Выходим на рассвете

Глава четырнадцатая

Прошло еще несколько дней. После происшествия в монастыре, закончившегося тем, что оттуда вывезено было довольно много продовольствия для детских домов, а в подвалах найдены винтовки и патроны, в городе было спокойно. Можно было полагать, что противники Советской власти уже не решаются выступать, убедившись, что силы для ее защиты в Ломске всегда наготове.

Вечерело. Кончался день, как и предыдущие, необычно жаркий для ломского лета. Гомбаш вернулся из типографии, принес товарищам несколько экземпляров только что отпечатанного номера газеты на родном языке. Как только он показался в казарме, его сразу же обступили:

— Что нового, товарищ Гомбаш?

— Не слышно, когда нам домой?

— Слышно другое, — невесело улыбнулся Гомбаш, раздавая газеты. — Вот читайте, только сегодня полученное известие, я едва успел вставить в номер. Против Советской власти выступили чехи!

— Какие чехи?

— Те самые, которые когда-то попали в плен вместе с нами. Помните, из лагерей всех чехов и словаков отправляли куда-то? Так вот, еще царское правительство сформировало из них корпус, чтобы направить на фронт. Поскольку с Германией заключен мир, эти чехословаки отправились на Дальний Восток, чтобы оттуда морем — во Францию, воевать с немцами. Их эшелоны растянулись по всей сибирской дороге. А вчера чехословаки высадились из эшелонов одновременно в нескольких городах и свергли там Советскую власть.

— Но почему? Ведь им же дали ехать, куда они хотят. Чем им Советская власть помешала?

— Не знаю…

— Что, они недовольны Россией за то, что она помирилась с германцами?

— Возможно. Чехи хотят воевать за то, чтобы у них было свое государство.

— Ну и на здоровье. А зачем им сейчас здесь, в Сибири, выступать против Советской власти?

— Дело в том, товарищи, — поспешил разъяснить Гомбаш, — что русские контрреволюционеры сумели привлечь чехословаков на свою сторону.

— Но чем?

— Может быть, чехи действуют по приказу французского командования? Ведь высадились же французы вместе с англичанами на русском севере? Объясните, товарищ Гомбаш!

— Я знаю не больше того, что сказано в газете. Мы напечатали в ней сообщение, только что полученное с телеграфа…

Появился Ференц — он вернулся из штаба. Видно было, что он очень взволнован.

— Собрать всю роту! — немедленно распорядился Ференц.

Когда все собрались, он объявил:

— Приказ — быть в полной готовности. Никому не отлучаться. В связи с мятежом чехословаков, одна из рот нашего интернационального батальона, русская, послана по железной дороге через узловую станцию Айга на восток, к Мариинску. По последним данным, чехословацкие легионеры и русские белогвардейцы взяли этот город и движутся на Айгу. Русская рота послана, чтобы помочь местным советским силам остановить мятежников. Только что получено известие, что чехословаки свергли Совет в Новониколаевске. Вы знаете — этот город на магистрали западнее Айги. На станциях между Новониколаевском и Айгой идут бои с чехами и белыми. Каков ход боев — неясно. Связь имеется только по телеграфу, и то с перебоями. Итак, повторяю: быть в полной боевой готовности! Ясна вам обстановка, товарищи?

— Ясна… — сдержанно ответили несколько голосов сразу. По этой сдержанности чувствовалось, как встревожены все. Несколько секунд стояла полная тишина.

Потом кто-то сказал с грустью:

— Опять настоящая война начинается…

— Да, может быть, война, — ответил Ференц. — Но война за революцию, за социализм. Мы добровольно встали в ряды Красной Армии. Когда мы давали торжественное обещание служить в ней, мы понимали, что, возможно, придется воевать. Так что же, теперь кто-нибудь из вас заколебался? Пусть скажет сразу. Я жду!

Ответом было молчание.

— Очень хорошо, что колеблющихся нет, — Ференц оглядел слушавших. — Я верил, что все вы готовы исполнить долг революционного бойца, и рад, что не ошибся ни в одном из вас, товарищи. Будут еще какие-нибудь вопросы?

— Все-таки почему чехословаки подняли мятеж?

— Ведь они такие же солдаты, как мы.

— Одну лямку тянули, вместе в плен сдавались, не хотели за старого Франца головы класть.

— Им бы с нами заодно!

— Конечно, так было бы совершенно правильно, — сказал на это Ференц. — Тем более что правительство Советской России за самоопределение всех наций, значит, и за то, чтобы у чехов и у словаков было свое государство. Но враги русской революции, а они и наши враги, хитры. Они сумели затуманить мозги солдатам чехословацкого корпуса своей пропагандой. Внушили им, что большевики, заключив мир с германскими империалистами, вступили с ними в сговор и не хотят пропустить чехословаков на Западный фронт и что, только свергнув Советы, можно будет проложить себе путь туда. Больше того, пустили в ход клевету, что Советское правительство по условиям мира обязалось выдать чехословаков Австро-Венгрии. Конечно, придет время, и солдаты чехословацкого корпуса поймут, что их обманули. К сожалению, наши русские товарищи не успели, не смогли объяснить им раньше, на чьей стороне правда. Вот почему и приходится сейчас с ними воевать.

— Куда пошлют нашу роту?

— Пока не знаю. Может быть, нам и в Ломске дела хватит. Помните, недавно в монастыре мы вытаскивали из церковного подвала ящики с винтовками? Святые отцы сделали свою обитель арсеналом для тайной офицерской дружины. Сейчас на всех предприятиях города, на железной дороге, всюду, где есть люди, способные взять в руки оружие для защиты Советов, срочно пополняются рабочие отряды. Очень вероятно, что тайная офицерская дружина, ободренная мятежом чехословаков, выступит в открытую, на что она пока не решалась. Проверьте оружие, подсумки. У каждого должно быть по сто двадцать патронов. У кого не хватает — получить в каптерке.

А немного позже, когда уже розовел поздний летний закат, рота, получившая приказ, покинула казарму и ускоренным шагом двинулась к Дому свободы. Шли, чтобы сократить расстояние, не как обычно, улицей, ведущей мимо лагеря от вокзала к центру, а напрямик, глухими переулками, мимо многочисленных палисадников, в которых пышным белым цветом цвела черемуха — «ломская сирень». В самом начале, свернув от лагерных ворот, прошли Царским проездом. От тополей поперек аллеи лежали уже длинные тени. Яношу вспомнилось, как год назад сидели они с Ольгой в этой аллее. Вот она, памятная скамейка… Прошли мимо. Муж и жена, а вместе почти и не жили. Вместе… Когда наступит такое время, чтобы, просыпаясь, всегда встречать взгляд любимых глаз?.. Сегодня с утра, когда пошел в типографию, сделал крюк. Для милого друга семь верст очень близко, — кажется, так говорят русские? Жаль, Ольгу застал уходящей — спешила на фабрику. Только минуточку и повидались… Но лучше сейчас не думать об этом. Неизвестно, что будет скоро, может быть — через час. А ведь отвечать нужно не только за себя, а и за людей, которые подчинены, — их десять. Пусть не расслабляет грусть. Надо быть тверже, собраннее.

Когда уже стемнело, в Доме свободы и в окружающем его саду сосредоточились по приказу военно-революционного штаба почти все вооруженные силы, которыми он располагал к тому времени в Ломске. Интернациональный батальон Красной Армии был представлен только венгерской ротой. Две другие, состоявшие главным образом из солдат, не оставивших службу после роспуска старой армии, и некоторого количества вступивших в армию красногвардейцев, к тому времени были уже не в Ломске: кроме роты, направленной в Мариинск, еще одна была послана тоже на восток от Айги, на станцию Судженка в помощь шахтерскому отряду из Кузнецка, уже ведущему бой.

Губком партии, отсылая из Ломска эти роты, составлявшие, по существу, почти две трети военных сил, которые он имел, полагал, что сейчас важнее всего восстановить положение на Сибирской магистрали — ведь от этого зависит и судьба Ломска. Была надежда, что белочехов на магистрали удастся утихомирить быстро. Однако сообщения оттуда, правда очень нерегулярные и неполные — кто-то все время портил телеграфную линию, становились с каждым часом тревожнее: и с запада и с востока бои приближались к станции Айга, откуда семидесятиверстная железнодорожная ветка ведет на север, к Ломску. Сообщений от посланных из Ломска рот за последние два дня никаких не поступало. Только один раз пришла депеша из-под Мариинска: «Ведем тяжелый бой, шлите патроны и подкрепления». Но затем со станцией, откуда это было передано, связь прервалась.

В губкоме партии были очень обеспокоены судьбой отрядов, посланных на магистраль, но выделить им в помощь какие-либо силы еще — было трудно: по данным чека, в городе, наводненном бывшими офицерами и противниками Советской власти, бежавшими из центральных губерний после ее установления, назревало серьезное вооруженное наступление контрреволюции. Было ясно, что заговорщики ждут часа, чтобы выступить. Их, конечно, подбадривает то, что чехословаков и белогвардейцев на пути к Айге, а следовательно, и к Ломску остановить пока не удается.

Нарастающая опасность мятежа вынудила принять самые срочные предупредительные меры. На экстренно созванном совместном заседании губкома партии и исполкома Совета был образован военно-революционный штаб. Он решил собрать в одном месте все силы. Рота интернационалистов и рабочие отряды расположились у Дома свободы. Были поставлены усиленные караулы для охраны телеграфа, электростанции, зданий губкома и губисполкома, водопроводной станции, пристани и вокзала. На улицы были высланы конные и пешие патрули. На всех дорогах, ведущих в город, выставлены заставы. Все это потребовало множества людей. После того как патрули, заставы и караулы были посланы, в Доме свободы в распоряжении штаба осталась только рота интернационалистов, да и та уже не в полном составе. Но со всех сторон города подходили резервы, поднятые партийными комитетами. Шли добровольцы с мельниц, с лесопилок, с железной дороги, с кожевенного завода и спичечной фабрики, из разных учреждений.

Подкрепления были не очень велики: партийные комитеты звали лишь самых надежных, проверенных, таких, на которых можно положиться.

Заседавший непрерывно в Доме свободы военно-революционный штаб был очень обеспокоен тем, что добровольцев, желающих встать на защиту Советской власти, в городе набирается не очень много: гарнизон давно распущен, а рабочих в Ломске мало — до революции он был городом чиновно-обывательским, торговым.

Беспокоило штаб и то, что многие в этот вечер, пришедшие к Дому свободы по призыву партийных комитетов, военных навыков не имели. Исходя из этого, штаб решил бойцами отдельных отрядов пополнить роту интернационалистов с тем, чтобы ее опытные бойцы стали наставниками новичков.

Поскольку состав роты за счет вновь прибывших увеличился почти втрое, было решено преобразовать ее в интернациональный батальон. Это диктовалось не только военными соображениями. Контрреволюционеры все время распускали слухи, что Советская власть в Ломске держится на штыках иностранцев — врагов России, что настоящие русские люди не хотят защищать большевиков. Об этом говорилось в листовках, тайно расклеенных по городу после случая в монастыре. То, что там произошло, рисовалось как разграбление обители иностранными наемниками большевиков.

Всех, приходивших на пополнение, тут же определяли в отделения и взводы. Только железнодорожники, самый сплоченный и самый крупный из отрядов города — в нем насчитывалось около ста человек, остался самостоятельной боевой единицей.

Со сбором сил спешили: по данным чрезвычайной комиссии, тайная офицерская дружина намеревалась этой же ночью или на рассвете захватить губком и губисполком, разогнать все органы Советской власти. До выступления контрреволюционеров оставались, может быть, считанные часы.

Когда рота пополнилась, Гомбаш получил повышение: стал командиром взвода.

Во взводе к этому времени насчитывалось всего двадцать восемь бойцов. Поэтому Гомбаш не удивился, когда ему сказали, что он должен взять из пополнения двенадцать. Все новички были из разных мест: с почты, из сапожной артели, из гончарной мастерской, из небольших учреждений и предприятий, где нельзя было, из-за малочисленности, создать свои отряды, но где, как и всюду, нашлись люди, откликнувшиеся на призыв защитить Советскую власть. Гомбаш очень удивился, увидев среди пришедших Сергея Прозорова. Но расспрашивать было некогда, да при всех и не хотелось, хотя Гомбашу и было любопытно узнать, каким образом Сергей оказался в числе пополнения.

А пришел Прозоров не из милиции. После того как он с помощью Корабельникова вернулся туда, он прослужил в милиции недолго. Причиной тому был новый начальник, до этого незнакомый Сергею, крайне подозрительный по отношению ко всем интеллигентам. Он сразу же невзлюбил Прозорова. После нескольких столкновений Сергей не выдержал и заявил начальнику, что служить с ним не может. «Ну и катись! — ответил тот. — Без белых ручек обойдемся!» И Сергей вторично оставил милицейскую службу.

Дома этому обрадовались еще больше, чем в первый раз. Особенно мать:

— Ну и слава богу, Сереженька, что больше никогда не будешь носить револьвер, я все время боялась — вдруг да выстрелит нечаянно…

— Молодец, что наконец все-таки взялся за ум! — похвалил его отец. — Наверстывай упущенное. Мы в молодости тоже были либералы, и сходки собирали, и на манифестации ходили, и ректору, который нас увещевать пытался, обструкции устраивали. Но чтобы совсем бросить учиться — это уж нет.

А брат Геннадий долго ничего не говорил Сергею. Отчуждение, возникшее между ними, не уменьшилось, и от этого Сергей, всегда любивший старшего брата, немало страдал. Геннадий — по крайней мере так казалось Сергею — еще тщательнее оберегал от него тайны той, скрытой от Сергея, жизни, которой жил последнее время. Он ничем не делился с Сергеем. Иногда в доме появлялись и даже оставались ночевать в комнате Геннадия какие-то новые его товарищи по фронту или по госпиталям, еще носившие офицерскую форму, правда, уже без погон. А Геннадий теперь всегда был одет в свою старую студенческую тужурку: военную форму он демонстративно снял в день, когда стал известен декрет о роспуске старой армии. Геннадий восстановился на последнем курсе юридического факультета, но в университет на лекции почти не ходил. Иногда он надолго, случалось — и на несколько дней, пропадал из дома. Может быть, отец и знал причины этих отлучек. Но на вопросы обычно отвечал: «У Геннадия свои дела. Я в них не вмешиваюсь». Однако Сергею казалось, что отец знает о делах Геннадия значительно больше и только делает вид, что равнодушен к ним. А вот его, Сергея, делами и отец и мать постоянно интересуются, даже, пожалуй, излишне — словно он несовершеннолетний! Геннадию же предоставлена полная самостоятельность. Конечно, добровольно пошедший на войну, раненный там, награжденный Георгиевским крестом — все это создало Геннадию в семье некий ореольчик. Сам Сергей еще года полтора назад, когда Геннадий приехал из госпиталя, относился к нему с благоговением. Тогда отношения между ними были самые братские. Но вскоре начались их политические споры. На первых порах в этих спорах не было и тени неприязни. Впервые Сергей почувствовал ее со стороны брата тогда, когда после установления в Ломске Советской власти остался на службе в милиции. Да и теперь, когда Сергей вторично и, видимо, окончательно расстался с милицейской службой, Геннадий не стал относиться к нему теплее. И это по-прежнему огорчало Сергея.

Но однажды вечером Геннадий неожиданно вошел в комнату к брату.

— Мне нужно с тобой серьезно поговорить, — без всяких предисловий начал он.

— А что такое? — удивился Сергей. — Поговорить о чем?

— О тебе. Точнее — о твоем благополучии. Но ты должен дать мне честное слово, что все, что я тебе скажу, останется между нами. Вернее, между мною, тобой и отцом. Ты можешь дать мне слово, слово брата?

— Да. Даю…

— Прекрасно. Я верю, что ты сдержишь слово. Иначе ты бы перестал быть Прозоровым. А среди них еще не было непорядочных людей.

— Можешь не сомневаться в моей порядочности!

— Не горячись. Послушай, Сергей… — Геннадий пытливо посмотрел ему в лицо. — Несмотря на наши расхождения, я не могу не заботиться о твоей судьбе.

— Разве мне что-нибудь угрожает?

— Как сказать…

— Ну что ты говоришь загадками? — не выдержал Сергей. — При чем тут моя судьба? Это когда я служил в милиции, еще могло что-нибудь случиться. А сейчас я — только студент. И озабочен лишь тем, чтобы наверстать упущенное. Моя судьба беспокоит тебя в этом смысле?

— Нет, не в этом. Наверстаешь, сомнений нет. Меня беспокоит другое… Более серьезное…

— Так объясни же, сделай милость.

— Понимаешь, то, что ты в свое время связался с большевиками и служил им, может очень повредить тебе…

— Почему же?

— Мало ли как сложится все в недалеком будущем… Не так они сильны, как, может быть, тебе кажется. И далеко не весь народ поддерживает их.

— Смотря кого считать народом…

— Не будем, не будем возвращаться к нашим политическим спорам. Хочу только сказать тебе, что власть большевиков недолговечна.

— Это твое предсказание для меня не ново. Мог бы и не повторять.

— Я повторяю это потому, что беспокоюсь о тебе. Ты был с большевиками, и тебе этого не простят.

— Кто?

— Те, кто борется против них за истинный правопорядок.

— И ты — тоже?

— Я твой брат. Я должен быть снисходителен к тебе. И более того — заботлив.

— Что же мне грозит?

— Ты как-никак служил в милиции, участвовал в так называемых конфискациях. И некоторые весьма уважаемые пациенты отца высказывали ему удивление, почему его так хорошо воспитанный сын по доброй воле совершает деяния, по существу, уголовные. Ведь ваши так называемые конфискации есть не что иное, как неоговоренное никакими статьями закона, даже советского, насильственное присвоение чужого имущества, то есть — грабеж. Как будущему юристу тебе известно такое определение. Впрочем, я опять отвлекся. Сразу скажу тебе главное, ради чего я пришел…

— Ну говори, говори же!

— Тебе еще не поздно оправдать себя в глазах тех, кто свергнет большевиков.

— Ты уверен, что их свергнут?

— Безусловно.

— Когда же это произойдет и как?

— Этого я не могу тебе сказать. Но знаю — произойдет довольно скоро. И пойми: хотя ты и ушел от большевиков, твоя репутация уже испорчена. Но исправить ее ты можешь. Именно поэтому я и пришел к тебе. Чтобы оправдать себя, ты должен стать на сторону тех, кто против узурпаторов.

— На сторону других узурпаторов, что ли?

— Не называй их так! Это мыслящие люди России, озабоченные тем, чтобы вывести ее из хаоса и развала. Да ты ведь и сам теперь, наверное, многое понимаешь. Пусть не сразу, но ты порвал с большевиками.

— Ладно, не напоминай мне об этом. Что я должен теперь делать, по-твоему?

— Делом доказать, что ты с теми, к кому принадлежу и я. С борцами против тех, кто пошел на мир с заклятым врагом России и отдал ему половину ее.

— Но что, что ты от меня хочешь? О каком деле для меня говоришь?

— Окажи услугу освободительному движению — и тебе будут прощены твои прежние заблуждения.

— Какую услугу?

Геннадий помедлил.

— Знаешь… Поверь, мне не очень-то приятно предлагать тебе это… — при этом по его лицу пробежало брезгливое выражение. — Была бы моя воля, я бы не предлагал… Но увы, в решающей борьбе иногда приходится прибегать к средствам, которые… Ну, словом…

— Да объясни же, наконец!

— Ладно! Мне поручено предложить тебе следующее. Ты все-таки еще раз вернешься к большевикам. Они тебя и на этот раз примут. Пусть не в милицию — куда-нибудь еще. Ведь им так не хватает хотя бы просто грамотных людей. Верни себе их доверие. Это будет не так уж трудно.

— А потом?

— А потом тебя известят, как тебе поступать.

— Геннадий Прозоров предлагает своему брату стать шпионом? А помнишь, отец рассказывал — студентом он дал публичную пощечину доносчику, своему однокурснику…

— На что ты намекаешь? Как тебя понять? — насторожился Геннадий.

— Понимай, как позволяет совесть. Но ни в какие тайные агенты я не пойду.

— Ну, хорошо… — неожиданно миролюбиво, даже с каким-то облегчением проговорил Геннадий. — Поверь, что, с одной стороны, я даже рад, что ты отказался. На твоем месте я, вероятно, поступил бы так же. Но я обязан был передать тебе это предложение. От себя я сделал бы другое…

— Какое?

— Когда придет час открытой схватки — не остаться в стороне от нее. Ведь ты же с нами, с нами, Сергей! А не с этими хамами, для которых на Руси нет ничего святого.

— Нет, Геннадий.

— Предпочитаешь блюсти нейтралитет? — Геннадий криво усмехнулся. — Это ведь тоже не в традициях семьи Прозоровых. Впрочем, как хочешь. Но если так, то вот тебе мой братский совет: уезжай куда-нибудь из города, и чем скорее — тем лучше.

— Зачем?

— Переждать смутное время. А то ведь, возможно, и я не смогу защитить тебя.

— Мне что-нибудь грозит?

— Можешь теперь догадываться… — Геннадий помолчал. — Я связан словом. А слово Прозоровы, как тебе известно, держат. Но повторяю: тебе лучше уехать, и притом негласно. Можно, например, в Красноярск, к дяде Ивану Петровичу. Я все объясню отцу, он даст тебе к нему письмо. Поживешь у него в качестве гостя-племянника в его лесничестве, там Иван Петрович — царь и бог.

— Хорошо, я подумаю. Пока ничего не говори отцу. Тем более маме.

На том и расстались. Сергей терзался всю ночь: уезжать или оставаться? А наутро, никому дома ничего не сказав, отправился в губком, разыскал там Корабельникова и попросил выслушать его. Связанный словом, данным брату, Сергей ничего не рассказал о ночном разговоре с ним Корабельникову. Сказал только, что окончательно и бесповоротно ушел из дома и просит об одном: доверять ему, дать любое дело, любую службу.

Во время разговора Корабельникова все время отвлекали: часто звонил висевший на стене телефон, входили работники губкома, о чем-то шептались с Корабельниковым, поглядывая на Сергея. Видно было, что обстановка в губкоме напряжена, и это еще больше усиливало волнение Сергея, для которого так важен был исход разговора.

Корабельников внимательно выслушал его — к концу разговора они наконец-то остались одни и никто им не мешал. Выслушав, подумал и сказал:

— Ну что же… Люди нам очень нужны. Всюду. Но понимаете — такие, на которых можно положиться. А можем ли мы теперь надеяться на вас? Можем ли быть совершенно уверены, что в какой-то острый момент вы снова не предадитесь душевным терзаниям и не покинете того поста, который будет вам доверен?

— Я клянусь! — с жаром воскликнул Сергей, чувствуя, как от волнения у него пересыхает в горле. — Клянусь, что никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах…

— Ладно! — с легкой улыбкой прервал его Корабельников. — Не надо таких пылких клятв, нужны доказательства делом. А дело мы вам найдем. Вы, насколько я знаю, юрист, хотя еще и недопеченный. Так вот, поезжайте на маслобойный завод купца Рукавишникова, это от города в сорока верстах. Туда уже посланы наши люди, но боюсь, что им трудно разобраться в том, что там произошло. За саботаж распоряжения о сдаче части продукции губпродкому мы конфисковали ее всю. Но с наличием масла на складе какая-то чепуха. По книгам — одно, фактически — другое. Есть подозрение, что купец какое-то количество масла утаивает, хотя вывезти его скрытно вряд ли мог, завод взят под охрану. Возглавьте расследование. Найдите недостающее. Вы знаете, как дорог нам сейчас каждый фунт хлеба, а уж масла и подавно. В городе, вы знаете, давно уже туго с продовольствием. Наши враги во всю вопят, что Советская власть довела до голода. Но сами же способствуют тому, чтобы он был… Мы дадим вам мандат, чтобы все наши товарищи на заводе оказывали вам содействие.

— Я готов ехать! — ответил Сергей. — А когда закончу — что буду делать дальше?

— Вернетесь — приходите. Найдем дело.

Через четыре дня, докопавшись, куда делось недостающее масло, и отправив все его запасы на мобилизованных подводах в город, Сергей с этим же обозом вернулся. Сдав масло на склад губпродкома, он пришел в губком к Корабельникову.

Выслушав Сергея, Корабельников похвалил его за успешное выполнение поручения и вдруг сказал:

— А ведь на вас поступил донос.

— Донос? — вспыхнул Сергей. — От кого? О чем?

— От кого — неизвестно. А вот о чем… Некто прислал в чека письмо, что вы вернулись на службу Советской власти по поручению тайной антибольшевистской организации с заданием от нее. И требует вас арестовать.

— Ну что ж! — Сергей вскочил. — Моя совесть перед вами чиста. Пусть меня арестовывают, пусть расследуют!..

— Да не горячитесь! — улыбнулся Корабельников. — Порох какой… Никто вас не арестовывает, как видите. А надо, так и без вашей просьбы взяли бы. Значит, не надо. Лично я вам доверяю и не вижу оснований вас в чем-либо подозревать. Хотя, не скрою, есть и другие мнения…

— Если такие мнения есть — значит, я должен уйти. Я не могу работать в обстановке недоверия… Но и домой вернуться я не могу. Я отрезал себе путь назад…

— Вот даже как? — Корабельников долгим удивленным взглядом посмотрел на Прозорова. — Где же вы в таком случае намерены квартировать?

— Все равно где. Хоть в гостинице, хоть в казарме. Самое главное — чтобы мне было доверено дело.

— Мы вам его найдем…

В этот момент Корабельникову позвонили по телефону. По мере того как он слушал, лицо его все больше полнилось тревогой.

— Хорошо, иду! — бросил он в трубку и сказал Сергею: — Извините, у нас срочное совещание. Освобожусь примерно часа через полтора. Приходите к тому времени сюда. А пока займитесь устройством. Вот вам… — Корабельников, черкнув несколько слов на листке, отдал Сергею. — В общежитие совработников.

Выйдя от Корабельникова, Сергей отправился в общежитие.

Он шел и все никак не мог успокоиться. Донос… Кто мог написать его? Зачем? Оклеветали! Но в основе клеветы то, о чем ему говорил Геннадий. Не может быть, чтобы он был причастен к доносу, не может быть! Скорее всего это работа тех, кто вынудил Геннадия сделать гнусное предложение… Сообщил им об отказе брата, и вот решили отомстить, да еще как — не своими руками, руками чека. Низкие люди! Как трудно верить, что с такими людьми связан Геннадий. Ведь он благородный человек, честный, порядочный, этого у него не отнять. Да, их убеждения расходятся. Но можно ведь находиться на самых противоположных позициях и вместе с тем оставаться порядочными людьми. Как Геннадий мог согласиться передать такое гнусное предложение? И кому — родному брату!.. Все-таки надо бы с ним объясниться. Но нет, нет, домой — ни шагу! Потом как-нибудь при случае, конечно, надо будет поговорить с ним…

Но самое главное — как теперь жить? Что делать? Валентин Николаевич сказал, что доверяет по-прежнему. А другие? Будут ли доверять? Может быть, чека уже следит? Снова стать только студентом, быть в стороне от всего, а заодно — от подозрений? Нет, невозможно! Надо делом оправдать себя… Только делом!

Общежитие совработников находилось неподалеку от губкома, в центре, в бывшей гостинице «Европа» — самой большой в Ломске, славившейся некогда лихим разгулом, который творили в ней заезжие купцы и золотопромышленники. Теперь в просторных номерах тесно стояли железные кровати и топчаны, между которыми были втиснуты казарменного вида тумбочки. В этом общежитии Прозорову уже приходилось раньше бывать по делам службы; знаком ему был и заведующий — инвалид, из солдат. Когда Сергей пришел в общежитие, там никого не было, кроме заведующего, — все обитатели с утра разошлись по своим учреждениям. Заведующий приветливо встретил нового постояльца, отвел ему свободную койку. Сергей бросил на нее свой саквояж и, видя, что до встречи с Корабельниковым еще остается время, присел покурить вместе с заведующим. До недавнего времени Сергей не курил, но за время службы в милиции втянулся: цигарка в зубах как бы сближала его с сослуживцами, делала его старше, по крайней мере в собственных глазах.

У Сергея имелся приличный, не чета казенной махре, табак, которым он, уходя из дома, запасся из отцовской табачной шкатулки. Он угостил этим табаком заведующего, и тот, с наслаждением затягиваясь, восторгался:

— Вот это табачок!

Они курили, толковали о том, о сем, но мысли Сергея были заняты все тем же: будут ли ему доверять после доноса в чека?

Их беседу прервал, появившись, один из жильцов общежития. Он быстро прошел к своей койке, стоявшей в углу, вытащил из-под нее большой фанерный баул, а из него — сапоги и портянки, стал торопливо переобуваться.

— Куда ладишься, товарищ? — полюбопытствовал заведующий. — В командировку, что ль?

— Мобилизация коммунистов! Не в сандалиях же мне воевать.

— Против кого это?

— Против контры. Военное положение объявлено!

Быстро собравшись, уже с порога попросил:

— Письмо мне из дома ежели будет — прибереги.

— Не сомневайся… Ах, елки-моталки! — вздохнул заведующий. — Была бы у меня нога цела — тоже вскинулся бы, хоть и беспартийный, чего мне здесь на бабьей должности сидеть… Тебе, наверно, тоже надо, раз мобилизация?

«Но я не в партии», — хотел было ответить Сергей, но вместо этого сказал:

— Конечно, надо. Я и пойду, — и поднялся. — Вещи свои оставлю. И койку за собой.

— Будь покоен.

Через несколько минут Сергей был в губкоме. Там у подъезда и в коридорах толпились люди. Многие из них, несмотря на то, что солнце припекало — был уже конец мая, были одеты в пальто и шинели, у некоторых эта одежда была свернута по-солдатски в скатки, перекинутые через плечо, кое у кого на спине висели тощие вещевые мешки, а пиджаки были подпоясаны ремнями, на которых держались, надетые за ручку, солдатский котелок или жестяная кружка — словом, вид у всех был походный. Все ждали.

Узнав, что не состоящие в партии могут вступить добровольно, Сергей решил: «Надо и мне записаться! — но спохватился: — Да, Валентин Николаевич назначил мне явиться! Пойду сначала к нему».

Поднявшись на второй этаж, он вошел в кабинет Корабельникова и увидел, что в нем полно людей, тесно обступивших стол, за которым сидел хозяин кабинета. От Корабельникова требовали оружия для охраны учреждений и складов, замены работников, уходящих по мобилизации, разъяснений, как создавать отряды самообороны на местах, совали ему какие-то бумажки на подпись. Корабельникова даже трудно было разглядеть среди обступивших его. Однако он заметил нерешительно остановившегося Прозорова и подозвал его к себе:

— Спуститесь вниз, в пятую комнату, к товарищу Середникову.

Середников — чернявый, с жестким ежиком густых волос, не то чтобы худощавый, а даже тощий, так что на жилистом лице, а особенно на тонкой шее, торчавшей из слишком свободного для нее воротника солдатской гимнастерки, выпирала каждая жилка, сидел за столом, к которому была прислонена винтовка без ремня и без штыка, и, чертыхаясь, рылся в бумагах, заполнивших весь стол, — сразу было видно, что иметь дело с ними для него непривычно.

— Прозоров? — переспросил он, когда Сергей назвал себя, и, прищурясь, пристально посмотрел, испытующе и недобро.

— Говорено мне про вас… — как бы в задумчивости сказал Середников. — Да и сам про вас ранее слышал. Из господ?

— Мой отец врач.

— Все едино. — Середников отложил бумаги, которые все еще держал, его руки — тяжелые, темные с длинными узловатыми пальцами — легли поверх бумаг. — Должности, значит, вам? Подберем… Вам без должности нельзя. Вам ручкой писать надо. Это нам — вот ею, — он движением головы показал на приставленную к столу винтовку.

— Я тоже могу с винтовкой!

— Одно дело — могу, другое — хочу.

— Почему вы со мной говорите таким тоном?

— А мы на другие тоны не умеем. В пансионах не обучались. Так что извините… — Середников нагнулся к бумагам, поворошил их, как бы раздумывая, куда бы определить Сергея. Потом посмотрел на него все тем же недобрым, чуть насмешливым взглядом: — Вы погодите чуточку, часок или два. Сейчас людей под ружье ставим, должности для вас, стало быть, освобождаются…

Сергей не дослушал Середникова, круто повернулся, вышел, почти выбежал. Только на улице, у входа в губком, опомнился.

— Товарищ Прозоров! — услышал он приветливый голос и увидел, что его окликает один из старых знакомых — Михалев, механик с мельницы, уже в годах, одно время, по направлению Совета, служивший с ним в милиции, а потом отозванный куда-то, кажется, на профсоюзную работу.

— Вы тоже с нами, на пополнение? — спросил Михалев, пожимая руку Сергею и, не дожидаясь ответа, предложил: — Так давайте вместе!

— Давайте! — не раздумывая, согласился Сергей. Возвращаться к Середникову ему совсем не хотелось, он был рад, что встретил Михалева и что тот отнесся к нему с доверием.

— Сейчас должен выйти товарищ, который скажет, кому куда, — пояснил Михалев. — Наверное, мы пойдем в Дом свободы. Там, я слышал, пополняется наш интернациональный батальон.

Предположение Михалева оправдалось. Уже через полчаса они с Сергеем, в числе других, откликнувшихся на призыв губкома, были в саду Дома свободы. Там возле белоколонной беседки, в которой любил посидеть губернатор, стояла, чадя дымком, полевая кухня, на задичавшей траве газонов и на клумбах, где старые розы росли вперемешку с лихо вылезшими лебедой и чертополохом, желтели опорожненные ящики из-под винтовок, валялись распоротые, уже пустые цинковые коробки из-под патронов. Повсюду мелькали пожилые и молодые лица, мешались австрийские мундиры, русские гимнастерки, штатские пиджаки, разного цвета рубахи. Шла разбивка вновь прибывших по ротам и взводам. Михалев и Прозоров, все время державшиеся вместе, попали в одну роту, и Прозоров очень обрадовался, когда узнал, что командует ею Ференц — с ним Сергей был немного знаком через Корабельникова. Но с Михалевым Сергею пришлось, к его сожалению, разлучиться тотчас же, как они оказались в роте: Михалева, как солдата в прошлом, из рядовых сразу же произвели в командиры одного из вновь скомплектованных взводов. Сергей же угодил в другой взвод, который, после того как в него влились новые бойцы, состоял наполовину из ломских жителей, наполовину из венгров-интернационалистов.

Полнейшей неожиданностью для Сергея было то, что он попал во взвод, которым командует Гомбаш.

Первым движением Сергея, когда он увидел, что попал под начало Гомбаша, было попроситься в другой взвод. Но как мотивировать такую просьбу? К тому же все равно они останутся в одной роте. И смешно выставлять какие-то личные причины в тот момент, когда все личное должно быть отодвинуто назад.

Так Сергей Прозоров стал подчиненным Гомбаша, а если назвать полным титулом — красноармейцем второго взвода первой роты ломского отдельного батальона Красной Армии имени Третьего Коммунистического Интернационала. Вначале, когда декретом Советского правительства было объявлено о создании Красной Армии, в Ломске намеревались сформировать полк имени Третьего Интернационала. Но почти сразу же от этого намерения отказались, — не нашлось достаточного количества добровольцев, к тому же на гарнизонных продовольственных и вещевых складах было почти пусто, в изобилии имелось только оружие, оставшееся от старого гарнизона. Поэтому было решено пока что образовать только один батальон будущего полка. Но имя Третьего Интернационала, предназначенное полку, за батальоном уже закрепилось. А в обиходе его стали называть просто интернациональным батальоном. Это наименование очень соответствовало его составу: кроме русских, венгров и небольшого числа немцев и австрийцев в нем были поляки и евреи из числа эвакуированных в Ломск во время войны и даже несколько китайцев-ремесленников, каких в Ломске еще до войны было немало, как и в других сибирских городах.

…Сергей Прозоров получил винтовку, котелок, солдатский потертый поясной ремень, еще с царским орлом на пряжке, ему определили место на одном из набитых соломой тюфяков, разложенных повсюду на паркете бывших губернаторских апартаментов. Непривычным и малопривлекательным показалось казарменное житье Сергею. Но он всеми силами старался, чтоб никто не заметил этого.