Выходим на рассвете

Глава двадцать четвертая

Так вот она какая, Москва! С любопытством глядя по сторонам, Гомбаш, придерживая одной рукой на груди лямку тощего вещевого мешка, закинутого за плечо, а в другой держа свернутую шинель, шагал рядом с Кираи по широкой площади. Лязг трамваев, громыханье телег ломовиков по булыжной мостовой, урчанье проезжающих автомобилей… До площади, которая, как сказал Кираи, называется Театральной, они доехали на дребезжащем, обшарпанном трамвае. Дальше, по словам Кираи, оставалось идти недалеко, пешком скорее.

Всего час назад, когда резвое июльское солнце уже выглянуло из-за крыш домов, они сошли на Казанском вокзале, до которого, пересаживаясь с поезда на поезд, добирались от Екатеринбурга несколько дней.

Пока ехали от вокзала, Москва не показалась Гомбашу очень уж непохожей на те русские города, которые ему пришлось повидать: такие же церкви с куполами, как луковицы, магазины, витрины которых закрыты железными ставнями, на углах круглые деревянные тумбы с афишами и плакатами… Но когда они с Кираи вышли на Театральную площадь, Гомбаш понял: Москва неповторима. Выглядывают из-за зубцов кирпичной стены вычурные маковки старинного строения, на углу громоздится зеленоватое с мозаичными картинами на фасаде здание с крупной надписью «Метрополь», на площади — большой круглый фонтан, правда, без воды, а за ним высится величественное белое здание с четверкой вздыбленных коней над фронтоном, на котором, поперек высоких круглых колонн, растянуто алое полотнище с надписью:

— Наверное, съезд уже заседает, — заметил Кираи. — Он должен был открыться вчера, четвертого.

— Как вы думаете, что решит съезд?

— Трудно сказать… Возможно, будут большие споры. Партия левых эсеров, вы знаете это, против Брестского мира.

— Даже в нашем батальоне находились горячие головы, призывавшие продолжать войну с кайзером, приближать революционную ситуацию в Германии и у нас на родине.

— Если бы только одни горячие головы… — усмехнулся Кираи. — Но войны хотят и некоторые очень расчетливые люди. Те, которых я товарищами не назвал бы.

— Кого вы имеете в виду?

— Да уж не тех, кому дороги интересы революции… Заставить Россию снова воевать против Германии — да это же заветная мечта Антанты!.. Ну вот, мы и пришли!

Кираи показал Гомбашу на небольшой двухэтажный особняк, украшенный лепным орнаментом и огражденный от улицы причудливой кованой решеткой.

— Здесь до революции жил какой-то русский аристократ. А теперь помещается наш комитет. Здесь же и общежитие актива. Пока что вы поселитесь здесь.

Через распахнутую настежь калитку, возле которой, прикрученная проволокой к решетке ограды, висела доска с надписью: «Всероссийский комитет бывших военнопленных», Гомбаш и Кираи вошли в особняк. Стены просторного полукруглого вестибюля по обе стороны от входной двери были заклеены множеством рукописных и печатных объявлений на разных языках — немецком, венгерском, чешском, словацком, русском. То и дело через вестибюль проходили люди — кто в штатском, кто в военном, немецком и австрийском, но преобладало русское обмундирование — у многих за время плена износилась форма.

— Сюда приезжают наши собратья со всей России, — пояснил Кираи, — отсюда и уезжают на фронты.

— Интересно, сколько сейчас в Красной Армии таких, как мы с вами, товарищ Кираи?

— Подсчитать трудно. Ведь нас около двух миллионов рассеяно по России. Даже у китайской и персидской границ есть наши соотечественники. В Красную Армию вступают многие. Думаю, число добровольцев увеличится до сотни тысяч.

— Из нашего ломского лагеря многие записались в Красную Армию.

— Из других лагерей тоже. На Восточном фронте и на юге действует несколько интернациональных полков и батальонов. И в других красноармейских частях есть бывшие военнопленные — самых разных национальностей. Кстати, не так уж мало и чехов.

— Чехов? Но перебежчиков, как наш Големба, ведь немного… Большинство чехов — с белыми, в корпусе.

— Вы ошибаетесь. В корпусе раньше, до начала мятежа, состояло более двухсот тысяч чехословаков, а контрреволюция сейчас имеет в своем распоряжении не более пятидесяти тысяч. По нашим данным, больше трех тысяч чехословацких солдат отказались воевать против нас и заключены в лагеря. И немало таких, которые перешли на нашу сторону.

— В нашем батальоне из пленных почти все — наши соотечественники.

— Закономерно. Недаром нас прозвали «красными мадьярами» — в России воюем за революцию повсюду… Вы пока располагайтесь, зачисляйтесь на довольствие, отдыхайте с дороги. А я отправлюсь в цека, отчитаюсь о поездке. И узнаю, когда нам можно будет заняться формированием фронтовых редакций. Я вам уже говорил, есть много трудностей: со шрифтами, бумагой. И с работниками, конечно… Но думаю, в ближайшие дни вы уже познакомитесь со своими будущими коллегами.

— Не могу ли я побывать на съезде, товарищ Кираи? Как журналисту, мне было бы интересно.

— Попробую достать для вас пропуск.

Кираи ушел. Гомбаш зарегистрировался как вновь прибывший, получил талоны на питание, койку в общежитии, бросил на нее свой полупустой заплечный мешок. Узнав, что уже наступило время обеда, спустился в подвал особняка, в столовую. Пообедал пшенным супом, в котором попадались кусочки разваренной вяленой рыбы, и водянистой пшенной кашей без масла.

После обеда Гомбаш разыскал агитпункт — он находился в полукруглой комнате с высокими окнами, выходящими в сад, — очевидно, прежде это была гостиная. В простенках между окнами виднелись бронзовые бра в виде пухлых амуров, поддерживающих лампы с розовыми стеклянными абажурами в форме цветов с округлыми лепестками. На голубоватом мраморе стен было прилеплено множество плакатов: рабочий с красным знаменем призывно вздымает руку; красноармеец вонзает штык в толстенного генерала с пышными эполетами; женщина в алой мантии, олицетворение Революции, мечом указывает на дракона с буржуйским цилиндром на голове, из ноздрей дракона валят дым и пламя. Поверх окон, вдоль лепного карниза, висело длинное красное полотнище с надписью на венгерском языке: «Все на защиту Российской социалистической республики!».

На стоявшем посредине круглом столе с гнутыми ножками, окруженном несколькими простыми, некрашеными табуретками, лежало вразброс множество газет. Были здесь и номера «Социалиш форрадалом» — «Социальной революции», центральной газеты на венгерском языке. Гомбаш погрузился в чтение. По дороге в Москву ему доводилось просматривать газеты на вокзальных агитпунктах — он уже давно научился свободно читать по-русски. Но те газеты содержали не очень свежие новости. А здесь на столе была даже сегодняшняя «Правда»!

Он с нетерпением развернул ее. Сообщение об открывшемся вчера съезде Советов. Две трети делегатов — большевики. Обсуждение вопроса о Брестском мире на большевистской фракции съезда накануне его открытия. Доклад Ленина и голосование резолюции. Какое единодушие! Из пятисот присутствовавших на собрании фракции почти все — за, только девять воздержались.

Но левые эсеры, говорил Кираи, яростно выступают против Брестского мира. Да и в газетах об этом есть. Похоже, назревает окончательный раскол между двумя революционными партиями. К чему все это может привести? В Ломске среди офицеров-заговорщиков, с оружием выступивших против Совета, было немало эсеров. И когда их при подавлении мятежа брали в плен, они горделиво заявляли, что сражаются за революционную демократию, против узурпаторов-большевиков. Но то были правые эсеры. А левые до последнего времени были вместе с большевиками. Однако и в Ломске среди заговорщиков были эсеры не только правые, но, хоть и поменьше, и левые.

«Ломск… — дрогнуло сердце Гомбаша. — Как много значит он для меня… Там осознал, за что и как бороться. Там… — И вспыхнула, ожгла горло тоска: — Олек, Олек… Как найти тебя?..»

Снова взялся за газету. Взгляд рассеянно скользнул по строчкам: «Вести с фронтов. Оперативная сводка от 2 июля. Чехословаки… Дутовский фронт. 28 июня казаки повели наступление на ст. Семиглавый мар (к западу от Уральска по железной дороге)… Противник был обращен в бегство…»

И снова всплыло навязчивое: «Казаки… Не они ли изрубили раненых, схватили Ольгу? В кармане гимнастерки ее белая косыночка… Ольгу тащили, сопротивлялась, косынка упала… А потом, что было потом? Может быть, неподалеку от места, где нашлась косынка, где-нибудь в кустах осталась лежать она… И муравьи ползали по ее мертвому лицу…»

Встряхнул головой, отгоняя от себя жуткое видение. И опять, как бы ища спасения от горьких мыслей, стал всматриваться в газетные строки:

«…Западный чехословацкий фронт. Замечен отряд чехословаков, двигающийся от Бугуруслана. Восточный чехословацкий фронт. На ст. Злоказово стычка передовых частей… Получены подтверждения о занятии противником Златоуста, Миасса и Бердяуша. На остальных участках чехословацкого фронта без перемен…»

Рассеянно листал газету за газетой. Взгляд остановился на заметке «Выступления кулаков». «Кулаки с оружием пытались разогнать комитет бедноты, отбиравший у них излишки хлеба. У кулаков найдено и отобрано два пулемета, сто двадцать винтовок…» Где это было, когда? Возле Твери, второго июля. Тверь, это ведь, кажется, совсем недалеко от Москвы. Оказывается, и под Москвой неспокойно. А в самой Москве? Вот еще одна корреспонденция: «Дела контрреволюционеров». В Москве арестованы два чехословака, инженер и торговый агент, обвиняются в организации чехословацких контрреволюционных отрядов. А вот в «Известиях»: «От Президиума Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов. К рабочему населению Москвы».

Какое-то важное сообщение!

Гомбаш, весь внимание, стал читать:

«В течение последних двух дней контрреволюционерами распространяются слухи о производящихся в Москве массовых продовольственных обысках. Темная работа провокаторов ведется главным образом в рабочих кварталах и среди товарищей железнодорожников… Московский Совет считает необходимым заявить, что массовые обыски для обнаружения продовольствия могли бы им производиться только при участии районных Советов, через комиссариат милиции и, конечно, не у рабочих, а только в квартирах богачей.

Долой провокаторов! Все к выдержке и спокойствию!..»

«Как тревожно и здесь, в Москве…» — только теперь понял Гомбаш. — «А я-то думал, что здесь контрреволюция не смеет головы поднять. Верно говорил Ференц, что в революционной войне нигде не может быть спокойного тыла. Фронт проходит не по местности — по сердцам. Всюду. Так было в Ломске. Так и здесь…»

Гомбаш прождал Кираи до конца дня, но тот все не появлялся. «Знал бы, походил бы по Москве, посмотрел, — досадовал Гомбаш. — А то торчу здесь…»

Уже наступили поздние июльские сумерки, а Кираи по-прежнему не было. Вот и совсем стемнело.

После ужина, состоявшего все из той же пшенной каши, овсяного «черного кофе» на сахарине и ломтика черного хлеба, обитатели общежития начали укладываться на свои койки. Улегся и Гомбаш. За часы, проведенные им в комитете, он успел познакомиться с несколькими соотечественниками. Многие жили здесь уже давно. Они занимались агитационной работой среди бывших военнопленных, принимали участие в формировании интернациональных частей, добывали для них оружие и обмундирование, что было нелегко. Некоторые были временными жильцами — приехали по делам из городов, где прежде были крупные лагеря и где осело много бывших пленных. Были и такие, что ожидали назначения на фронт. А кое-кто ждал отправки на родину — уже было известно, что в соответствии с условиями мирного договора отправка должна начаться в ближайшее время. Во всяком случае, слух об этом ходил уже давно.

В этот вечерний час, перед сном, уже лежа на койках, о возвращении на родину говорили, пожалуй, больше всего. Каждый независимо от того, намеревался ли он пробыть в России какое-то время или нет, мечтал о минуте, когда он переступит порог родного дома, обнимет близких.

Слушал-слушал Гомбаш эти разговоры на соседних койках, и ему взгрустнулось. Как и большинство тех, с кем разделял он судьбу пленного, уже много лет не имел он никаких вестей от родных. Живы, здоровы ли отец и мать? Надеются ли еще увидеть сына? А Эржика?.. Кто перед кем виноват? Но что об этом вспоминать теперь…

Уже совсем поздно, когда почти все заснули и Гомбаш тоже задремал, появился Кираи. Он потихоньку прошел к своей койке, стоявшей рядом с койкой Гомбаша, присел, стал стягивать сапоги. Гомбаш услышал, повернулся:

— Что так поздно, товарищ Кираи?

— Я спешил. Но задержали дела. В цека из тех, кто мне нужен, многие на съезде… И очень жалею, что не достал пропуска для вас. Но мне обещали на завтра. Кстати, вам и другим товарищам, которые намечены для работы во фронтовых газетах, нужно будет прибыть на коллективное собеседование в агитпроп.

— Знаете что?.. — медля и колеблясь заговорил Гомбаш.

— Что? — не понял Кираи его замешательства.

— Я вот тут много думал без вас… И понял, что ошибся…

— О чем это вы?

— О том, что согласился уехать…

— Да вы что? — вспыхнул Кираи. — Мальчик вы, что ли, товарищ Гомбаш?! Вы имеете понятие о цене собственного слова? И тем более о дисциплине члена партии? Ваша кандидатура уже согласована в агитпропе Центрального Комитета. И извольте работать там, где будете наиболее полезны партии! Теперь уже поздно переигрывать! Завтра явитесь в агитпроп!

Гомбаш подавленно молчал.

— Слышите? Завтра — в агитпроп!

— С утра?

— Нет, в четыре. С утра товарищи будут заняты на съезде.

— А вы… вы были там сегодня?

— Нет. Но слышал, что уже второй день идет большой спор между большевиками и левыми эсерами.

— По вопросу о мире с Германией?

— Да. Но не только. Лидер эсеров Мария Спиридонова со своими соратниками старается опровергнуть всю политику большевиков, требует отменить диктатуру пролетариата.

— Даже?

— Да. Я как-то слышал ее речь. Оратор она отменный. Впрочем, и другие левоэсеровские вожди в этом искусны. На съезде один из них грозил, что их партия ликвидирует комитеты бедноты в деревне, прогонит оттуда продовольственные отряды.

— Разве эсеры имеют силы для этого?

— А вы не знали? У них свой главный штаб, боевые отряды во многих городах и в Москве.

— Неужели они встанут на путь вооруженной борьбы?

— Не думаю. Все-таки это революционная партия. Эсеры в одних тюрьмах с большевиками сидели… Но давайте о деле. Вам завтра с утра, товарищ Гомбаш, надо будет отправиться с одним русским товарищем и с одним нашим — они найдут вас здесь — в типографию. Там, кажется, есть латинские шрифты. Подберите наиболее подходящие для вашей будущей газеты.

— Очень хорошо, — обрадовался Гомбаш. — Значит, дело с газетой движется!

На следующий день рано утром за Гомбашем действительно зашли двое — уполномоченный Совета, пожилой человек рабочего вида, и солдат-венгр, по профессии наборщик. Втроем они отправились в типографию и занялись подбором нужных шрифтов. Это дело заняло у них всю первую половину дня. Только к двум часам Гомбаш смог вернуться в комитет. Пообедав, он стал ждать Кираи, чтобы вместе идти в агитпроп.

Но Кираи все не появлялся, и Гомбаш начал уже досадовать, что ему опять, как и накануне, придется без толку терять время в ожидании. Минуло четыре. Кираи все нет и нет. Почему он задерживается?

В недоумении Гомбаш сидел на своей койке, покуривая цигарку с отчаянно крепкой русской махоркой. Кроме него, в комнате почти никого не было — после обеда многие разошлись по своим делам.

— Мирбаха убили! — вдруг раздался голос от двери. — Только что!

— Германского посла?

— Кто? Почему?

Все, кто был в комнате, столпились у двери, в которой стоял дежурный по комитету.

Отвечая на расспросы, он мог объяснить немногое:

— Кто убил, пока неизвестно. В Мирбаха в посольстве стреляли и бросили бомбу.

Заговорили наперебой:

— Это могли сделать только те, кто хочет сорвать мир с Германией!

— Да, теперь, пожалуй, наш отъезд на родину задержится…

— Об этом ли сейчас думать! Как бы нам всем не пришлось срочно отправиться на фронт…

— Почему?

— Но ведь немцы в ответ на убийство Мирбаха могут начать наступление…

— А может быть, все еще уладится?

— Надо ждать заявления правительства!

— Товарищи! — крикнул дежурный. — Товарищи! Внимание!

Дежурный поднял руку с зажатым в ней листком.

— Только что получена телефонограмма из Центрального Комитета партии. Ввиду важности событий никому не отлучаться, ждать распоряжений. Звонил товарищ Кираи. Он скоро приедет и разъяснит момент.

Кираи, однако, появился не скоро, только в девятом часу вечера, когда за окнами уже сгущались поздние июльские сумерки. К этому времени в общежитии собрались почти все его обитатели: тревога, распространившаяся по городу, заставила тех, кто был в отлучке, бросить все дела и вернуться в комитет — в их штаб и дом.

— Кираи приехал! — объявил наконец дежурный. — В агитпункт, товарищи!

Полукруглую комнату агитпункта заполнили всю. Кому не хватило места на стульях и табуретках, стояли в дверях и вдоль стен. Было душно, лица блестели: весь день, как и накануне, стояла отчаянная жара. После полудня хлынул ливень, но он не принес облегчения, после него парило ничуть не меньше, как парит перед дождем. Может быть, ливень хлынет вновь?

К заваленному газетами круглому столу вышел Кираи, снял фуражку, положил ее на стол, смахнул ладонью пот со лба.

— Вы уже знаете — убит германский посол, — начал он. — Установлено: это сделали левые эсеры. Зачем? Чтобы сорвать мирный договор. Правительство принимает меры, чтобы как-нибудь смягчить ситуацию. Но это одна сторона вопроса. Другая — левые эсеры только что выступили против Советской власти открыто, с оружием в руках…

Ропот возмущения прокатился по комнате.

— Спокойно, товарищи! — Кираи продолжал: — Эсерами арестован председатель чрезвычайной комиссии товарищ Дзержинский. Арестованы другие партийные и советские руководители. Захвачен телеграф. Но в ответ вся левоэсеровская фракция съезда, включая их вдохновительницу Спиридонову, арестована в здании Большого театра. Однако эсеры продолжают действовать. Ими кроме телеграфа захвачены и другие важные пункты…

— Это что же, открытая контрреволюция?

— Выходит, так… — Кираи оглядел слушающих. — Я знаю почти всех вас. И говорю с вами как с единомышленниками, членами венгерской секции Российской партии большевиков Здесь нет принадлежащих к какой-нибудь другой партии?

— Есть беспартийные, но сочувствующие!

— Знаю. И поэтому объявляю: все коммунисты с этой минуты считаются мобилизованными. Беспартийные могут присоединиться добровольно.

— Когда выступать?

— Где получим винтовки?

— Какая нам будет задача?

— А с кем войска? Они двинуты на предателей революции?

— С войсками сложно, товарищи, — ответил Кираи. — Вам, наверное, известно, что лучшие полки из Москвы посланы на Восточный фронт. Опора Советского правительства в Москве сейчас — латышские полки, они еще в загородных лагерях. На заводах срочно организуются красногвардейские отряды. Но есть опасения, что у мятежников имеются скрытые резервы. В городе затаилось несколько тысяч белогвардейцев, офицеров. У них есть оружие. В любой момент все эти силы могут выступить против Советской власти. Поэтому на защиту ее призываются в Москве все, кому эта власть дорога. Дорога она нам, товарищи?

— О чем спрашивать!

— Давайте команду, что делать!

— Тогда — внимание! — Голос Кираи звучал уже не как голос оратора, а как голос командира. — Всем приготовиться к отправке. Организуется интернациональный отряд. Вещей не брать. У кого есть личное оружие — пистолеты, револьверы, — проверьте исправность. И прежде всего мы должны знать, сколько будет нас, бойцов… — Кираи поискал взглядом Гомбаша. — Вы, товарищ Гомбаш, составьте список. Будьте пока старшим. Сейчас за нами пришлют грузовой автомобиль. — Кираи еще раз обвел взглядом людей, заполнивших комнату. — Надеюсь, что на одной машине уместимся все.

Не прошло и получаса, как с улицы послышалось урчанье грузовика. Мгновенно все собравшиеся влезли в кузов — набились тесно, можно было только стоять.

— Поехали! — скомандовал Кираи, садясь в кабину.

Грузовик, громыхая по булыжнику мостовой, покатил темными московскими улицами, прорезая светом фар необычный для июльской ночи туман. Вызванный, видимо, непроходящей жарой и недавним ливнем, он был так густ, что редкие прохожие виделись в нем неясными силуэтами, окна домов светились совсем тускло. Город казался каким-то нереальным, сказочным, словно бы сотканным из серовато-голубой дымки, из которой призрачно чуть проступали крыши зданий, колокольни и купола церквей…

Вот грузовик свернул влево, стоявший в передней части кузова, возле кабины, Гомбаш внезапно увидел впереди зубчатую стену, острокрышие башни над нею. Грузовик ехал уже по какому-то странному мосту, вместо перил у которого с обеих сторон тянулись кирпичные барьеры с раздвоенными зубцами, такими же, как на стене впереди, а за ними смутно темнели деревья. Вот прямо под башней, к которой вел мост, показались раскрытые ворота.

— Кремль! — сказал кто-то рядом с Гомбашем.

Грузовик въехал на подернутую туманной дымкой широкую площадь, мощенную брусчаткой. По краям площади высились темные громады храмов. Их колокольни и купола, уходящие вверх, едва просматривались сквозь туман. В окнах длинного трехэтажного здания, вдоль фасада которого на высоких каменных ступенях во множестве лежали старинные пушки, светили редкие огни. По площади из конца в конец проходили люди в военной форме. Виднелись небольшие группы бойцов с винтовками, расположившиеся прямо на мостовой, горел небольшой костер. Все это было похоже на военный лагерь.

Свернув в проулок между зданиями, грузовик остановился у подъезда светлого дома с колоннами. Кто-то вышел из подъезда, свет из раскрывшейся двери упал на колонны, осветив и людей, стоявших и сидевших возле них с винтовками в руках.

— Сходите, товарищи, и ждите здесь! — распорядился Кираи, спрыгивая с подножки. — Гомбаш, вы где?

— Здесь!

— Пойдемте со мной! Если задержусь, передадите бойцам дальнейшие распоряжения.

В просторном вестибюле, куда Кираи ввел Гомбаша, толпилось довольно много народа, в основном военных, слышалась разноязычная речь — русская, венгерская, какая-то еще.

— Сейчас формируется интернациональный отряд, — объяснил Кираи. — А это командиры…

— А, товарищ Кираи! Привет! — подошел к ним высокий, стройный молодой венгр в кожаной куртке и в кожаном картузе с красной звездочкой на околыше, с маузером на боку в длинной деревянной кобуре.

— Товарищ Самуэли! И вы здесь?

— А где же мне быть в такой момент, товарищ Кираи?

— Конечно, конечно… — Кираи показал Самуэли на Гомбаша:

— Знакомьтесь: товарищ Гомбаш. Боевой командир с Восточного фронта, и к тому же журналист.

— Вы журналист? — улыбнулся Самуэли. — Значит, мы коллеги.

— Я вас знаю. Помню ваши статьи в «Социалиш форрадалом»…

— Да? Очень рад. Но сегодня мы с вами не журналисты, а бойцы. Писать нам придется, видно, вот такими стальными перьями, — Самуэли положил ладонь на свой маузер.

— У меня тоже есть перо, — Гомбаш дотронулся до кобуры своего нагана. — Семизарядное.

— А где Кун? — спросил Кираи у Самуэли.

— Он только что прошел к товарищу Ленину. Не думаю, что он пробудет там долго. Просил подождать.

— Ну что ж, подождем… — Кираи, Гомбаш и Самуэли отошли к стене, где было поменьше людей.

— Кто такой Кун? — спросил Гомбаш. — Я где-то, кажется, слышал эту фамилию…

— Удивительно было бы, если б не слышали… — усмехнулся Кираи. — Товарищ Бела Кун тоже журналист. Но не только. Он один из организаторов венгерской секции в партии. Как и мы, в Россию попал пленным…

Кираи не договорил — голоса в вестибюле вдруг стихли. Все взгляды обратились на вышедшего из внутренней двери невысокого человека с рыжеватой бородкой. Среди людей в военном, заполнявших вестибюль, он резко выделялся своим штатским костюмом — пиджачной парой с белой сорочкой и галстуком.

«Ленин!» — догадался Гомбаш, и сердце его всколыхнулось.

А Ленин тем временем быстро, чуть наклонясь на ходу, шел к середине вестибюля, что-то говоря своему спутнику, шагающему рядом с ним, — плотному, круглолицему, средних лет, с короткими усами и слегка волнистыми темными волосами, тоже в штатском, со шляпой в руке.

Ленин остановился посреди вестибюля, дотронулся до рукава своего спутника, как бы обращая внимание всех на него, и сказал:

— Товарищи! Товарищ Кун назначен командиром сводного интернационального отряда. Левоэсеры, называющие себя революционерами, покушаются на диктатуру пролетариата, на Советскую власть. Вы знаете, они подняли оружие на нее. Их нужно обезвредить. Центральный Комитет надеется, что вы будете действовать как верные солдаты партии!

— Будьте уверены, товарищ Ленин! — прозвучал в тишине чей-то твердый голос.

— А я и не сомневаюсь! — улыбнулся Ленин. — Не сомневаюсь, что вы с честью выполните свой пролетарский интернациональный долг. — Ленин вновь тронул Куна за рукав: — Командуйте! И не теряйте времени!

Интернациональный отряд, готовый выступить, выстроился в две шеренги на кремлевской площади. Теперь все были с оружием: незадолго до построения на подъехавшем грузовике привезли несколько ящиков винтовок, коробки с патронами. Подсумков почти ни у кого не было, обоймами набили карманы. Гомбаш, с винтовкой у ноги, стоял правофланговым во второй шеренге. Справа от него, в двух шагах от строя, стоял Самуэли, придерживая рукой кобуру с маузером, слева в строю, рядом с Гомбашем, — Кираи, сжимая винтовку с примкнутым штыком. При разбивке, когда Самуэли, назначенный командиром взвода, взял Гомбаша и Кираи к себе во взвод, он сначала хотел поставить командиром отделения Кираи, но тот возразил: «У товарища Гомбаша больше боевого опыта, чем у меня. Я ведь не воевал с пятнадцатого года, с меня хватит быть рядовым».

Самуэли согласился. Так Гомбаш стал командиром отделения, а Кираи — подчиненным ему бойцом.

Кун, по-прежнему держа шляпу в руке, подпоясанный поверх пиджака ремнем с револьвером, прошелся вдоль шеренг, осматривая бойцов. Остановился перед серединой строя, сказал громко, чтобы слышали все:

— Товарищи! Наступление наших сил по всей Москве уже началось. Только что телефонировали из Всероссийской чрезвычайной комиссии — эсеровские мятежники выбиты из ее здания, оно снова в руках чекистов. Наши продвигаются к другим пунктам, где засели мятежники. Сейчас выступаем и мы. Нам поставлена задача скрытно выйти к почтамту и очистить его от эсеровских бунтарей. Захватив телеграф, эти авантюристы шлют по всей России свои депеши, призывают не подчиняться Советской власти. С этим нужно покончить как можно скорее. Вместе с нами на штурм почтамта, только с другой стороны, пойдут латышские стрелки. Они уже двинулись туда. Мы соединимся с ними перед началом штурма. Это факт интернационального единения пролетариев. Мы в одном строю с русскими и латышскими товарищами. Докажем еще раз, что мы, венгры, верные бойцы пролетарской революции! А теперь — вперед!

Плотным сомкнутым строем бойцы интернационального отряда шли по затуманенным ночным улицам, держась в тени, поближе к стенам домов, к оградам. Шли молча с заряженными винтовками, готовые немедленно действовать: Кун предупредил перед выходом, что стычка с мятежниками возможна в любой момент и в любом месте. Но пока все было спокойно. Прохожих почти не встречалось. Раза два-три идущих окликнули красноармейские патрули, убедились, что идут свои. В ночной тишине слышался только глуховатый ритмичный небыстрый звук шагов идущего отряда. Иногда доносился цокот конного дозора, изредка откуда-то издалека слышались то редкие, то частые, вразброс, винтовочные выстрелы.

Оставив позади несколько улиц, отряд вышел на широкую площадь. Гомбаш сразу же узнал ее: та самая, Театральная площадь. Перед фасадом театра тускло сквозь туманную дымку светят несколько уличных фонарей. Неподалеку стоит броневик, в разных местах площади видны пешие и конные бойцы — несут патрульную службу. Вот два конника, наверное, заметив вступивший на площадь отряд, поскакали к нему, в ночной тишине пронзительно звонко цокали по мостовой подковы.

— Кто такие? — крикнул, с ходу осаживая коня, один из кавалеристов.

— Интернациональный отряд из Кремля! — послышался в ответ голос Куна. — Идем к почтамту. А что здесь слышно?

— Тихо пока. Эсеровскую головку из театра не выпускаем. Ихний броневик сюда на площадь прикатил, должно, своих выручать аль в разведку, так мы его взяли — вон стоит…

Вот и Театральная площадь позади. Улица ведет вверх. Справа от нее тянется зубчатая стена. Держась в ее тени, прошли мимо памятника — статуи человека в старинном долгополом кафтане и в шапке, держащего в руке не то свиток, не то книгу. Прошли краем еще одной площади и, все так же держась в тени, вступили в неширокую улицу, где помпезные особняки перемежаются с магазинами, витрины которых наглухо закрыты гофрированными железными шторами.

— Лубянка! — шепнул Гомбашу идущий рядом Кираи. — Вот видите — трехэтажный дом впереди, на противоположной стороне? Это здание вэчека. А дальше рядом — районный Совет.

Было видно: у входа в здание чрезвычайной комиссии стоят и сидят на ступенях подъезда матросы и красноармейцы, оттуда чуть слышно — слов не разобрать — доносится речь. Но можно догадаться, что говорят не только по-русски.

— Кто это с матросами? — спросил Гомбаш у Кираи.

— Латыши. Отличные бойцы. Гвардия революции. А у районного Совета, видите, тоже большая охрана. Рабочие.

Гомбаш посмотрел, куда показывал Кираи, — у дома неподалеку от здания чрезвычайной комиссии толпились люди в кепках и картузах, каждый с винтовкой, возле них на тротуаре — два пулемета.

Снова встречный патруль на пути.

— Кто такие?

— Интернационалисты. К почтамту.

— В добрый путь, товарищи! Добивайте там эсеровскую контру!

…Пройдя немного по Лубянке, отряд сворачивает вправо. Теперь идут не улицами и площадями, а темными кривыми переулками, проходными дворами. Спереди передают шепотом:

— Соблюдать тишину! Не разговаривать! Не курить!

В глухом дворе-колодце, под аркой наглухо закрытых ворот остановились. Заговорили вполголоса:

— Что стоим?

— Вперед разведка пошла. Ждем, когда вернется.

— Покурить бы…

— Покурим в почтамте, как возьмем.

— Тихо! Прекратить разговоры!

В напряженной тишине тянулись минуты. Но вот прошелестело:

— Разведка вернулась!

Все подтянулись, притихли. Кажется, наступает решительная минута…

Шепотом — от бойца к бойцу:

— Командиры взводов — к командиру отряда!

Мимо Гомбаша и Кираи, стоявших рядом, скользнул вперед, к воротам, Самуэли, придерживая маузер на боку.

Минуты через три-четыре он вернулся, шепотом позвал:

— Товарищ Гомбаш!

— Я! — откликнулся тот вполголоса. Самуэли подошел к нему вплотную.

— Наш взвод атакует почтамт с углового входа. Но сначала надо обезвредить броневик, он стоит перед почтамтом, на Мясницкой. Думаю, сделаем это с вашим отделением. Справимся?

— Справимся, товарищ командир!

— Вот и отлично. Сейчас все уйдут на исходные позиции, а вы с вашими бойцами останетесь здесь, со мной. Остальные будут действовать в зависимости от нашего успеха. Сейчас придет разведчик и проведет вас.

Через минуту-другую под аркой осталось только отделение Гомбаша — десяток бойцов, он сам и Самуэли. К ним подошел боец, еще совсем молодой, на голове его лихо сидела примятая русская фуражка со звездочкой на околыше. Вполголоса позвал:

— Товарищ Самуэли! — И когда тот откликнулся, назвал себя: — Боец Хорак. Я был в разведке и выведу вас прямо к броневику.

Цепочкой следуя за Хораком, стараясь держаться в тени, Самуэли, Гомбаш и бойцы его отделения прошли через двор, сдавленный высокими стенами. Узким темным проходом пробрались в соседний двор, такой же тесный, как предыдущий. Но доселе пасмурное, небо, словно сжатое карнизами крыш, уже посветлело, лежавший с ночи туман почти рассеялся, — начинало светать. Слышно было, как где-то далеко, вразнобой, все чаще постукивают винтовочные выстрелы. Приглушенный расстоянием, донесся раскатистый, протяжный гул — похоже, где-то ударила пушка. А вот и рокот пулеметной очереди… Эти хотя и привычные, но всегда волнующие звуки заставили сердце Гомбаша биться учащеннее. Но как всегда перед боем, когда уже знаешь свою задачу и думаешь только о том, как выполнить ее, эта забота оттесняла страх. И все же становилось все тревожнее…

— Пришли! — остановился шедший впереди Хорак. — Глядите, товарищ Самуэли.

Хорак подвел Самуэли к углу дома. Тот, осторожно высунувшись, выглянул, обернулся к Гомбашу:

— Видите?

Гомбаш посмотрел из-за плеча Самуэли: на противоположной стороне улицы длинное трехэтажное здание, в срезанном углу фасада видна широкая застекленная дверь с полукруглым сводом. Неподалеку от нее стоит броневик, два его пулемета нацелены вдоль улицы. В беловатом свете начинающегося утра в просвете между днищем броневика и мостовой заметны две или три пары неторопливо переминающихся ног.

— Надоело сидеть, прогуливаются, — шепчет Самуэли в ухо Гомбашу. — Значит, дверь в броневик открыта. А мы без шума, рывком…

Они вернулись к бойцам, ожидавшим их, наскоро объяснили задачу. Самуэли вынул маузер, молча поднял его, зовя за собой.

Топот ног бойцов, стремительно перебегающих улицу, видимо, услышали возле броневика. Оттуда донесся испуганный, растерянный возглас, что-то лязгнуло — может быть, успели захлопнуть дверь?

Но лишь несколько секунд понадобилось, чтобы пересечь улицу и достичь броневика. Гомбаш подбежал к нему в тот момент, когда внутрь протискивался здоровенный детина в сбившемся набок кожаном картузе. Остальные из команды, видимо, уже успели заскочить в броневик. Несколько рук сразу выдернули детину назад из дверцы… Кто-то из бойцов тотчас же нырнул в нее. Внутри стального короба броневика гулко хлопнул выстрел, раздались крики, послышалась возня. Гомбаш хотел просунуться в открытую дверцу, но туда, опережая его, втиснулся еще один боец. Тотчас же из броневика, сбив Гомбаша с ног, кубарем вывалился на мостовую человек в широченных галифе и в задравшейся на голову гимнастерке. В руке его был зажат наган. Он крутнул им, целясь в еще не успевшего подняться Гомбаша, — прямо в глаза ему смертно глянул черный зрачок револьверного ствола. И тут же руку с наганом отнесло куда-то в сторону — это Хорак успел ударить по ней прикладом. На детину навалились, обезоружили. Гомбаш вскочил.

Сверху из окон почтамта стукнул винтовочный выстрел, другой, третий… Вместе с двумя пленными бойцы укрылись за броней. Увидев рядом с собой Хорака, Гомбаш, еще не переведя духа, сказал ему:

— Спасибо, дружище! Ты меня спас…

— Чего там!.. — улыбнулся Хорак.

Скрежетнув, одна из башен броневика круто повернулась в сторону почтамта, и хлопки винтовочных выстрелов перекрыл оглушительный грохот пулеметной очереди: на счастье, кто-то из бойцов, из тех, что вломились в броневик, оказался пулеметчиком.

— Вперед!..

Самуэли, размахивая маузером, выбежал из-за броневика, устремляясь к подъезду. Гомбаш и Хорак ринулись следом. Туда же, к подъезду, спешили и остальные. А сзади все бил и бил пулемет броневика. И слышно было, как его пули с воем раздирают воздух над головами атакующих. Возле Гомбаша, на камнях мостовой, раз и два громко щелкнуло. Он успел подумать: «Из окон… Добежать бы!..» Вот уже в двух-трех шагах полуоткрытая дверь. В ней мелькнули фигуры в гимнастерках и кожанках, с винтовками. Эсеры! Сверкнул огонь выстрела. Кто-то рядом с Гомбашем с ходу выстрелил тоже. Фигуры в дверях метнулись назад, исчезли. Вскинув винтовку, Гомбаш вбежал в дверь. Возле, слева, промелькнул Хорак, рядом вбегали остальные…

Лестница, ведущая наверх. Впереди, на ступенях, мелькают убегающие ноги в сапогах и обмотках.

— Наверх! Там телеграф! — слышен голос Самуэли. Оглушительно гулко в лестничной клетке раскатываются выстрелы. Скорее на второй этаж! Перескакивая со ступени на ступень, чуть не запнувшись о брошенную кем-то из мятежников винтовку, Гомбаш достиг площадки второго этажа, обгоняя товарищей. Дверь на площадку распахнута настежь, в ней теснятся мятежники, почти все в военной форме, у каждого — винтовка, но на лицах — растерянность, нерешительность… Один из них вскидывает приклад к плечу…

— Сдавайтесь! — первым вырывается к двери Самуэли, рука с маузером вытянута вперед. Мятежника, который целился, кто-то из своих толкает под руку, он не успевает выстрелить.

— Сдавайтесь!..

С гулким стуком падают на каменный пол лестничной площадки винтовки.

— Сдаемся, братки! Сдаемся, товарищи!..

— Хорош товарищ! — бросает в ответ один из бойцов. Вслед за Самуэли и догнавшим его Гомбашем, оттесняя оторопевших мятежников, интернационалисты протискиваются в дверь. Большая комната с высокими окнами на две стороны, на столах поблескивают медью телеграфные аппараты. Телеграфисты, кто в штатском, кто в военном, с тревогой смотрят на ввалившихся в аппаратную бойцов с винтовками, кое-кто из телеграфистов не выдерживает, бежит к двери в дальней стене.

— Спокойно! — Самуэли на середине аппаратной. В руке его все еще зажат маузер, он сует его в кобуру. — Спокойно! Прошу оставаться у аппаратов, вам ничто не угрожает.

В окна заглядывает утреннее солнце. День, наверное, будет ясным.

Гомбаш оглядывает зал. Кажется, все бойцы его отделения здесь. А где же Хорак? Ведь рядом был в дверях…

Где-то снаружи грохает граната, слышится несколько выстрелов. Это не с улицы — со двора… Подбежав к окну, ведущему во двор, Гомбаш толкает створку — может быть, надо поддержать своих огнем отсюда? Нет, уже не требуется, из окна видно: латышские стрелки — рослые белокурые парни, держа винтовки наперевес, собирают в угол двора разномастно одетых мятежников, уже безоружных — их винтовки валяются по двору. Два или три латышских стрелка собирают их, ставят рядком, прислоняя штыками к стене. Значит, все кончено, победа в почтамте полная…

— Вот, полюбуйтесь! — говорит Самуэли подошедшему к нему Гомбашу, протягивая бланк, исписанный размашистым почерком. — Видите? Левоэсеровские главари уже разослали по телеграфу во все города приказ: не исполнять распоряжений Ленина и Свердлова. Отдам эту депешу Куну, пусть покажет товарищу Ленину! А телеграф сейчас начнет передавать ленинские распоряжения!

— Поздравляю с полной победой, товарищи! — слышится громкий, радостный голос Куна, он только что вошел в аппаратную. — Мы уже сообщили о победе по телефону в Кремль, и Владимир Ильич благодарит нас! Кое-кто из эсеровских бунтарей пытался убежать из почтамта на автомобилях, но латышские стрелки их перехватили. Латыши получили новое задание и уходят, а нам поручено остаться здесь, охранять почтамт, — Кун обвел взглядом собравшихся. — Командирам — поставить караулы. Всем свободным от постов — отдыхать!

Лицо Куна посуровело, он снял шляпу.

— Товарищи, победа не далась даром… При штурме убит наш товарищ и соотечественник Антал Хорак…

…Под вечер того же дня Гомбаш, вместе с товарищами по отряду, стоял, сняв фуражку, у могилы, которую они только что вырыли возле Кремлевской стены. Хоронили Хорака и других, погибших в разных местах при подавлении мятежа. Над могилой, растянутое по стене, свисало красное полотнище с черной каймой. Некрашеные, наспех сколоченные гробы стояли на рыхлой земле у края могилы, и на каждом лежала солдатская фуражка с красной звездой. Гомбаш, опустив голову, смотрел на крышку гроба, третьего с края. Антал Хорак… «Меня спас, а сам… А я и не заметил, как это случилось с ним. Может, сумел бы и его выручить…»

Тяжкая, словно свинцовая, висела тишина. Но вот вперед вышел сухощавый пожилой человек в железных очках и черной косоворотке — представитель Московского комитета партии. Снял с головы кожаную кепку, сжал ее в руке, заговорил, неспешно выкладывая слова:

— Советская Россия будет навеки благодарна товарищам интернационалистам, пролившим свою кровь в ее землю, защищая первое в мире государство рабочих и крестьян. Те, кого мы сейчас хороним, отдали жизнь за социализм не только в России — на всем земном шаре!..

Не первые были это для Гомбаша похороны тех, кто пал рядом с ним в бою. Но сегодня он особенно остро чувствовал: «И я мог бы также лежать здесь. Мог, если бы не Хорак…»