Глава шестнадцатая

После подавления мятежа прошло два дня. По Ломску ползли слухи. О том, что чехи забрали уже всю Сибирскую железную дорогу от Урала до Владивостока, что тайно составлены списки жителей, связанных с большевиками, и что попавшим в списки будет худо, когда придут чехи. Слухи, что Советская власть осталась лишь в Москве да в нескольких городах возле нее. В «Красном знамени» — большевистской газете, теперь единственной в губернии, почти не было сообщений, которые могли бы опровергнуть или подтвердить эти слухи: телеграфная связь с Москвой прервалась сразу, как только начался мятеж чехословаков. Сообщений о ходе боев с ними в газете не было — бои шли с переменным успехом, и военно-революционный штаб решил не публиковать сводок с возникшего возле Ломска фронта, чтобы не ориентировать контрреволюционные силы в городе.

А события развивались все грознее…

Военно-революционный штаб в Доме свободы заседал непрерывно. Обсуждалось каждое сообщение из Айги. Связь с нею поддерживалась ежечасно — по железнодорожному селектору и телефону, соединявшему Дом свободы с вокзалом. После полудня Рыбин, который все время созванивался с Айгой, доложил штабу:

— К западу от Айги чехи в четырех перегонах. На востоке положение неопределенное. В Айгу оттуда добрался раненый боец из роты интербата, он рассказал: отряд, в который входила его рота и тамошние красногвардейцы, был атакован чехами и местной бандой, напавшей с тыла. Отряд разбит, уцелевшие ушли в тайгу. По всей видимости, на востоке перед Айгой наших сил больше нет, туда послана разведка на дрезине, но еще не вернулась.

Закончив сообщение, Рыбин добавил!

— Наши товарищи сейчас в депо срочно достраивают бронепоезд, ставят на него трехдюймовку. Команду бронепоезда укомплектуем железнодорожниками. Вот-вот он будет готов. Хочу отправиться с бронепоездом в Айгу и на месте разобраться в обстановке. По-моему, плохо, что наши силы, защищающие станцию с востока и с запада, действуют врозь. Надо их объединить под одной командой…

Обсудив сообщение Рыбина, штаб решил послать его своим полномочным представителем в Айгу.

К вечеру бронепоезд был достроен. Он состоял из паровоза, обшитой листовым железом теплушки для команды, трех хопперов — открытых сверху железных вагонов, на которых раньше возили в Ломск каменный уголь, и платформы с пушкой-трехдюймовкой. Пушку приспособили так, чтобы она могла стрелять не только вперед, но и по сторонам. Кроме того, на бронепоезде было установлено два пулемета.

Когда стемнело, бронепоезд без огней ушел в Айгу.

В четыре часа утра в штаб позвонили с вокзала:

— Вызывает Айга!

Трубку взял Корабельников. Далекий голос Рыбина едва пробивался через потрескивания и шумы:

— Командование принял. Бронепоезд направил на восток. Туда же — большую часть бойцов. Чехи и белогвардейцы жмут. Срочно дайте пополнение.

— Сколько? — спросил Корабельников.

— Хотя бы полсотни людей. Надо надежнее прикрыть Айгу с запада. Без пополнения не знаю, удержим ли.

— Вас понял! — прокричал Корабельников вслед исчезающему, как бы тонущему в пространстве голосу Рыбина.

Но голос снова зазвучал внятно:

— Присылайте самых стойких! Самых надежных!..

Корабельников тотчас рассказал членам штаба о разговоре с Рыбиным.

— А можем ли мы оторвать пятьдесят, да еще лучших, бойцов? — услышал он сразу же.

— Понимаю, нелегко! — ответил Корабельников. — Уменьшим наши силы в городе — вдохновим врага на новую вылазку. Но не пошлем никого в Айгу — чехи и белогвардейцы возьмут ее, двинутся сюда. Я за то, чтобы послать, только сделать это надо в строжайшей тайне. Контрреволюция не должна пронюхать, что мы свои силы в городе снова убавляем.

С Корабельниковым согласились.

* * *

Было раннее утро, когда Сергей Прозоров проснулся от зоревого холодка, проникшего под шинель, которой он укрылся с вечера. Шинель была старая, выношенная, послужившая, видимо, не одному солдату, ее выдали Сергею, когда он стал бойцом интернационального батальона.

Было тихо, вставать не хотелось, и он, с ночи кое-как угревшись на казенном, набитом соломой тюфяке, постеленном на полу, долго прислушивался к мирным звукам начала дня: где-то за окном зачирикали воробьи, слышно, как вдалеке, постукивая колесами по булыжнику мостовой, прокатила телега — наверное, на базар. Он откинул с лица воротник шинели. В высокие окна смотрело сквозь густо одетые листвой ветви старых тополей голубоватое утро. Кругом, повсюду на тюфяках, а кому не хватило — прямо на полу еще спали бойцы, каждый — с винтовкой под рукой — так было приказано на случай тревоги. В углу, у стены, громоздились наставленные одна на другую, почти до самого потолка, парты. «Какая-то из них была моя», — подумалось Сергею: в этой гимназии, ставшей вот уже два дня их казармой, он учился. Мать впервые привела его сюда маленьким приготовишкой в новенькой фуражке с гербом, которой он так гордился, с большущим ранцем за плечами — в нем при каждом шаге погромыхивал пенал с карандашами. Как давно все это было и как невозвратимо!..

«А мама, наверное, беспрестанно беспокоится обо мне, — подумал он, — ведь с тех пор как я ушел из дома, только раза два на минутку забегал к ней. А в последние дни никак отлучиться нельзя. А что, если приду домой и встречу Геннадия? Нет, вряд ли он сейчас рискнет появиться. Мама не знает, где он. Но говорила — приходил какой-то человек, принес от него записку — просит, чтобы не беспокоилась…

А Гомбаш до сих пор уверен, что выручил меня… Так хочется рассказать ему правду! Но что меня останавливает? Дуюсь на счастливого соперника? Неужели не могу подняться выше пошлой ревности? Мы, словно по уговору, никогда не упоминаем об Ольге. Если бы не это, мы, наверное, были бы хорошими товарищами. А что, если рассказать ему о Геннадии сейчас? Гомбаш лежит рядом. Может быть, тоже не спит?»

Придерживая сползающую шинель, Сергей повернулся и увидел, что матрац, на котором с вечера улегся Гомбаш, пуст. Удивился: когда же он поднялся? Ушел? Куда? Зачем?

Прозоров не знал, что примерно час назад Гомбаша тихо разбудил Ференц, вернувшийся из Дома свободы. Он прошел с Гомбашем в учительскую, где разместился штаб батальона. Сев у края длинного учительского стола и пригласив Гомбаша сесть рядом, Ференц, очень озабоченный, сказал:

— Дело срочное. Мы с вами должны отобрать пятьдесят наиболее стойких бойцов и через два часа отправиться с ними в Айгу. Давайте отбирать вместе. Вы знаете людей не хуже меня. — Ференц вытащил из кармана кителя список. — В первую очередь берем членов нашей партийной организации. Может быть, придется стоять насмерть.

Они склонились над списком. Тщательно обдумывали: стоек ли человек? Не случайно ли оказался в батальоне? Имеет ли военный опыт?

Когда очередь дошла до Прозорова, Гомбаш сразу же сказал:

— Не надо!

— Почему? — удивился Ференц. — Я знаю этого товарища. Сознательный. Хотя и беспартийный.

— Да, но совсем необстрелянный. А нам нужны умелые, выдержанные солдаты.

— Хорошо, согласен.

Они стали просматривать список дальше.

Гомбаш не открыл Ференцу истинной причины, почему он не захотел взять Прозорова с собой в Айгу. Как не открыл бы и самому Прозорову. А причина была в том, что Гомбаш усомнился в его стойкости. Ведь отдал белогвардейцам винтовку — не вырвали из рук, отдал…

Закончив с Ференцем отбор людей, Гомбаш пришел в класс, где спал его взвод, чтобы потихоньку, не будя всех, поднять одного за другим выбранных для отправки в Айгу.

Но когда Гомбаш разбудил первых двух-трех бойцов, Прозоров поднялся, тихо спросил:

— Куда вы их посылаете?

— Отправляюсь с ними в Айгу.

— Там бой? Возьмите меня!

— Все не нужны.

— Но меня-то вы можете взять!

— К сожалению, нет.

— Почему?

— Там нужны самые испытанные солдаты.

— Но я умею стрелять. Я уже был под пулями!

— Нет, нет…

— Не доверяете?

В ответ Гомбаш только сделал знак глазами, и Сергей спохватился: незачем другим слышать их разговор. Огорченный, он вернулся на свой тюфяк, с головой укрылся шинелью, сделал вид, что спит. А сам слушал, слушал, как тихо ступает между спящими Гомбаш, шепотом будит выбранных, те встают, собираются, уходят…

* * *

А через час, когда взошло солнце, по однопутной ветке, соединяющей Ломск с узловой станцией Айга, катил из города паровозик серии ОВ, в обиходе называемый «овечкой», таща за собой два товарных вагона. В них разместился наскоро сформированный отборный отряд. Бежали мимо по сторонам веселые березнячки, одетые свежей, нежно-зеленой листвой. Временами, в ложках и овражках, где пониже, посырее, белой пеной клубилась буйно цветущая черемуха, а там, где с бойким стукотком колеса пробегали по однопролетным мостикам, переброшенным через ручьи и речушки, вьющиеся меж крутых берегов с каменными осыпями, на густотравных заливных луговинках оранжево светились крохотными костерками вестники начала лета — таежные тюльпаны, что за свой цвет, схожий с цветом пламени, любовно зовутся в Сибири огоньками.

Еще не было видно за вершинами деревьев только что взошедшего солнца, лежали под березами синеватые тени. Можно было легко представить, как тихо сейчас в лесу, если его покоя не нарушает шипение паровоза и перестук колес по рельсам. И трудно было вообразить, что где-то, не так уж далеко — возле Айги, может быть, в таком же березнячке стучат выстрелы, идет бой…

Только сейчас, стоя у открытой двери теплушки и опираясь на перегораживающий ее брус, глядя на проносящийся мимо безмятежный березняк, где меж ветвей плывут, мгновенно тая, клочья паровозного дыма, Гомбаш, до последней минуты, пока не тронулись, поглощенный своими командирскими заботами, наконец отвлекся от них, залюбовавшись тем, что видят сейчас его глаза. Как-то странно получалось: около двух лет он в Ломске, а за все это время почти не бывал за городом — только однажды, зимой, выходили в пригородный лес на заготовку дров, но на ужасном сибирском морозе и в тяжком труде, когда по пояс в снегу приходилось пилить неподатливые стволы, а потом обрубать сучья, было не до любования природой. А вот в эти минуты, когда пришла, пусть ненадолго, дорожная отрешенность от дел и тревог, оставшихся позади, и тех, что ждут, Янош, как завороженный, смотрел на бегущий назад лес и думал, что в этот самый час там, в Ломске, его Олек еще, наверное, спит, что уснула она, вероятно, с мыслями о нем, а когда проснется — эти мысли снова придут к ней, будут с нею неотлучно. Она очень встревожится, когда узнает, что он отправился в Айгу. Забежать попрощаться не было минуты… Когда теперь удастся увидеться? Те, кого послали на помощь Советам в соседние города по Сибирской магистрали, так и не вернулись, их кружит в вихре боев, неизвестно, что с ними… Что ждет впереди? Хорошо, что Олек осталась в Ломске, не пошла со своими товарищами-красногвардейцами. А ведь хотела. Наверное, ей поручили другое дело. Как хотелось бы, чтоб она все время была рядом — в радости, в беде, в покое, в тревоге. Но конечно, конечно, лучше всего знать, что ей не угрожает ничто…

Кто-то встал рядом с Гомбашем у перекладины. Он обернулся: Ференц.

Приблизившись вплотную, так, чтобы его слышал один Гомбаш, Ференц сказал:

— Скоро Айга. Может быть, сразу в бой. Если со мной что-нибудь случится, вы принимаете командование.

— Хорошо, — ответил Гомбаш. — А у меня к вам просьба: если случится что-нибудь со мной, побывайте у моей жены и расскажите ей все.

— Э, товарищ Гомбаш! Надо думать о победе, а не о смерти.

— Да, но вы же сами сказали — если что-нибудь случится…

— Это другое дело. Я обязан позаботиться о замене…

Лес, что тянулся обок линии, поредел, мелькнули серые бревенчатые амбарчики, проплыл возле самого пути открытый семафор, под полом громыхнуло: первая станционная стрелка.

— Айга!

Бойцы вставали, теснились в дверях теплушки.

Едва состав остановился возле одноэтажного деревянного, выкрашенного в казенный желтый цвет здания вокзала, к теплушке, из которой первым на перрон спрыгнул Ференц, подбежал красногвардеец в железнодорожной замызганной фуражке, с винтовкой без штыка и без ремня, которую он неловко, одной рукой, держал под мышкой.

— Товарищ командир? — сразу выделил он Ференца среди остальных. — Товарищ Рыбин ждет вас!

Красногвардеец привел Ференца в помещение телеграфа, где Рыбин в своей неизменной кожаной куртке разговаривал по полевому телефону. Завидев Ференца, он бросил в трубку:

— Так сообщайте каждый час! — И поднялся навстречу: — Ну, хорошо, что прибыли! В самое время!

— Какова обстановка? — спросил Ференц.

— Скверная! — вздохнул Рыбин. Он показал на молчавший телеграфный аппарат, на груду спутанных лент возле него. — Ни с одной станцией по линии на запад уже нет связи. С востока, из Воропаева, это последняя станция перед Айгой, только что передали — вот.

Рыбин взял ленту, лежавшую на краю стола, привычно пробегая взглядом по точкам и тире, прочел: «Айга большевистскому командованию точка сопротивление превосходящим силам порядка бесполезно точка предлагаю сдаться сложить оружие сохранить исправным готовым передаче распоряжение чехословацкого командования весь подвижной состав точка противном случае приму самые суровые меры комендант станции Воропаево капитан Богушичек». А вот еще. Рыбин взял со стола другую ленту: «Начальнику станции Айга точка категорически запрещаю выполнять какие бы то ни было распоряжения большевистских властей за сохранность подвижного состава и пути отвечаете головой запятая исполняйте приказы только чехословацкого командования» — и опять подпись того же любезного капитана Богушичека. Хозяевами себя уже чувствуют у нас…

— Какие наши силы между Айгой и Воропаевом?

— Верстах в шести отсюда есть мост через речушку. Однопролетный. Перед ним наш последний заслон — набрали из разбитых отрядов штыков тридцать. И один пулемет. Надо бы подготовить мост к взрыву, да рвать нечем. Облили мазутом. Если не смогут удержать — подожгут.

— Мы идем туда?

— Нет. На восток я направил наш бронепоезд. Ваш отряд займет позиции на западном направлении, возле разъезда номер пять.

— Это далеко?

— Девять верст. Последний разъезд перед Айгой. Пока там затишье. Сначала чехи хотели проскочить эшелоном прямо на Айгу. Но наши встретили огнем. Эшелон отошел и высадил пехоту. Там по обеим сторонам пути — большие болота, это нас и спасает. Чехи вынуждены атаковать в лоб. Отбиваемся пока…

Рыбин помедлил, как бы размышляя, говорить или нет.

— И еще скажу по секрету: второпях мы напринимали в Красную гвардию и не совсем стойких людей. Кое-кто, увидев, что война начинается настоящая, по домам подался. Сейчас там, на пятом разъезде, правда, люди крепкие остались. Наши железнодорожники и несколько партийцев из отряда ломских кожевенников. Но людей мало. Разъезд без вас они не удержат.

— Мы готовы!

— Знаю и надеюсь… отправляйтесь составом, с которым приехали. Ваш паровоз на заправке, подойдет через полчаса. Вы, товарищ Ференц, принимайте командование всеми силами на пятом. У вас фронтовой опыт, вам в самый раз. Там за старшего Бедогонов, из рабочих, товарищ надежный. Вот только горяч не в меру. Сразу бросил людей в атаку, хотел на одном революционном порыве победу одержать, а не учел, что у чехов пулеметы.

— Моя задача на пятом разъезде?

— Не пропускать врага на Айгу.

— Какие у него там силы?

— Точно не подсчитано. Кроме чехов есть и белогвардейцы. Но те в основном по деревням ловят большевиков и активистов. Некоторые из преследуемых сумели добраться до пятого. Попросились в строй, мы взяли. Учтите, они люди местные, могут быть полезны в разведке.

— С разведки и думаю начать. Какая связь у меня будет с вами?

— Посыльными на дрезине. На ней же — вывоз раненых.

— А телефон? Разве нельзя использовать провода, идущие вдоль линии?

— Можно. Но у нас мало полевых телефонных аппаратов. А линейный, который стоял в здании разъезда, сгорел вместе с ним. Я велел снять один из аппаратов здесь, на станции, и поставить на пятом. Сейчас это пытаются сделать.

— Сколько на пятом активных штыков?

— На сегодняшний день — тридцать два.

— И нас пятьдесят. А вооружение, кроме винтовок?

— Больше ничего. Даже гранат нет. А пулеметы все отправлены под Мариинск.

— Не напрасно ли распыляем силы? Это есть тактическая ошибка…

— Как сказать, товарищ Ференц. Если бы мы не посылали помощь соседним городам, белые, возможно, уже сейчас были бы здесь. А то уже и в Ломске.

— Наша беда, товарищ Рыбин, что мы все время обороняемся. А контрреволюция наступает.

— Согласен. Оборона — смерть вооруженного восстания, это Ленин сказал еще о революции пятого года. И стратегия революции — наступать! Но применительно к нашим здешним условиям — с кем наступать? У нас здесь, увы, не Питер и не Москва. Нам не из кого создавать пролетарскую армию. Пролетариев в нашей губернии очень мало. А крестьянин, наш сибирский мужичок, рад, что от германской войны избавился, свободы разные получил — и занялся своим хозяйством. К Советской власти у него отношение двойственное: с одной стороны, благодарен ей за мир, землю, с другой — кряхтит, что хлеб у него в разверстку берут, недоволен, что в деревне — ни гвоздей, ни керосина. А наши противники трубят ему в оба уха: во всем большевики виноваты. Конечно, жизнь покажет мужику, кому он больше верить должен. Но пока рановато рассчитывать, что он к нам сразу придет да винтовку попросит Советскую власть защищать. Эсеры многое ему напели…

— А бедные крестьяне?

— Те, конечно, за нас. Но в здешних местах бедноты не очень много, в основном середнячок, и крепенький, по Сибири везде так… А вот и ваш паровоз! — глянул в окно Рыбин. — Ну, желаю успеха. Бедогонов предупрежден. Он останется вашим заместителем. Надеюсь, поладите. Но помните, что я вам говорил: он товарищ, не в меру увлекающийся.

— Я буду тактичен.

…Девять верст до пятого разъезда состав прошел быстро. Остановился возле дочерна обгоревшего, с провалившейся крышей домика разъезда и, выгрузив отряд, тотчас же ушел обратно.

Когда состав только начинал притормаживать, Ференц, выглядывавший из теплушки, обратил внимание на человека, стоявшего возле пути, — высоченного, жилистого, наголо обритого, в синей косоворотке, перепоясанной узким ремешком с оттягивающей его кобурой нагана, в охотничьих высоких сапогах и в неопределенного цвета выгоревшем картузе. Выжидающим взглядом он всматривался в приближающиеся теплушки. «Бедогонов», — догадался Ференц.

Как только Ференц выпрыгнул из теплушки, Бедогонов, размашисто шагая длинными ногами, подошел к нему, поздоровался обрадованно и сказал:

— Принимайте командование, товарищ Ференц. А то мне это дело — не к ладу. В солдатах не служил. Какой из меня командир! Мне бы только за себя одного отвечать.

— Теперь будем отвечать за всех вместе как члены партии. Вы останетесь моим заместителем.

— Говорил мне Рыбин про то. Ладно.

— Где ваш командный пункт?

— Без пункта обходимся. Где все, там и я. Позиция не шибко велика, откуда хошь ее всю вижу.

— Ну ладно, покажите позицию. Вместе решим, как дальше действовать.

Осмотр позиции действительно не занял много времени. Чуть подальше обгорелого здания разъезда, между ним и выходным семафором на запад, по обеим сторонам путевой насыпи было вырыто несколько окопчиков. Справа и слева виднелось кочковатое болото, поросшее кустарником, над которым кое-где сиротливо торчали редкие чахлые березки. За болотом, верстах в полутора, стеной стоял лес.

— Вроде вон там, в ельнике, чехи с белыми и таятся, — показал Бедогонов. — А перед тем как отогнали мы их, они, почитай, до самого семафора доперли. Жаль, здесь закругление в обход болота, пути далеко не разглядишь. Но слышно было с час назад — какой-то состав близко прошумел. Постоял и ушел…

— Что бы это могло значить?

— А кто его знает… Не оказывают себя пока.

— Разведку не посылали?

— Нет.

— Надо послать обязательно…

Хоронясь за реденькими кустиками, они переходили от окопа к окопу, в которых по трое-четверо сидели красногвардейцы. На позиции чувствовался порядок: окопы были хотя и тесноваты, но достаточно глубоки, в каждом один из бойцов обязательно наблюдал за противником.

Пройдя по всем окопам — их было семь, — Ференц и Бедогонов пришли в самый ближний к насыпи, шагах в десяти от семафора. Там, прислоненный к земляной стенке, стоял настенный телефон в длинном желтом полированном ящике. Около телефона возился лохматый парень в наброшенной на плечи шинели, скручивая провод. Он был так занят своим делом, что не обратил внимания на появившихся возле окопа командиров.

— Наш великий мастер Сеня, — отрекомендовал Бедогонов. — Ну как, сможем говорить с Айгой?

— Обождите! — сердитым голосом ответил парень. — Вроде было слышно, да опять прервалось… Дай срок, налажу!

— Договоримся так, — предложил Ференц Бедогонову, — для усиления позиций по правую сторону пути вы переводите всех своих людей туда и, как и были, остаетесь их командиром. Я со своими займу позиции слева от насыпи. Этот окоп с телефоном будет нашим общим, командирским. Хорошо?

— А что, пусть, — согласился Бедогонов.

…Время приближалось к полудню, солнце в чистейшем, без единого облачка, небе стояло высоко над вершинами дальних елей, темной зубчатой стеной видных за болотом. Ференц только что пришел в окоп к Гомбашу и сказал ему, что надо подобрать для разведки трех-четырех бойцов, ловких и находчивых и обязательно знающих чешский язык.

— Я сам и поведу! — сразу же загорелся Гомбаш. — По-чешски я понимаю!

— Да? Вот не знал! — удивился Ференц. — Где научились?

— Возле Вашварада есть чешские села, оттуда были клиенты моего патрона. Да и в армии чехов было немало. Так что имел практику.

— Это хорошо. Но старшим в разведку идти не обязательно вам.

— Почему?

— Вы командир, вам нельзя оставлять взвод… Да! Хорошо бы взять в разведку одного из здешних жителей, знающих местность. Бедогонов говорил, у него такие есть. Попрошу, чтобы дал.

Ференц ушел. Гомбаш выбрал для разведки троих — все фронтовики, народ тертый. Старшим назначил Бюкаша, молодого годами, но разведчика опытного — это Гомбаш знал из его рассказов в кругу товарищей еще в ломском лагере: Бюкаш любил вспоминать, как когда-то, в Галиции, хаживал в разведку к русским позициям.

Когда Гомбаш, собрав разведчиков, начал напутствовать их, в окоп, с шумом осыпая подсохшую на солнце землю, ввалился усатый боец в добела выгоревшей солдатской фуражке и темной рубахе, вытянулся, заученным движением поставив винтовку к ноге, доложил:

— Боец Гречихин, приказано к вам для разведки!

— Вы здешний? — спросил Гомбаш.

— Так точно! Из Завертаевки, пять верст отсюдова.

— Давно оттуда? — полюбопытствовал Гомбаш.

— Четвертый день, — бойко ответил Гречихин. — Я с германского фронта по ранению, потом председателем сельсовета был. А как в деревню офицерский отряд с чехами заявился Советскую власть рушить, я и убег. Сюда подался.

— Вот, знакомьтесь, — показал Гомбаш на Бюкаша и других разведчиков. — С ними пойдете.

Вскоре разведчики выбрались из окопа и скрылись в кустах впереди.

…Прошло, наверное, не менее трех часов. Все это время на стороне противника было тихо — только один раз донеслось несколько винтовочных выстрелов.

Гомбаш все более тревожился: что случилось с посланными? Неужели ловкий Бюкаш допустил какую-нибудь оплошность? В нетерпении Гомбаш давно уже всматривался в опушку леса вдалеке.

Но вот впереди на болоте шевельнулся куст. Возвращаются? Или — враг?

— Тихо, товарищи! — обернулся Гомбаш к бойцам, возбужденно заговорившим, когда кусты шевельнулись. Он снова продолжал настороженно всматриваться.

Кусты шевельнулись еще, между ними показался какой-то человек. Бюкаш! Конечно, он — в русской солдатской фуражке и старом австрийском мундире. Но кто это, так же пригнувшись, спешит вслед за ним? В незнакомой форме защитного цвета, на голове — кепи вроде французского, в руках русская трехлинейка со штыком. Чехословацкий солдат? Взят в плен? Но почему он с винтовкой? Следом, пригнувшись, идут еще два разведчика-венгра, последним — Гречихин. Все целы!

Минута, другая — и Бюкаш, почти до пояса измазанный в рыжей болотной жиже, спрыгнул в окоп. Его слегка полноватое, с крохотными усиками, румяное лицо сияло. Смахнув со лба пот, он обрадованно выпалил, показывая на чехословацкого солдата:

— Он вам все расскажет, товарищ командир!

— А почему винтовку не отобрали?

— Так он же сам к нам шел! Обрадовался, когда нас увидел.

Чех — молодой, ровесник Бюкаша, чем-то даже похожий на него, явно не понимающий венгерской речи, но, как видно, догадавшийся, что говорят о нем и кто здесь командир, вытянулся, взяв винтовку к ноге, четко отрапортовал:

— Големба Ян, солдат!

— Вы действительно хотели добровольно перейти к нам? — спросил Гомбаш по-чешски. Големба, услышав, что с ним заговорили на его родном языке, просиял.

— Да, да! — радостно заговорил он, показывая на разведчиков, которые привели его. — Они уже все знают, я им рассказал.

— Он нам почти сразу встретился, как к лесу подошли, — объяснил Бюкаш. — Глядим — лежит, озирается, будто что потерял. Мы думали, он не один. Но пригляделись — других нет… Нас не видит. Я говорю: будем брать живым! Только поднялись, а он вскочил — и навстречу: здравствуйте, очень рад вас видеть!

— Ну что же, очень хорошо! — Гомбаш улыбнулся Голембе. — Вы сделали правильный выбор. Больше вы ничем не рискуете. Мы вас отправим в тыл.

— Нет! Прошу вас, оставьте меня здесь! — Големба показал на свою винтовку. — Хочу сражаться вместе с вами за революцию в России и везде.

— Да вы сядьте пока! — предложил Гомбаш. — Вы, конечно, поможете нам сейчас? Нам очень важно знать намерения чехословацкого командования — здесь, на нашем участке.

— Я сам хотел вам рассказать! Я слышал разговор офицеров наших и русских о том, что скоро с вами здесь будет покончено. Сегодня приезжали какой-то очень сердитый русский полковник и наш чешский майор. Не знаю, кто из них старше. Я дежурил посыльным при штабе и слышал, как они разговаривали с нашим командиром, капитаном Швеглой. Полковник говорил, что здесь не Западный фронт, чтобы сидеть в окопах, а надо действовать решительно. Он требовал немедленного наступления. Но майор сказал, что чехословаки подчиняются только своему командованию и что он не намерен жертвовать жизнями своих солдат только для того, чтобы разбить большевиков на день или на два раньше. Русский полковник стал настаивать на своем. Он предложил майору направить солдат в обход по лесу, чтобы зайти вам в тыл и отрезать вас от станции. Полковник сказал, что у него есть надежный проводник из местных жителей, который покажет дорогу через болото. А майор упрекал полковника, почему нет обещанного русского пополнения, говорил, что против большевиков прежде всего должны воевать сами русские, что чехи уже сделали свое дело. Он сказал, что, когда будут русские солдаты, тогда полковник пусть и посылает их куда хочет. И еще сказал — лучше и вернее ударить в лоб, чем заниматься сомнительными маневрами по болотам, где много больших мух, которые так больно кусаются, этих мух русские почему-то называют слепыми.

— И какое же офицеры приняли решение?

— По-моему, никакого! — Големба улыбнулся: — Я не знаю, кто из них может решать. Они все спорили…

— Этот перебежал к нам? — спросил, подойдя, Ференц, которому уже сообщили о возвращении разведчиков. Големба вскочил, сразу догадавшись, что пришедший командир здесь — самый старший. Но Ференц махнул рукой:

— Сидите, продолжайте! Я немного понимаю чешский.

Когда все расспросы Голембы были закончены, Ференц сказал Гомбашу:

— Я с самого начала говорю, что мы здесь, сидя на позициях, добра не дождемся. Хорошо еще, что наши враги пока что не столковались, как им против нас действовать… Надо сообщить в Айгу. Должен же заработать наконец наш оригинальный телефон… А вы, — сказал он Голембе, — пойдемте со мной, потолкуем еще. Хотя я и не очень хорошо говорю по-чешски. А может быть, нам удобнее разговаривать на немецком? Ведь его в армии Франца обязаны были понимать все.

— Я уже три года в России и могу говорить по-русски.

— Что же вы сразу не сказали? — упрекнул Гомбаш.

— Мне приятно было разговаривать с вами на моем родном языке. Хотя я и не все, что вы говорили, понимал хорошо.

— Ну вот! — рассмеялся Ференц. — Зачем нам говорить на разных языках, если можем на одном? Давайте разговаривать на русском. Это язык революции.

Вернувшись вместе с Голембой в свой командирский окоп, Ференц спросил Сеню, есть ли связь с Айгой.

— Есть! — горделиво ответил Сеня.

— Тогда вызывайте, просите к аппарату товарища Рыбина.

Сеня принялся ожесточенно накручивать ручку. Наконец Айга отозвалась.

— Рыбина на месте нет! — доложил Сеня. — Он на дрезине выехал к станции Воропаево. Но как вернется, позвонит.

— Хорошо, подождем. — Ференц сказал это спокойно. Однако на душе его после возвращения разведчиков стало очень тревожно: они сидят тут в окопах, как в пятнадцатом году, а противник в любой час может предпринять такое, что сделает их сидение пагубным.

Новая для Ференца война только начиналась, но он уже предугадывал: по характеру она будет отличаться от той войны, которая привела его в русский плен, так же резко, как и по целям. И действовать в этой войне надо по-иному. Наверное, разумнее не дожидаться противника, а опережать его, тем более что он, видимо, не отрешился от старых представлений, как воевать.

А что, если оставить на позициях лишь несколько человек для видимости и устроить засаду на пути белых? Но сначала надо знать, пойдут ли они в обход, где и когда. Нужна еще одна разведка. И надо посоветоваться с Рыбиным. Жаль, приходится ждать, когда он будет у телефона.

Големба сидел в окопе рядом с Ференцем, поставив винтовку, с которой не расставался, на носок своего ботинка, чтобы не запачкать приклад. «Старательный солдат, — подумал Ференц, заметив это. — Не оставить ли его в отряде? Но надо узнать о нем побольше».

— Откуда вы, Големба?

— Из Яромержа. Есть такой город на Лабе.

— В плену давно?

— С пятнадцатого. Сдался под Коломыей.

— Это в Карпатах? А я угодил к русским под Бродами.

— Дивные дела! — рассмеялся Големба. — Мы были с вами в одной армии и воевали против русских. А теперь русские в России воюют между собой, а чехи — с мадьярами… Нелепость. Как всякая война. Человек создан не для того, чтобы продырявливать себе подобных…

— Не всякая, Големба! Война, которую ведем сейчас, — из всех войн первая за то, чтобы их никогда не было.

— Поэтому я и пришел к вам. Жаль, мои товарищи все еще верят, что должны помочь братьям русским избавиться от большевиков. А затем отправиться на Западный фронт.

— А вы не задумывались, почему вас не отправили на этот фронт раньше, еще при Керенском? Ведь тогда, чтобы драться с немцами, вам не потребовалось бы пересекать всю Россию, моря и океаны.

— Задумывался… О, как долго мы только и слышали: скоро на фронт, скоро! Еще при царе… Когда его свергли, мы радовались: новое правительство доведет войну до победы. И тогда возродится чешское государство. За это мы и хотели воевать с немцами и австрийцами.

— Все очень хотели снова на фронт?

— Не так, чтобы уж все… Некоторые надеялись, что русские, англичане и французы побьют германцев и без нас и мы получим наше чешское государство. Честно говоря, восторга у нас не было — снова кормить вшей, получать на головы шрапнель… Но одно дело воевать за австрийского императора, а другое — за то, чтобы моя Чехия стала свободной. Ведь и вы, представься такая возможность, пошли бы сражаться за свою Венгрию? Вас ведь тоже поработили австрийцы.

— Не знаю, — ответил Ференц, — стоит ли класть головы ради замены австрийского императора венгерским королем? Вот ради лучшего социального устройства — другое дело.

— Может быть, и так… Но вы находились все-таки в несколько лучшем положении, чем мы, чехи. Все-таки империя была австро-венгерская. А моя Чехия — бесправная провинция в ней.

— Я бы не сказал, что рабочий-венгр жил лучше рабочего-чеха.

— У венгра не отнимали хотя бы его язык.

— В этом вы правы… Но как все-таки получилось, что ваш корпус выступил против Советской власти? Ведь должны вы были слышать, что она — за право каждой нации на самоопределение.

— Да, мы читали русские газеты. И у нас тоже были сторонники большевиков. Много. Но их постепенно куда-то убрали. Я слышал, поместили в какие-то особые лагеря. Говорят, там наших не одна тысяча. Ну, а потом… — Големба помолчал. — Знаете, когда вам твердят одно и то же, как-то уже начинаешь верить. А нам все время твердили, что большевики в сговоре с немцами. Потом стало известно, что Советское правительство дает нам возможность отправиться во Францию, правда, чуть ли не кругосветным путем. О, как долго мы ехали! И вдруг наш эшелон остановили. И наши офицеры объявили, что большевики не пропускают нас, хотят отобрать все оружие. И даже, знаете, как бывших военнопленных, по договору, заключенному в Бресте, передадут германскому командованию. А после этого, так нам говорили офицеры, всех нас немцы посадят в тюрьму за то, что мы изменили имперской присяге и собирались воевать против них. Все это казалось так похожим на правду… Непросто было понять, что наш корпус — фигура на шахматной доске для тех, кто ведет партию против большевиков. Фигура, которую приберегали про запас. А мы, солдаты, пешки! Но я больше не хочу быть пешкой. Я твердо решил!

— Давно?

— Вчера на моих глазах русские офицеры расстреляли крестьянина, задержанного неподалеку от наших позиций нашим, чешским патрулем. Он пробирался куда-то с мальчиком лет пятнадцати. Его опознал один из русских добровольцев, их отряд действует вместе с нами. Это что-то вроде жандармерии. Так вот, этот русский доброволец оказался из той же деревни, сын тамошнего богача. Он накинулся на крестьянина, кричал ему: «Разбойник! Грабитель!» Этот крестьянин принимал участие в конфискации зерна у богачей. Не знаю, может быть, он и допустил какие-нибудь нарушения закона. Но разве можно было обращаться с ним так жестоко? Его били! Мальчик бросился на защиту. А этот самый их односельчанин выстрелил в мальчика… Это ужасно было видеть, ужасно! — Големба даже прикрыл на миг глаза рукой. — Этот крестьянин кричал, что ни в чем не виноват, что у него много детей, что он честно воевал на фронте… А его не слушали, его били, убивали. При нас! Мы видели такое впервые.

— Боюсь, что вашим товарищам придется увидеть подобное еще не раз, — нахмурился Ференц.

— Некоторых моих товарищей, — продолжал Големба, — назначили в специальный отряд, что-то вроде полевой полиции, там командовали русские и наши офицеры… — Големба говорил сбивчиво, волнуясь. — Было сказано, что этот отряд будет обеспечивать безопасность в полосе железной дороги. Но он ушел куда-то. Как говорили — в окрестные села, чтобы обезвредить большевиков, которые оттуда собираются напасть на нас. Но когда отряд через два дня вернулся, солдаты, бывшие в нем, рассказали, что никто по ним ни разу не выстрелил и никаких бандитов они не видели, а по указке местных богачей было арестовано несколько человек, из которых двоих было приказано тут же расстрелять. А дом одного, который успел скрыться, сожгли. Знаете, — голос Голембы дрогнул, — мои товарищи, что были в том отряде, до сих пор не могут прийти в себя: им пришлось быть соучастниками палачей! И я испугался…

— Чего?

— Сегодня решалось…

— Что?

— Наш фельдфебель Шверма… — Големба перевел дух, ему, как видно, трудно было говорить. — Шверма недолюбливает меня…

— За что?

— О, эта писекская пивная бочка…

— Какая?

— Писекская! Есть такой город у нас, Писек. У Швермы там пивоварня. Он еще раньше говорил мне: «Прополощи мозги, Големба, а то от них отдает большевистской закваской». А сегодня утром он сказал: «Назначаю тебя в карательный отряд. Поучись, как обращаться с безбожниками, грабителями и клятвопреступниками» — так он называет большевиков.

— Но почему — клятвопреступниками?

— По мнению Швермы, самый тяжкий грех большевиков в том, что они побудили русских солдат изменить военной присяге и перестать воевать с немцами. На это я как-то сказал ему: «Но ведь и мы с вами изменили присяге и собираемся воевать с немцами, которым клялись в союзной верности».

— И что же Шверма ответил?

— Выругался. На это он мастер.

— Ругань — не аргумент.

— Я тоже так думаю. Но когда Шверма сказал, что назначит меня в карательный отряд, выругался я — правда, про себя, чтобы он не услышал. И я сказал себе: «Пора перестать быть пешкой в жирной лапе Швермы!»

— Совершенно верно! — рассмеялся Ференц. — Кем вы были до армии, Големба?

— Работал на черепичном заводе в Славонице. Где и мой отец. Он у меня старый социал-демократ. А самое главное — умный человек. Когда мне принесли повестку, он сказал: «Попадешь на фронт — поскорее сдавайся в плен!»

— Очень хорошо, что вы последовали совету вашего уважаемого батюшки, и даже дважды.

— Товарищ командир! — крикнул Ференцу телефонист. — На проводе Айга!

— Что у вас там? — услышал Ференц в трубке далекий, не без труда различимый голос Рыбина.

Рассказав Рыбину о результатах разведки, о том, что сообщил Големба, Ференц изложил свой план более активных действий.

— Умно! — похвалил Рыбин. — Но ни одного бойца с позиций снимать нельзя. В любую минуту на вас могут начать наступать.

— Откуда вы знаете?

— Предполагаю. И не без оснований. На восточном направлении белые теснят наших. Следует ожидать, что начнут нажимать и с запада. Так что держите позиции.

— А если нас обойдут? Я хочу выделить часть бойцов для охраны линии между нами и Айгой.

— Стоит ли? Вышлю из Айги дрезину с пулеметом, она будет курсировать по линии от вас до нас. Да, кстати! Вашего чеха, как только дрезина придет, с нею отправьте сюда!

— Он хочет воевать здесь, вместе с нами.

— Нет, нет, пришлите его. Может быть, мы сделаем его агитатором среди чешских солдат.

Закончив разговор с Рыбиным, Ференц сказал Голембе о касающемся его распоряжении. Чех огорчился:

— Неужели не позволите остаться?

— Что я могу поделать? Приказ… Потом, может быть, и вернетесь к нам.

После разговора с Рыбиным еще тревожнее стало на душе у Ференца. Сидеть и ждать?..

Позвав Бедогонова, Ференц рассказал ему о разговоре с Рыбиным, поделился своими соображениями.

— Чует и мое сердце — досидимся мы здесь, товарищ командир! — обеспокоенно сказал Бедогонов.

— Понимаю ваше беспокойство, — ответил Ференц. — Хорошо. На одну дрезину надеяться не будем, пошлем все-таки еще дозоры на линию позади нас. По три человека в каждом. Один дозор из ваших бойцов, второй выделит Гомбаш.

Через несколько минут дозоры вышли по сторонам линии, в направлении Айги. А еще через час из Айги прикатила дрезина с шестью бойцами — четверо качали рычаги, двое сидели наготове возле пулемета «максим». Прихватив Голембу, дрезина тотчас же ушла обратно.

Медленно плелся жаркий, душноватый, безветренный день. Словно осоловев от зноя, лениво щебетали, медленно перепархивая по кустам, росшим вдоль насыпи, пичужки. Все так же, как и накануне, пустынен был железнодорожный путь, под полуденным солнцем ослепительно блестели накатанные рельсы, двумя полосками убегая вдаль. Было тихо… Но не покоем — тревожным ожиданием дышала тишина.

Загрузка...