Выходим на рассвете

Глава тринадцатая

— Батальон… смирно! — раскатисто прозвучала команда, и Гомбаш, услышав ее, замер, тверже охватив винтовку, взятую к ноге. Он стоял в первой шеренге, и ему было хорошо видно, как, отделившись от словно окаменевшего строя, старательно печатая шаг, придерживая у левого бедра офицерскую шашку, вперед, к трибуне, возле которой стояло несколько человек с красными бантами на груди, прошагал Корабельников в отутюженной гимнастерке, уже давно без погон. Он остановился перед Рыбиным — того легко было узнать по его неизменной черной куртке — и, вскинув руку к козырьку фуражки, на которой кокарда была затянута красным, четко отрапортовал:

— Товарищ секретарь губернского комитета партии! Ломский интернациональный батальон Красной Армии выстроен для парада в честь Международного дня трудящихся — Первого мая! В составе батальона четыреста двадцать штыков. Командир батальона Корабельников! — и при этих словах, лихо взмахнув рукой, опустил ее. Рыбин что-то негромко сказал ему, пожал руку, и Корабельников, скомандовав «вольно», вернулся к строю, а Рыбин и стоявшие с ним стали подыматься на трибуну. Рыбин сделал кому-то внизу знак рукой, и тотчас же оркестр грянул «Интернационал». Гомбаша словно приподняло — он весь наполнился этой неизменно волнующей его мелодией, ощущением праздника. А праздник чувствовался во всем: и в голубом небе, в котором метались из стороны в сторону вспугнутые оркестром голуби, и в алом росплеске знамен, колыхаемых легким ветерком над головами демонстрантов, обступивших трибуну со всех сторон, кроме той, на которой стоял батальон, и в торжественных лицах товарищей по шеренге. Он, конечно, слышал и звуки оркестра, и речи, звучавшие с трибуны, о том, что этот Первомай восемнадцатого года — первый в истории праздник трудового народа, взявшего власть. Он был полон чувством общности, охватившим всех собравшихся на площади. Но еще сильнее в эти минуты ощущал он праздник свой, только свой, о чем не знал еще никто из стоявших в строю с ним.

Этот его праздник начался несколько дней назад, когда он, после долгих размышлений о будущем, набравшись наконец решимости, сделал Ольге предложение и был даже несколько удивлен, что она без колебаний, сразу же ответила: «Согласна». Они решили: главное — быть вместе, и нечего откладывать. Полгода верных Янош будет с нею, ведь он дал обязательство прослужить этот срок в Красной Армии. А там, может быть, и в Венгрии, и по всей Европе произойдет революция и границы перестанут разделять людей…

Сначала, после того как самое главное между ними было решено, Ольга сказала Яношу: «Знаешь, Ваня, чтоб про меня не судили не рядили, что невенчанная живу, придется нам в церкви, чтоб все чин по чину…» «Но ты же сознательная! — вспыхнул он. — И как же я, атеист, пойду под благословение священника? Это немыслимо! Да и зачем? Теперь у вас узаконен гражданский брак!»

Ольга поколебалась-поколебалась и согласилась: «Ладно, кто станет смеяться — отобьюсь».

Незадолго до Первого мая они, узнав, что в Совете уже регистрируют браки, пришли туда. И браки, и разводы, и рождения, и смерти там оформлял старенький письмоводитель, видимо доставшийся Совету в наследство от упраздненной городской управы.

— Поздравляю, поздравляю! — прямо-таки засиял письмоводитель, когда они сообщили ему о цели своего прихода. — Вы, можно сказать самые первые. А многие не решаются еще, я вам скажу-с! Одному церковному браку по-прежнему привержены, а гражданский не признают. Вот насчет разводов — это идут, идут! Дождались многие беструдного расторжения. Нуте-с, итак, какие фамилии желаете иметь после брака? По мужу? По жене? Или каждый останется при своей?

— На мою фамилию! — поспешил сказать Янош. Он не был уверен, что Ольга согласится — предварительно они об этом не разговаривали. Но Ольга, к его удовольствию и некоторому удивлению, не стала возражать.

Письмоводитель на четвертушке серой бумаги написал справку, подышал на штамп, пришлепнул:

— Готово!

Вручая им справку, письмоводитель не утерпел, чтобы не спросить:

— А позвольте полюбопытствовать, так сказать неофициально, по какому обряду будете бракосочетание совершать?

— Никакой обряд! — решительно заявил Гомбаш. — Нам имеется достаточно этого удостоверения!

— Первый случай! — изумился письмоводитель. — Ну что ж, ну что ж, теперь все по-новому… Позвольте вам пожелать счастливой семейной жизни!

Свадьбу решили отпраздновать Первого мая, чтобы потом всегда отмечать ее годовщину в этот день. Свадебное пиршество Ольга обещала подготовить заранее, с помощью Ксении Андреевны, которая будет вроде как посаженная мать. Ольга не захотела звать на свадьбу подруг, чтобы не шептались, какая же это свадьба без венца. Было решено пригласить кроме Корабельниковых только Ференца.

Сейчас, когда Гомбаш стоял в торжественном строю своего батальона и смотрел на трибуну, где, сменяя друг друга, выступали с праздничными речами ораторы, он мыслями весь был в том, что ждало его и Ольгу сегодня.

Он едва дождался конца праздничного митинга. Как только вернулись в казарму и поставили на места винтовки, Гомбаш разыскал Ференца и напомнил ему:

— Так мы с Ольгой ждем вас, товарищ командир!

— Спасибо! Но только что звонили из губкома, срочно вызывают. Не знаю, когда освобожусь.

— Ведь сегодня праздник. Что за срочность?

— Не знаю. Если опоздаю или не смогу — передайте невесте мои поздравления. А вы можете быть свободны до завтра. — Ференц хлопнул Яноша по плечу: — Желаю счастья! Вы уже зарегистрировались?

— Вчера. Вот, — Янош вынул справку. Ференц пробежал по ней глазами: «Дана сия гр. Янош Шандорович Гомбаш и гр. Ольге Анисимовне Кедрачевой, принимающей фамилию мужа, в том, что их брак зарегистрирован под № 1 в ломском Совете рабочих, крестьянских и солдатских депутатов 30 апреля 1918 года».

— Что же, вполне законный документ. Когда-нибудь вставите его в рамочку и повесите на самом видном месте в вашем доме.

— Как знать, где и когда будет этот дом…

— Верьте, все образуется.

Когда Янош под вечер — раньше являться ему было запрещено, чтобы не мешал, — пришел в дом Кедрачевых, там уже был накрыт праздничный стол, а возле него сидели принаряженные Ксения Андреевна и Ольга — на ней было белое платье, выглядела она настоящей невестой.

— А где Валентин Николаевич? — спросил Янош.

— В губкоме. Ждем, — ответила Ксения Андреевна… — А почему с вами не пришел товарищ Ференц?

— Вызвали в губком.

— И что за срочность такая в праздник? — удивилась Ольга. — Могли бы и завтра позаседать.

— Не потому ли и Валентин Николаевич задерживается? — Ксения Андреевна глянула в окно. Начинало темнеть.

— Подождем еще немножко, может, скоро вместе явятся, через полчасика, — предложила Ольга.

Но ни Корабельников, ни Ференц не явились ни через полчасика, ни через час. Уже совсем стемнело.

— Знаете что! — предложила Ксения Андреевна. — Начнем без них. Придут — присоединятся. А то ведь могут и всю ночь прозаседать, не первый раз.

Сели к столу. Ольга наполнила кружки так хорошо уже знакомой Яношу домашней брагой, варить которую она была мастерица. Ксения Андреевна подняла кружку:

— За ваше счастье, мои дорогие молодые! Молодцы вы, что решились соединить свои жизни в такое трудное, сложное, опасное время. Но любовь может преодолеть самые невероятные препятствия, если она — настоящая любовь! Пусть чувство, которое соединяет вас, будет крепким и нерушимым — тогда ничто вашему счастью помешать не сможет! — и Ксения Андреевна поднесла кружку к губам. Но лишь пригубила, сказала с улыбкой: — Жаль, не могу по нездоровью выпить все. Но вы — до дна, до дна!

И когда Ольга и Янош сдвинули кружки, Ксения Андреевна, выше подняв свою, неожиданно озорно блеснув глазами, крикнула:

— Горько! Горько!

Янош недоуменно смотрел на нее: что это означает? Что вдруг стало горьким?

— Вы не знаете, Янош, нашего русского обычая! — весело упрекнула его Ксения Андреевна. — Когда на свадьбе кричат «горько» — жених должен поцеловать невесту.

— А, понял! — вскочил Янош. — Горько — это сладко! — и, не стесняясь Ксении Андреевны, крепко поцеловал зардевшуюся Ольгу.

…Время шло, а ни Корабельников, ни Ференц не появлялись. За окнами уже давно синела ночь. Ксения Андреевна встала из-за стола.

— Видно, не дождаться нам запоздалых гостей. Вы уж пируйте без меня… Пойду прилягу, мне что-то опять неможется.

— А мы выпьем за ваше здоровье! — воскликнула Ольга. Но как только Ксения Андреевна скрылась в своей комнате, Янош порывисто встал, обнял Ольгу и, не выпуская ее из объятий, дунул в стекло лампы, стоявшей посреди стола.

— Ой, что ты?.. — шепнула Ольга.

Ладонями он почувствовал, как вздрогнули ее плечи, тепло которых сквозь тонкую ткань платья он ощущал так явственно, словно ткани этой не было под его пальцами. Руки Ольги сплелись у него на шее — и весь остальной мир с этой минуты для него и для нее перестал существовать.

…Янош проснулся первым, от петушиного крика. Петух самозабвенно орал где-то совсем близко, наверное на соседнем дворе. Первое, что увидел он, открыв глаза, — лицо Ольги. В слабом свете только начинающегося дня, едва проникающем сквозь плотно задернутые белые занавески, оно казалось бледным. И сердце Яноша, как только он глянул на Ольгу, заполнило острое чувство какой-то жалостливой нежности к ней: будет ли она счастлива с ним? Ведь все так непросто в их браке… Но не только с любовью и тревогой смотрел он сейчас, чуть приподнявшись, в ее лицо, а и с удивлением: такое знакомое, знакомое до самой малой черточки, оно казалось ему совершенно необычным: ведь прежде он никогда не видел Ольгу спящей. И сейчас он с неожиданным для себя любопытством смотрел на ее высокий, чистый, слегка выпуклый лоб, полностью открытый — волосы Ольга туго зачесывает назад, так они у нее лежат и сейчас, хотя и не стянуты прической — свободно разметались на подушке за ее плечом и у щеки, и только небольшая темная пушистая прядка лежит у края лба. Длинные ресницы плотно сомкнуты. Сон Ольги спокоен и тих. Но ее густые черные брови слегка приподняты, словно она чему-то удивляется во сне. «Может быть, тому, что рядом с нею — я? Ваня — зовет она меня русским именем… Теперь рядом — на всю жизнь», — растроганно подумал он, и теплая волна благодарности к Ольге, поднявшаяся откуда-то из глубины его существа, заполнила его всего и словно бы всколыхнула. Ему нестерпимо захотелось бережно-бережно коснуться жены, но он сдержал себя, опасаясь нарушить ее сон, такой безмятежный. Сдерживая себя, он даже отодвинулся чуть, опустив голову на подушку, но не отрывая взгляда от ее лица. Теперь оно было видно ему в профиль. На белизне подушки четко обрисовывались ее чуть приподнятый, с крутыми крыльями ноздрей нос, слегка раскрытые некрупные, но четко выпуклые губы; кругом было тихо-тихо, как может быть тихо на рассвете. Петух уже давно угомонился. В этой прозрачно-неподвижной рассветной тишине Яношу показалось, что он слышит дыхание Ольги, такое ровное и спокойное… И он замер, вслушиваясь.

Но какой-то далекий протяжный, только что возникший, нарастающий звук, назойливо и все плотнее вдавливаясь в его уши, мешал ему слышать дыхание Ольги, заглушал его. И вот этот звук уже стер всю утреннюю тишину, нагнетая еще неосознанную тревогу. Звук прервался, но тревога уже опалила Яноша, не остывала, и, хотя снова воцарилась тишина и Ольга продолжала так же безмятежно спать, он уже не слышал ее дыхания.

Тишина стояла недолго, может быть всего с полминуты, и тревожащий сердце звук вновь смел ее. «Да ведь это, наверное, гудок паровой мельницы, той, что стоит в центре города, на пристани! — сообразил Янош. — Неужели?..»

Далекий гудок прозвучал длинно и настойчиво, смолк и через несколько секунд зазвучал в третий раз.

«Надо идти!» — Янош поспешно, но осторожно, чтобы не потревожить жены, стал выбираться из постели.

— Ты куда?.. — изумленно прошептала Ольга, глянув на него сонным еще взглядом. Ее лицо все еще хранило черты того спокойствия, которым дышало только что, но в голосе уже проступала озабоченность. Может быть, и Ольга сквозь сон слышала далекие гудки? — Ты куда? — повторила она свой вопрос.

— Я должен спешить, Олек! — ответил Янош, торопливо одеваясь. — Три гудка паровой мельницы — сигнал тревоги для нас. Каждый, где бы он ни был, обязан немедленно явиться в казарму. Я бегу, — он торопливо зашнуровывал уже второй ботинок. — А ты спи, спи!..

— Но почему тревога? — Ольга приподнялась в постели, придерживая сорочку на груди. — Почему?

— Не знаю… — Янош уже дошнуровал ботинок, затянул пояс, протянул руки к ней: — Лежи, лежи! — и, мягким усилием надавив ей на плечи, заставил ее опустить голову на подушку. Не в силах сдержать себя, склонился к Ольге, торопливо припал губами к ее щеке, коснулся ладонью обнаженного плеча, словно надеясь унести с собой хотя бы немножко ее тепла, и быстро пошел к двери. На пороге оглянулся. Ольга, снова поднявшись, сидела на постели, растерянно прикрывая ладонями грудь, ее губы шевельнулись… Но что она сказала или, вернее, прошептала, он уже не расслышал — шагнул за порог.

Во всю мочь Янош бежал по безлюдным улицам. Город в бледном рассвете еще спал, — гудки не потревожили жителей, ведь они не знали, что эти гудки означают.

На ходу Гомбаш расстегнул мундир, чтобы легче дышалось, но не убавил шага: до лагеря еще далеко, надо добежать до центра города, пересечь его, пробежать окраинными улицами, ведущими к вокзалу… Он уже выбился из сил, не позволив себе еще ни одной передышки. Его подгонял страх, что рота возьмет оружие и уйдет, а он останется… Конечно, не виноват, отпустили на свадьбу, но разве в том дело? Надо быть в строю!

Уже на Почтамтской, на главной улице, Гомбаш услышал цоканье подков по булыжнику, оно казалось невероятно громким в утренней тишине. Оглянулся. По мостовой неторопливо катила порожняя извозчичья пролетка. Старик извозчик в длинном рыжем армяке и туго надвинутом на голову картузе сидел сгорбившись, словно дремля. Гомбаш окликнул его, извозчик остановил лошадь.

— В лагерь мне! Это возле станции… — крикнул Гомбаш.

— Знаем… — прервал его извозчик. — Садись! — И, как только Гомбаш вскочил в пролетку, тронул вожжи: — Эй, милая!

Пролетка затряслась по булыжнику. Старик, сразу поняв, что его седок очень спешит, обернулся к нему:

— Твое счастье, паря, что я тебе порожний попался. Господ каких-то со станции, с поезда, за Исток отвез, а тут вона и ты. Чего так бежишь-то?

— По службе надо. Опаздываю.

— Служба — она конешно, — извозчик подхлестнул лошадь и снова обернулся, видно, был словоохотлив. — Говоришь по-нашему не совсем чисто… Австрияк, что ль?

— Венгр.

— Это что, вроде турок? По обличью похож…

— Не турок я.

— Все едино, иноверец. Ныне вам свобода вышла, при новой власти… А на какой службе состоишь?

— В Красной Армии.

— Слыхал… Значит, и ваших туда берут?

— Мы добровольно.

— Выходит, и ты за Расею теперь… А вот господа, которых вез…

— Господа? Их теперь нет!

— Ну товарищи по-нынешнему, или как там — граждане! Они откель-то издаля приехали, промеж собой говорили — по всей сибирской дороге эшелоны с иностранными войсками идут — это какие же иностранные, тоже из ваших?

— Не знаю… Может быть, из плена едут? Поскорее, прошу вас!

— Но-о, милая, шевелись! — взмахнул извозчик кнутом. Пролетка покатила быстрее. Некоторое время старик молчал, потом снова обернулся:

— Говоришь, на родину возвращаются? Так наши тож должны… Может, и мой Петька. С прошлого года вестей нет. А говорят, если извещения нет, что убит, значит, в плену…

Но Янош уже не слушал разговорчивого старика: пролетка подъезжала к воротам лагеря. Торопливо сунув извозчику деньги, соскочил с подножки.

— Гомбаш? — удивился стоявший в воротах часовой. — Спешите, наши уже строятся!

На дворе перед казармой уже стояла в строю вся рота в полном боевом снаряжении. Щетинились штыки винтовок, приставленных к ноге. Одеты были бойцы довольно пестро — кто в синем австро-венгерском мундире, кто в сером немецком, а кто и в защитного цвета русской гимнастерке и таких же штанах, полученных взамен до конца сносившейся за годы плена старой обмундировки. На головах — и русская военная фуражка, и поношенная фельдмютце, еще с фронта, а на некоторых — и совсем неформенные картузы, какими торгуют на ломском базаре. Единым был только знак принадлежности к Красной Армии — алый лоскуток, нашитый на околыш вместо кокарды.

Увидев Ференца, оглядывающего строй, Гомбаш метнулся к нему, чтобы доложить о прибытии, но тот крикнул:

— Взять оружие — и в строй!

Схватив свою винтовку, уже одиноко стоявшую в казарменной стойке, Гомбаш занял место в строю. Ференц заговорил громко:

— Есть достоверные сведения, что сегодня в городе может произойти контрреволюционный мятеж. Губернский комитет партии призывает быть начеку. Красногвардейские отряды призваны к оружию. Ломскому батальону Красной Армии, а значит, и нашей роте интернационалистов приказано быть в полной боевой готовности. Мы поступаем в распоряжение губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, выходим сейчас. Надеюсь, товарищи, вы, если нужно, с честью выполните свой долг революционных бойцов, с оружием в руках защитите дело русского и всего мирового пролетариата. Вопросы есть?

Вопросов не оказалось.

— Напра-во! — подал Ференц команду. — Левое плечо вперед, шагом марш!

…Солнце поднялось уже высоко, начинало пригревать, а рота интернационалистов, расположившаяся в тени старых тополей перед зданием чрезвычайной комиссии, все еще не получала никакого приказа. Бойцы сидели и лежали на молодой траве, разглядывали внушительное здание чека, в котором когда-то помещался губернский суд, — вытянувшееся почти на полквартала, с портиком, с широкой лестницей, по краям которой стояло шесть колонн. Над ними на крыше красовалась величественная белая статуя богини правосудия Фемиды, сидящей с весами в поднятой руке. Было тихо, ждали полевую кухню с завтраком. Гомбаш сидел на траве, прислонив винтовку к бугристому стволу старого тополя, рассматривал богиню на крыше, удивляясь, почему скульптор изобразил ее не с повязкой на глазах, как обычно, а зрящей, и вспоминал, как зимой, когда тоже была тревога, он встретился в Доме свободы с Ольгой и с Прозоровым. Как далек теперь тот день… Тогда он еще не смел и помыслить, что Ольга станет его женой. И вот — жена…

Его размышления прервал голос Ференца, вышедшего из здания чека:

— Товарищи! Тревоге отбой. Контрреволюция, видя нашу готовность, побоялась поднять голову. Возвращаемся в казарму.

Прошло три дня. За все это время дела не позволили Яношу ни разу повидать Ольгу. Да и она, видно, была очень занята — не смогла прийти к нему. И все три дня он тосковал по ней, тосковал, как никогда раньше.

Сейчас он сидел в казарме, в отгороженном для канцелярии закутке, сосредоточенно склонясь над столом — вычитывал статью для очередного номера газеты. Было тихо, только надоедливо жужжали мухи, уже совсем по-летнему резвые. Время близилось к полудню, солнце припекало основательно, даже размаривало почти летним зноем, щедро вливаясь в комнату через распахнутое окно. Работалось хорошо, спокойно, карандаш в руке Яноша уверенно скользил по строкам.

Внезапно возникший далекий звук церковных колоколов заставил его насторожиться. Они звонили все громче, тревожнее. Неведомый звонарь, слышно было, очень торопился, колокольный звон был каким-то сбивчивым, звук набегал на звук. «Что бы это могло быть?» — прислушался Гомбаш.

Слышно было, как за дощатой перегородкой, в казарме, переговариваются бойцы:

— Почему звонят колокола?

— Пожар?

— Или у русских праздник?

Вдруг послышался торопливый топот сапог по дощатому полу — кто-то вбежал в казарму, крикнул:

— Тревога!

Гомбаш сунул листки со статьей в карман, выбежал из комнатушки — скорее взять винтовку!

Через две-три минуты все уже строились во дворе. Не дожидаясь, пока шеренги подровняются, Ференц, остановившись перед строем, крикнул:

— Внимание! В монастыре контрреволюционеры напали на наших людей. Спешим туда на выручку! Но будьте выдержанны. Первыми огня не открывать. Винтовки на ремень, за мной — бегом!

Этим утром в ломский мужской монастырь, находившийся на окраине города, отправилась давно туда собиравшаяся комиссия губисполкома по изысканию продовольствия для детских домов. Комиссия состояла из двух красноармейцев, выделенных Советом, завхоза одного из детдомов, представителя губнаробраза — «шкраба», как для краткости именовали школьных работников, и двух женщин, представительниц от рабочих — одна из них была с кондитерской фабрики, закрытой из-за отсутствия сырья, а другая — со спичечной, ею оказалась Ольга, которую делегировали в комиссию, учтя ее напористый характер и бойкий нрав.

Ломск за время войны основательно населили не только беженцы из разоренных ею западных российских губерний, которых привлекало то, что в сибирских далеких краях вначале пропитаться было легче, но и военные сироты — ребятишки из прифронтовой полосы. Всю войну везли их сюда в устроенные для них приюты. В этих приютах житье у ребят было весьма скудное: всего не хватало, и в первую очередь еды. Нехватка продовольствия обострялась с каждым днем. И поэтому, как только в городе и губернии установилась Советская власть, она первые же свои усилия направила на то, чтобы улучшить питание детдомовцев. Специально созданная комиссия постоянно заботилась о снабжении детских домов продовольствием. Везде, где только можно, оно уже было взято. Тогда-то было решено посмотреть в мужском монастыре — ведь у него большое хозяйство, много пахотной земли, коров, монастырское масло когда-то до войны славилось на ломском рынке. Имелись сведения, что люди божьи в предвидении скудных времен основательно подзапаслись пищей телесной, очевидно вовсе не намереваясь использовать положение, создавшееся с продовольствием всюду, для умерщвления бренной плоти.

Комиссия без всякой охраны, вооруженная лишь мандатом губпродкома, уполномочивавшим ее на реквизицию монастырских излишков продовольствия, явилась в обитель ранним утром. Монах-привратник спокойно, с поклоном, открыл калитку в воротах и сказал, что сию же минуту доложит настоятелю. Комиссия вошла во двор. Навстречу ей вышел отец эконом и, весьма любезно выслушав, охотно согласился показать хлебные склады, находившиеся тут же в ограде обители, а также коровник и свинарник, расположенные неподалеку от монастыря. Комиссия начала с хлебного склада. Когда она находилась там, вместе с экономом подсчитывая запасы зерна, муки и круп, вдруг яростно зазвонили колокола монастырской церкви. «Что случилось?» — встревожились члены комиссии. Вместе с экономом они поспешили во двор. И увидели, что, поднятые набатом, из келий валят монахи, а снаружи через распахнутые ворота широкий монастырский двор быстро заполняет толпа, в которой преобладают, если судить по виду, самые ревностные богомольцы — старики с благообразными бородами, старухи в черных монашеских платочках. Впрочем, в толпе мелькали и личности совсем небогомольного облика: какие-то краснорожие, похоже — в подпитии, детины, юркие молодчики и совсем уж непонятные люди, одетые по-простонародному, но облика явно господского.

Вся эта пестрая толпа, густо замешанная черными монашескими подрясниками, орала, наступала на комиссию, прижимая ее к стене каменного монастырского амбара. Отец эконом, как только члены комиссии вместе с ним вышли за порог склада, куда-то мгновенно исчез.

Богомольцы напирали все неистовее:

— Грабители!

— Христопродавцы!

— Святую обитель поганите!

— Не дадим божьих людей в обиду!

Председатель комиссии, пожилой учитель, пытался урезонить разбушевавшуюся толпу, кричал, нервно подергивая головой и поправляя пенсне, готовое свалиться:

— Мы же для детей, для сирот стараемся! А сиротам сам бог помогать велел…

Но в ответ неслось:

— Ты нам богом не тычь! Не дадим обитель разорять!

— Заткните ему хайло, тилигену этому!

— Послушайте, граждане, граждане… — надрывался председатель. — Мы же не для себя! Проявите сознательность!

— Как дам тебе по очкам, так сразу проявишь!

— Не слушайте их, православные, не слушайте!

— Истребим слуг антихристовых!

— Спаси, господи, люди твоя, заступись!

— Гони-и-ите! — зашлась в истошном крике какая-то кликуша. — Гони-и-ите иродов, да разразит их господь!

— Господь терпелив, сами их разразим!

— Бей их, нехристей!

— Православные, православные, опомнитесь! — взывал седобородый монах, простирая руки к наседавшей на комиссию толпе. Но его оттесняли в сторону, распаленно орали:

— Гони! Бей!

И какой-то другой монах, вертясь в толпе, вопил:

— Заступитесь за слуг божьих, заступитесь за нас, сирых!

Казалось, еще минута-другая, и членов комиссии растерзают. Их попытки подействовать на толпу словом, умерить ее пыл оставались безуспешными. Но они не прекращали этих попыток. Председатель комиссии, с носа которого окончательно слетело пенсне, подхватил его и, размахивая им, кричал, обнаружив неожиданно громкий голос:

— Граждане! Опомнитесь! Послушайте! Позвольте объяснить!..

В передней части толпы на какие-то секунды становилось тише — к увещеваниям председателя все-таки прислушивались, но сзади продолжали напирать, истошно визжали старухи-богомолки, злобные выкрики мешались с молитвенными словами. Толпа, кажется, с каждой минутой увеличивалась — во двор монастыря, привлеченные набатом, все вбегали и вбегали монашеские заступники из ближайших кварталов, а может быть, уже и со всего города…

«Разорвут нас всех! — испугалась Ольга. — Надо за помощью!» Улучив момент, она скользнула вдоль стены и юркнула в толпу, мгновенно потерялась в ней, и на нее там уже никто не обратил внимания.

Вьюном пробираясь через человеческую круговерть, Ольга наконец достигла места, где толпа была пореже, и, не теряя ни секунды, устремилась к воротам. И там никто не обратил особого внимания на молодку в сбившемся набок платочке — мало ли во дворе суетилось возбужденных людей.

Лавируя в потоке богомольцев, все еще вбегавших во двор монастыря, Ольга выбралась на улицу и сразу же пустилась во всю мочь. Она вспомнила, что неподалеку от монастыря находится городская больница. Еще из разговоров Корабельникова и Ксении Андреевны, лечившейся в этой больнице, она знала, что там есть телефон.

Сзади загрохотали по булыжнику колеса. Кто-то нагонял ее на телеге, и сердце Ольги екнуло: «Не за мной ли из монастыря?» Она побежала быстрее. Но телега нагоняет, вот колеса гремят уже рядом…

— Эй, девонька! — окликнули Ольгу. — Куда летишь сломя голову? — Она увидела: на пустой телеге, на расстеленном армяке, сидит щуплого вида старичок, смотрит на нее озабоченно…

— В больницу! — нашлась она. — За доктором! Матери худо.

— Садись, подвезу!

— Спасибо, дедушка! — Ольга вскочила в повозку, и та покатила дальше.

— В монастыре-то какое греховодство, а? — осуждающе проговорил старик. — Еду мимо, вижу — народ колготится, придержал вожжи, спрашиваю: пожар али что? А мне говорят — большевики монастырь грабят. Слезай, кричат, помогай заступиться, коль в бога веруешь. А я скорей карюху подхлестнул. Не люблю в драки ввязываться… Слышь, а это правда, что грабят?

— Вранье, дедушка!

— Ну? Слава те господи! А то ведь не знаю, верить али нет, что большаки на такое пошли…

Но Ольга уже не слушала, что говорит старик: соскочила с повозки — больница рядом. Только успела крикнуть:

— Спасибо!

Уже через минуту Ольга влетела в больничную канцелярию.

— Где у вас телефон? — И, увидев прикрепленный к стене аппарат — полированный деревянный шкафчик, бросилась к нему, ожесточенно завертела ручкой, закричала в трубку: — Милицию! Дайте быстрее милицию!

Испуганная тревожным голосом Ольги, телефонистка тотчас же соединила ее.

Через одну-две минуты Ольга уже выбежала на улицу и помчалась обратно к монастырю. Предупредить, ободрить оставшихся там товарищей, что помощь уже вызвана!

Она подбежала к воротам монастыря и, не раздумывая, скользнула в толпу, клубившуюся под их сводами, стала яростно проталкиваться.

Чем ближе к стене склада, тем теснее возбужденная толпа, тем сильнее крики и толкотня. Но Ольга упорно пробиралась вперед.

— Ты что, окаянная, с ног сбиваешь? — окрысился на нее весь заросший седым, с прожелтью волосом старичишка в высоком черном картузе и жилетке, надетой на синюю рубаху. — Куда прешь?

— Извините, дедушка, — торопливо выдохнула Ольга, продолжая усиленно работать локтями.

— Нет, погоди! — крикнул уже оставшийся позади старичишка и вдруг заорал злобно-радостно: — Энто же та девка, которая с христопродавцами! Держите ее, православные!

Большущая потная ручища схватила Ольгу за плечо. Она вырвалась. Но ее схватили вновь, уже за руку. Цепкие пальцы впились ей в волосы, больно дернули, пригибая к земле. Она закричала. Но ее крик не остановил разъяренную толпу, наоборот — больше раззадорил. Все новые и новые руки вцеплялись в нее, жарко и смрадно дыша ей в щеку, орал хриплый бас:

— Попалась, стерва, попалась!

И визгливый старушечий голос взывал:

— Выкиньте ее из обители, бесовку, выкиньте!

Где-то неподалеку хлестнул выстрел, взвизгнули женские голоса. Толпа шарахнулась, увлекая за собой Ольгу. Руки, державшие ее, пропали. Но стремнина толпы не отпускала Ольгу, влекла неизвестно куда в своем круговороте. В шуме этого круговорота было слышно:

— Человека убили!

— Не человека — антихриста!

— Остатних бейте!

— А девку, девку-то, где она?

Пригнув голову, Ольга втиснулась между богомольцами, в надежде, что на этот раз ее не заметят. «Хотя бы со своими быть… хотя бы со своими… а то одна…»

Где-то позади, кажется, со стороны ворот хлопнул выстрел, другой, третий…

Толпа взревела, шарахнулась, закрутилась на месте, увлекая в своем вращении и Ольгу, и вдруг быстро стала редеть, — все бежали мимо Ольги, к воротам, и вот уже вокруг стало просторно, и она увидела между разбегающимися по двору — своих товарищей по комиссии, возле самой стены. Они склонялись к телу, лежащему на булыжнике двора. Она узнала сразу — это председатель комиссии, тот, из наробраза, учитель в пенсне…

— Ой, батюшки! — по-бабьи вскрикнула она.

Кто знает, что было бы с Ольгой и остальными членами комиссии, если бы сразу же после того, как револьверным выстрелом из толпы был убит председатель комиссии, к монастырю не подоспели чекисты, примчавшиеся на единственном в чека автомобиле-грузовике. Следом прибежала и венгерская рота. Несколько предупредительных выстрелов вверх сразу же заставили рассвирепевшую толпу отхлынуть, броситься к выходу. Но там, перегораживая ворота, уже стояла плотная цепь чекистов и бойцов роты Ференца. По распоряжению старшего из чекистов, на улицу выпустили только женщин и стариков. Всех мужчин оттеснили обратно во двор, в угол. Их набралось сотни две. Чекисты стали выпускать мужчин по одному, тщательно осматривая, нет ли у кого из них оружия: искали, кто убил председателя комиссии. Тело того уже положили на автомобиль и увезли.

Гомбаш, которого сразу же вместе с другими поставили в цепь, увидел Ольгу в тот момент, когда тело убитого председателя комиссии несли к воротам. Вместе с остальными членами комиссии Ольга шла следом. Она не заметила Яноша, да вряд ли и могла заметить — бойцов в цепи много. К тому же она и предполагать не могла, что именно Янош окажется в монастыре в этот момент. Но он увидел ее, радостно крикнул:

— Олек!

Она подбежала к нему.

— Ты почему здесь? — спросил Янош. Когда Ольга объяснила ему, в какую переделку попала, его даже пот прошиб: так страшно стало ему за жену. Как хорошо, что они поспели вовремя: ведь ее могли растерзать…

Он хотел сказать Ольге, как испугался он за нее, но в этот момент ее окликнули:

— Эй, товарищ! Ты перевязки делать умеешь?

— Еще бы! — тотчас откликнулась Ольга. — Я на сестру при Красной гвардии училась!

— Так давай, быстро!

Чекист в черной кожаной тужурке, перепоясанной солдатским ремнем с кобурой, увел Ольгу в дверь одного из монастырских зданий, окружавших двор.

— Сюда, сюда! — показал чекист на дверь. Ольга вошла и оказалась в крохотной монашеской келье, где в углу под иконами с тускло мерцавшей лампадкой, на широкой деревянной кровати с беспорядочно смятыми простынями сидел, болезненно морщась, человек в гимнастерке, прижимая ладонь к плечу.

— Перевяжи товарища! — показал Ольге приведший ее чекист. — Наш это. Вот этот гад в него стрелял! — И тут Ольга увидела сидящего в углу на табуретке, положа ладони на колени и опустив голову, монаха с короткой бородкой, в длинном черном подряснике. Возле стоял с наганом в руке другой чекист.

— Монах? — удивилась Ольга, глянув на сидящего.

— Какой он монах! — сверкнул глазами чекист. — Его благородие штабс-капитан Петунин. Ряженый. Мы сначала тоже думали, что монах. Зашли, спрашиваем — оружие есть? Он и засуетился…

— Ой, а чем перевязывать? — пробежала глазами по келье Ольга. — Бинтов при мне нету. Да ладно, вот простыни вроде чистые…

Она сдернула с кровати одну из простыней, разорвала на полосы, стала перевязывать раненого — пуля прошла ему через плечо, кажется, задела кость. Она слышала, как за ее спиной чекисты сказали арестованному:

— А ну, пошли!

Закончив перевязку, Ольга с одним из чекистов вывела раненого во двор, где возле самых дверей стояла пролетка с кучером-бойцом на облучке.

— Сестрица, ты его до госпиталя сопроводи! — попросили Ольгу чекисты. Забираясь в пролетку, она бросила взгляд во двор, туда, где недавно видела Яноша в цепи других бойцов. Но там уже никого не было — проверку задержанных, видимо, закончили. Двор полон был подвод, на них бойцы и монахи грузили мешки с мукой и крупами, бочки с капустой и огурцами. Тут же стояло несколько коров, приведенных, очевидно, с монастырского скотного двора. «Где же Ваня? — снова поискала взглядом Ольга, но так и не нашла. — Когда же теперь свидимся?»

Вздохнув, сказала кучеру:

— Поезжай!