, попросту затерялся между этими сараями и амбарушками. Ворончиха поселилась в нем в первые годы после войны. Сюда ее забросило горе — гибель на фронте мужа. Не нашла она в себе больше сил видеть улицы родного города, по которым ходила вместе с ним, вести тот же образ жизни, какой вела, когда он был жив. Замуж второй раз не вышла, хотя и была когда-то хороша собой, так и жила с тех пор одна как перст.

Горисполком выдал ей ордер на временное проживание в этом домишке. Дескать, освободится в новом комната — переселишься. Комнаты в новом доме действительно время от времени освобождались, но на них находились другие претенденты: то молодожены, то женщина с малолетним ребенком — и Ворончиха все уступала, а потом так привыкла к своим двум крошечным конуркам, где потолок можно было достать рукой, пол рассохся, окна перекосило, что уже и перестала справляться о комнате в новом доме. С тех же пор как под окнами у нее разросся крошечный садик, она стала даже бояться, как бы домишко не снесли, не сломали.

Ей было около шестидесяти, по выглядела она старше: высокая, костлявая, с худым, словно изможденным лицом, на котором мрачно горели большие, глубоко запавшие глаза. Пальцы ее темных жилистых рук были искривлены ревматизмом. Ворончиха давно перестала следить за собой, ходила в чем придется, лишь бы было тепло и удобно. Зимой носила мужскую шапку-ушанку и стоптанные валенки, летом с ее худых плеч спадала потерявшая цвет вязаная кофта. Под платье она надевала еще одно, чтобы было теплее, и из-под подола у нее всегда виднелся еще один подол.

Ворончихе пора было уже на пенсию, но она еще продолжала работать. Нельзя сказать, чтобы в коллективе больницы любили эту санитарку, но ей доверяли и поэтому дорожили ею. Несмотря на свой более чем скромный облик, Ворончиха обладала своеобразным характером. На собраниях ее языка даже побаивались. Эта старая, давно забывшая, чему ее учили в школе, женщина великолепно владела карандашом. Окончившие институт медички заискивали перед ней, когда подходила пора выпускать очередной номер стенгазеты. Особенно удавались Ворончихе карикатуры. Однажды в больнице сломался титан, никак не могли собраться его отремонтировать. Ворончиха изобразила себя взгромоздившейся возле титана на табуретку; она наливает в титан воду, черпая ковшом из ведра, которое держит перед ней, напряженно подняв над головой, главный врач. Даже неходячие больные просились в столовую, где был вывешен номер стенгазеты с этим рисунком. Разумеется, титан вскоре отремонтировали. Тяжелые больные не позволяли перестилать им постель в отсутствие Ворончихи, дети в ее дежурство хорошо ели и не капризничали. Новеньким сестрам всегда назначали дежурства в одну смену с Ворончихой. Весь вечер Ворончиха гоняла сестру из одной палаты в другую, она отлично знала, что требуется каждому больному, а ночью говорила: «Пойди приляг, я посижу. Ничего, я уже старая, а старики мало спят».

Жилье Ворончихи было так же малопривлекательно, как и ее внешность. В комнате стояла железная кровать с досками вместо сетки, прикрытая суконным одеялом, швейная машина, еще зингеровской марки, и шаткий стол под белой скатертью с обтрепавшимися кистями. В кухне тоже стол, кое-какая утварь на полке, в углу кадка с водой. Украшала жилье чистота: некрашеный пол был выскоблен дожелта, покосившиеся, неоштукатуренные стены тщательно выбелены.

Соседи считали Ворончиху нелюдимой. Она редко присоединялась к их обществу по вечерам, когда женщины вели на скамейках во дворе свои нескончаемые разговоры. В свободное от работы и домашних дел время Ворончиха читала. Она тратила на книги все деньги, которые оставались у нее от покупки продуктов. Хранились книги у нее в старинном сундуке возле кровати.

Теперь у Ворончихи была еще одна забота и радость — сад, где она посадила три деревца ранеток, по кусту сирени, смородины и крыжовника, разбила грядку для цветов. Своими искривленными ревматизмом руками она очистила землю от обломков кирпичей и мусора, натаскала с острова из-за реки чернозема и каждое утро и вечер, свободные от дежурства, по нескольку раз ходила с коромыслом к колонке за водой для поливки. И вот незаметно для окружающих во дворе образовался чудесный тенистый уголок, непривлекательные стены и дырявую крышу домишки скрывали кудрявые пряди хмеля. Правда, в садике кошке хвоста негде было протянуть и был использован каждый сантиметр земли. Теперь Ворончиха устраивалась с книжкой на завалинке в тени яблоньки. Она очень радовалась, когда кто-либо обращал внимание на ее сад, заходил через узкую калитку полюбоваться цветами. Но это случалось не так уж часто, соседи не то чтобы сторонились ее, чаще всего просто не замечали, дети побаивались.

Надо сказать, что к тому времени, как разросся сад Ворончихи, во дворе стало просторнее. Жильцов заставили убрать клетушки и амбары, остались лишь дровяники, а для мотоциклов был выстроен небольшой чистенький коллективный гараж. И только один сарай, он стоял как раз возле сада Ворончихи, остался, и его хозяева, как и прежде, продолжали держать в нем кур. Сарай очень мешал растениям, до полудня загораживал от них солнце; а куры пробирались в садик через щели в заборе и ощипывали зелень, выгребали большие лунки у корней деревцев и кустов.

Из-за кур все и началось. Сарай принадлежал жильцам нового дома, но фамилии Белугины.

«Сам» Белугин заведовал каким-то автохозяйством. Это был плотный белобрысый человек лет сорока. Его жена не работала, занималась, как она объясняла, воспитанием детей. Их было у Белугиных двое: взбалмошный долговязый сын-семиклассник и двухлетняя девочка, ласковая и спокойная. Как Белугина воспитывала детей дома, было неизвестно, только мальчишка целыми днями околачивался во дворе, грубил старухам, которые делали ему замечания, девочка играла в песочнице с другими малышами, а их мать можно было встретить то в одной, то в другой квартире у соседей. Возможно, Белугина не любила следить за своей внешностью, а возможно, ей, наоборот, хотелось покрасоваться, но с утра до вечера она ходила почему-то в халате. Правда, халаты у нее были красивые, длинные, из дорогой нарядной ткани. В них ее дородная фигура казалась еще величественнее, и соседи называли Белугину между собой не иначе как мадам Белугина. Это так шло ей, что из окружающих редко кто знал ее имя, так же, как никому не приходило в голову назвать по имени Ворончиху.

Возвратясь однажды с ночного дежурства, Ворончиха обнаружила в саду кур. Они выцарапали лапами глубокие ямы под яблоньками, на которых вот-вот должны были распуститься белые бутоны, и блаженно купались в песке. Ворончиха выгнала кур и сказала Белугиной, как раз появившейся из сарая с эмалированной миской в руках; на дне миски розовато отсвечивали несколько только что снесенных яиц:

— Вы бы присматривали за курами, соседка. Вот скоро я цветочную рассаду высажу, все поклюют.

— Не могу же я их пасти, — возразила Белугина и прошествовала по двору к подъезду. У нее были пышные, не нуждающиеся ни в какой завивке темные волосы. Голову Белугина держала высоко вскинув, а глаза — опущенными вниз, эта осанка придавала ее внешности что-то надменное.

Старая женщина посмотрела Белугиной вслед и принялась осматривать ветхий заборчик, отделявший сад от двора. Все большие щели забила кольями, землю возле забора плотно утрамбовала.

Несколько дней прошло спокойно.

Ясным солнечным утром Ворончиха надела свое лучшее платье из синего штапеля в белое колечко, повязалась кашемировым платком и отправилась на базар за рассадой. Вернулась с просветлевшим лицом, бережно неся корзину с рассадой анютиных глазок, левкоев, табачка и астр. Гладиолус она купила только один, больше не хватило денег, зато он будет совершенно белого цвета, как уверяла ее торговка. Высаживая рассаду в грунт, Ворончиха сначала тщательно разминала землю в пальцах, расправляла каждый корешок, любовно оглядывала крошечные растеньица.

— Эх-хе-хе! — осуждающе покачала головой одна из женщин, понаблюдав, как она ползает на коленях по земле. — Недаром говорят, что малый, то и старый. Ты бы лучше грядку огурцов тут посадила, редиски. Все польза, да и приятно свеженького съесть.

— Живот чем попало можно набить, — отозвалась Ворончиха, — а душа, она красоты просит.

Ворончиха полила рассаду и отправилась в больницу, ей опять предстояло дежурить в ночь.

…Включив утром чайник, чтобы накормить перед уходом на работу мужа, Белугина спешила в сарай и выпускала кур. Ей все казалось, что яиц в гнездах она находит гораздо меньше, чем должно быть. Кто может поручиться за всех, проживающих в доме? А кур манила зелень Ворончихиного сада. Уже несколько дней они тщетно прохаживались возле забора, заглядывали в щели. На этот раз одна курица, с громким кудахтаньем выскочив из сарая, взлетела на поленницу дров. Оглядевшись, она живо перемахнула через забор в сад. Скоро ее примеру последовали другие.

Ворончиха сдала дежурство в девятом часу, зашла по дороге в магазин купить хлеба и молока. Когда она добралась домой и, прежде чем отпереть дверь своей хибарки, заглянула в сад, грядка высаженных ею цветов была разорена дотла. Уцелели только два кустика анютиных глазок, они уже набирали цвет, отброшенные вместе с комом земли сильными куриными лапами в сторону. Ворончиха подобрала их и посадила на место. Потом смела с грядки зеленые клочья, оставшиеся от рассады, перекопала землю и, вместо того чтобы прилечь после ночного дежурства отдохнуть, снова отправилась на базар. Она отчаянно торговалась за каждый корешок и опять вернулась домой почти с полной корзиной, правда, на этот раз цветы у нее были победнее: васильки, ноготки, ромашка.

Под вечер, когда закатилось солнце и спала жара, Ворончиха высадила рассаду, прикрыла растения на ночь старыми кастрюлями, ведрами и банками и, постояв возле калитки, направилась к Белугиным. В прихожей квартиры никого не было. Ворончиха оглядела трюмо и всевозможные щетки на полочке под ним, вешалку, на которой висел мужской плащ и красный детский капюшончик, и спросила своим низким голосом:

— Хозяева дома?

Из комнаты в полосатой пижаме с газетой в руках вышел Белугин. Он, видимо, не узнал ее, не поздоровался, спросил строго:

— В чем дело? А, опять по поводу курей? Жена говорила, — Белугин нетерпеливо прошелестел газетой.

— В свободное от работы время я сама буду за ними приглядывать, — сказала Ворончиха. — Я про то, когда дежурю.

— Ладно, ладно, — поморщился Белугин и уже скрылся было в комнате, но вернулся, оценивающе оглядел коричневые, напоминающие корни дерева, все в узлах и жилах, руки Ворончихи. — Вот что… у нас тут побелка намечается, чтобы потом, пока лето, покрасить все. Так вот… надо бы потом помочь жене помыть, — Белугин строил фразы так, чтобы избежать какого-либо обращения к собеседнице. Сказать «вы» ему казалось унизительным для себя, а на «ты» старуха еще, пожалуй, обидится. Жена же ему все уши прожужжала, что не намерена проворачивать грязь одна.

Ворончиха усмехнулась, она и в самом деле повернулась бы и ушла. Нет, она не собиралась нигде прирабатывать. И не потому, что гнушалась работы, с каждым разом она возвращалась с дежурства из больницы все более утомленной. Но… Ворончиха подумала о крошечных слабеньких растеньицах, о безжалостных когтистых куриных лапах и в нерешительности затянула потуже кончики головного платка, повязанного под подбородком.

Белугин понял ее молчание по-своему, добавил:

— Конечно, за вознаграждение.

— Пусть жена ваша тогда пошлет мальчишку, когда прийти, — сказала Ворончиха и вышла, не дожидаясь ответа.

…Белугины занимали на втором этаже три комнаты с кухней, ванной и балконом. Ворончиха мыла, скребла, терла и удивлялась про себя, как это семья в четыре человека может так запустить просторную, светлую квартиру. Такое впечатление, что до побелки ни пол, ни крашеные панели никогда не мылись. Краска потеряла свой цвет, потускнела, а в ящиках буфета, гардероба и шкафов накопилось столько разного хлама, что нужные вещи уже не вмещались. Ворончиха никак не выражала своего удивления, она считала, что каждый устраивает себе жилье по собственному вкусу и в этом ему никто не может ничего указывать. Если людям так нравится, пусть! Вот она, Ворончиха, например, сделала бы иначе.

Хозяйку же квартиры удивляло, что старуха не выражает никаких чувств при виде телевизора, рижской мебели и другого добра, которого у Белугиных имелось с избытком. «И то, чего с нее спрашивать, — снисходительно подумала мадам, — она не знает, с какой стороны к этим вещам и подступиться, где уж ей знать им цену!»

Маляры побелили все три комнаты и ушли. Ворончиха вымыла пол, окна и двери в одной комнате и собралась приняться за другую. Проходя с ведром по коридору, тесно заставленному мебелью, она нечаянно столкнула локтем с этажерки вазу для цветов из обожженного гипса. Ваза была дешевенькая, не дороже рубля. И все же Ворончиха огорчилась. Поставила ведро, принялась собирать черепки. На шум из кухни выглянул Белугин. На этот раз он был в светлом летнем костюме, только что пришел с работы.

— Что такое? Вазу расколотила? Где у тебя глаза-то были?

Ворончиха выпрямилась, глубоко впавшие глаза ее сверкнули.

— Как? Как ты сказал? Да я заплачу, сколько это стоит. Только… как ты сказал? Ты мне в сыновья годишься.

— Ну вот, подумайте, — криво усмехнулся Белугин, — нужны кому-то твои гроши! Смотреть, говорю, надо.

Его голос прозвучал уже примирительно. Однако разговаривать с Ворончихой было не так-то просто. Она отставила приготовленное для мытья ведро с водой в сторону, положила возле него тряпку и вытерла о передник руки. Смахивая локтем со лба выбившуюся из-под платка седую прядь, проговорила:

— Что там мне причитается за комнату, которую вымыла, пусть пойдет за вазу. Она большего и не стоит. А остальное домывайте сами.

На лестнице ее догнала взволнованная Белугина. Она была в дальней комнате и не сразу поняла, что произошло.

— Послушайте, Михайловна, ну вы же знаете, он ужасный грубиян. Он и на меня кричит.

— Позволяешь, вот и кричит, — спокойно отозвалась Ворончиха, продолжая спускаться по лестнице. — А на меня ему чего кричать? За то, что согласилась помыть? Так за это умные люди благодарят.

Эта история еще больше обострила отношения Ворончихи и владельцев сарая-курятника. Правда, Белугина, выпустив кур, теперь заставляла сына сторожить их, не позволять им взлетать на поленницу, иногда с оскорбленным видом присматривала за курами сама. Это было ей даже больше по душе. Таким образом у нее появились основания чем-то объяснять мужу свое ничегонеделание, а поболтать с женщинами во дворе она любила и раньше. У нее имелась теперь и тема для разговоров. Старая Ворончиха и не догадывалась, сколько внимания уделяет ей теперь семья Белугиных. По словам мадам выходило, что Ворончиха лентяйка и пропойца, что живет она одна потому, что не может ужиться с родными. Сын Белугиных забрасывал в сад Ворончихи дохлых кошек, пробил дыру в бочке, в которую старая женщина собирала дождевую воду, стучал поздно вечером по ставням домишки палкой. И только самая младшая из Белугиных, двухлетняя Луиза, не принимала участия в развернувшихся событиях. Но скоро и она была вовлечена в действие.

Однажды, напрасно прождав весь день дождя, Ворончиха занялась поливкой. Отлучившись за водой к колонке, она, видимо, неплотно прикрыла калитку в садик. Возвращаясь с полными ведрами, распахнула ее и остолбенела: на узкой тропинке перед грядкой с цветами сидела на корточках крошечная девчушка в нарядном платьице с белым бантом на белокурой головке. Пухлые ручонки ребенка были крепко стиснуты. Это была дочь Белугиных. Увидев Ворончиху, девочка боязливо поднялась, все еще не отрывая взгляда от только что распустившегося, желтого с фиолетовым, цветка анютиных глазок. Потом, видя, что женщина не собирается ее бранить, девочка разжала ручонки и показала пальцем на грядку:

— Светы…

Это означало: цветы.

И снова уселась на корточки, вытягивая шейку, чтобы разглядеть яркие лепестки.

— Расцвел, деточка, расцвел, — отозвалась Ворончиха, тронутая восхищением ребенка, которое было так понятно ей.

С этого вечера девочка безбоязненно стала заходить в Ворончихин сад. Она ничего не рвала и не топтала, садилась возле грядки и разглядывала цветы, иногда играла тут же принесенной с собой игрушкой. Но это продолжалось недолго. Увидев ребенка в саду, Белугина вошла в калитку, взяла дочь за руку и молча вывела во двор. Девочка плакала, топала ножками, рвалась обратно.

— Пусть бы ребенок посидел, посмотрел на цветочки, — проговорила через забор Ворончиха. У нее от жалости стиснуло сердце. — Что тут плохого? Разве ребенка кто обидит?

— Нечего сманивать, — не оборачиваясь, бросила вслед Белугина и шлепнула дочь. — Чтобы и близко больше не смела подходить.

И все-таки изредка, когда становилось известно, что мадам отправилась по магазинам, Ворончиха впускала девочку в сад. Почти каждый день у нее появлялось что-нибудь новое — расцвел вьюнок, почернели ягоды на ветках смородины, еще какая-либо мелочь, способная одинаково порадовать одинокую старуху и ребенка.

Ворончихе не нравилось мудреное имя девочки, она называла Луизу по-своему — Зоренька, и это больше шло к белокурой голубоглазой толстушке. Ворончихе очень хотелось подержать девочку на руках, потискать ее литое тельце — она не смела. С затаенной нежностью разглядывала будто перевязанные ниточкой ручки, белую шейку, тонкие золотистые волосы. И девочка отвечала ей тем же, охотно лепетала с нею, ела твердые медовые пряники, которыми ее угощала Ворончиха. Старая женщина теперь никогда не съедала гостинцы, которыми ее угощали больные, а приберегала их для девочки, хотя и знала, что в доме Белугиных нет разве что птичьего молока.

Так проходило лето. Жаркие грозовые дни июля сменил август. На грядке в Ворончихином саду распустились уже все цветы, поспевал крыжовник, наливались ягоды смородины, порозовели яблочки-ранетки. Всего плодов и ягод в саду едва ли набралось бы с десяток килограммов, дело было не в этом. Вся эта зелень была выращена ее руками, а главное, так радовала глаза среди пыльного пустого двора, заборов, крыш и стен. По вечерам, когда стихал шум улиц и даже заговорившиеся во дворе женщины расходились по квартирам, Ворончиха долго сидела на завалинке, укрывшись от луны в тени яблоньки. Она отдавала себе отчет в том, что силы уходят, что через месяц-другой ей придется оставить работу, которая вносила в ее жизнь столько нового, придавала смысл ее одинокому существованию. Но мысль о пенсии уже не пугала старую женщину. Ведь у нее теперь есть сад. Зимой, конечно, в нем делать нечего, но она запишется в библиотеку, у нее будет вдоволь книг. А в марте уже вполне можно заняться выращиванием рассады. Теперь она возьмется за это сама. Закажет больничному сторожу ящики, землю приготовит с осени… Господи, да она вырастила бы рассады на весь этот двор! Вот где она развернулась бы!.. И Ворончиха принималась прикидывать, как и чем она засадила бы двор, какие разбила бы клумбы. Конечно, одной ей не управиться с таким хозяйством, но люди-то, жильцы, неужели они останутся равнодушными к такой красоте, у них не появится желание взяться за ведро, за лопату?

Эти мысли согревали Ворончиху, и она уходила спать успокоенная, послушав у калитки, не шелохнется ли какой листок? В лунном сумраке белели звезды табачка, издавая густой, пряный аромат, было тихо, покойно вокруг. Город спал.

Может быть, и осуществила бы Ворончиха свою мечту — превратила бы двор в цветник, но случилось иначе. Однако до этого ей пришлось пережить еще одну неприятность.

Как-то утром Белугина обнаружила на гнезде одну из куриц подохшей и тотчас решила: тут не обошлось без Ворончихи. Известно, как она ненавидит куриц, ударила чем-нибудь, зашибла. «Да она и колдовка, — со всей серьезностью уверяла соседок мадам, — посмотрите, как Луизку приворожила. Девчонка души в ней не чает. Где это видано, чтобы чужая женщина становилась ребенку дороже родной матери? Нет-нет, тут дело нечисто!»

Но предъявить Ворончихе претензию по поводу сдохшей курицы все же было трудно. Конкретных доказательств ее вины не было. Вернулся с работы Белугин, и жена поведала ему о постигшей их неприятности. Поделилась и своими соображениями.

— Она за это поплатится, старая ведьма, — решил Белугин и посоветовал жене: — А ты помалкивай. Я ей покажу, как зариться на чужую собственность. Кошка знает, чье мясо съела.

Утром Ворончиха вошла в сад открыть ставни, и ноги подкосились под ней: на яблоньках были обломаны самые лучшие ветки, крыжовник и смородину, видимо, топтали ногами, грядка с цветами вся разворочена. Еще не в силах ничего понять, Ворончиха дрожащими руками подобрала одну из обломанных веток и принялась приставлять ее к стволу, на то место, где на нем еще сочилась рана, словно ветка могла прирасти. Потом выпустила ветку из рук и осмотрелась: солнце еще не поднялось из-за домов, по высокому небу плыли перистые облака, окна в доме задернуты шторами — тихо и спокойно, никаких следов бури и грозы.

Ворончиха опустилась на землю тут же, возле порушенной грядки. Молча сотрясались худые плечи под выцветшей кофтой, темные искривленные пальцы машинально шарили по земле, находили комочки и крошили их. Проснулись жильцы в квартирах дома, проходили мимо сада, никто не обращал внимания на Ворончиху, привыкли, что она вечно роется в земле.

Ворончиха плакала до тех пор, пока ожесточение не придало ей сил. Тогда она поднялась и, не запирая за собой калитки, отправилась в ближайшее отделение милиции. Там ее выслушали и попросили изложить указанное на бумаге. Кое-как справившись с этим, Ворончиха вернулась домой и слегла. У нее болели голова, руки, ноги, спина. Она лежала сутки, вторые… Обеспокоенные тем, что она не вышла на дежурство, из больницы прислали медсестру. Ворончиха попросила девушку запасти ей молока, хлеба, воды. Она лежала и ждала сотрудника милиции, который должен был прийти и составить акт на порушенный сад. Так ей сказали в милиции.

Когда официально-строгий голос вызвал по телефону Белугина — ему позвонили на работу — и предложил явиться в четыре часа в милицию, на лбу у Белугина выступила испарина. Он предпочитал не иметь с милицией никаких дел. Но …вызывают, следовательно, нужно явиться. Белугин поспешил домой и о чем-то долго совещался с супругой.

…Ворончиха терпеливо ждала несколько дней, неделю; сотрудник милиции все не приходил. Поднявшись с постели, старуха прежде всего отправилась в сад. В нем поредело, яблоньки стояли словно человеческие фигуры без рук, всюду валялись закатавшиеся в пыли ягоды, но притоптанные ветки кустов выпрямились, а на грядке, на смятой зелени, распустились новые бутоны. Когда сотрудник милиции наконец-то явился к месту происшествия, у Ворончихи уже не было никакого желания ни разговаривать с ним, ни показывать сад.

На этом все не кончилось. Белугин сумел избежать наказания, но в милиции его предупредили, что сарай все-таки придется убрать, а кур порубить или продать, это уж как ему будет угодно. Ничего подобного Белугин предпринимать не собирался. Он был уверен, что ему и впредь все сойдет с рук, но Ворончиху с этого дня он возненавидел со всей лютостью невежественного человека. Какая-то безвестная, можно сказать, нищая старуха смеет что-то указывать ему, Белугину! Он, вероятно, попортил бы Ворончихе немало крови. События опередили его.

Август в этом году выдался засушливым. Несколько дней над городом ходили тучи, но дождь так и не собрался. Ворончиха посмотрела, посмотрела на небо и взялась за ведра. Израненные яблоньки было жаль еще больше.

Очевидцы потом рассказывали: девочка в красном платьице с бантиком в белокурых волосах, прижимая к груди куклу, спокойно переходила улицу. Оказывается, мать Луизы отправилась с дочерью навестить приятельницу в доме через дорогу. Заскучав в обществе взрослых, девочка раскапризничалась и стала требовать у матери свою куклу. Белугиной не хотелось прерывать беседу, она отправила дочь домой за куклой одну. Ведь всего лишь перейти улицу. И вот Луиза, взяв свою любимицу, возвращалась обратно. Шофер вывернувшейся из-за угла машины заметил девочку уже поздно. Неожиданно рядом оказалась Ворончиха. Смахнув с плеч коромысло и выпустив из рук пустые ведра, женщина бросилась наперерез машине и с силой толкнула девочку в спину, а сама оказалась под колесами грузовика.

Когда на месте происшествия собрались жильцы дома, Ворончиха все еще лежала там, куда ее отбросило автомашиной, раскинув руки, глядя в небо широко раскрытыми, невидящими глазами. На ней была все та же выцветшая кофта и белый, в черную крапинку, платочек. Белугина держала всхлипывающую девочку на руках и прикладывала к ее лицу смоченный водой бант. Падая, Луиза расшибла губы. Возле застывшего посреди улицы грузовика стоял бледный, перепуганный шофер. Он давал показания работникам автоинспекции. В стороне ждала конца этой процедуры врач «скорой помощи», чтобы увезти Ворончиху в морг. В медицинской помощи старая женщина уже не нуждалась, Белугин в сбившемся набок галстуке, в шляпе, которую он не догадался снять, стоял возле жены и переводил взгляд с лица дочери на Ворончиху, потом снова на дочь.

— Кто скажет, как имя, отчество и фамилия пострадавшей? — обратился к толпе работник автоинспекции, кивком головы давая понять шоферу, что разговор с ним закончен.

Белугин заволновался, шагнул было вперед. Его отстранила рукой старуха с клетчатой шалью на плечах.

— Воронкова ее фамилия, — сказала старуха. — Воронкова Татьяна Михайловна.

«Татьяна Михайловна, — повторил про себя Белугин. — Это Ворончиха-то Татьяна Михайловна? Татьяна, Таня. Да, когда-то кто-то называл ее и так».

Его тронули за плечо. Белугин обернулся и встретил растерянный взгляд жены.

— Лучше все-таки продать их, — неуверенно проговорила она.

Жена имела в виду кур, и Белугин понял, что она боится, как бы их не привлекли теперь к ответственности. Успокаивающе сжал ей локоть. Он не испытывал страха перед этими, живыми, людьми. Был уверен, что всегда сумеет склонить их на свою сторону. Что-то неведомое ему до сих пор вновь приковывало его взгляд к Ворончихе. Уже заострившиеся черты и без того худого лица женщины были строги и спокойны.

Улицы пересекли длинные тени. Вечерело.