Выходим на рассвете

Глава девятнадцатая

Всю дорогу, более трех часов, Яношу не спалось. Лежал у борта платформы, закрыв глаза, пытался вздремнуть, но, убедившись, что сон так и не приходит, стал смотреть в небо, в котором проносились крутящиеся клочья паровозного дыма.

На станцию Ломск состав прибыл в час, когда появились первые признаки рассвета: ясное, без единого облачка небо становилось как бы прозрачнее и выше, ночная аквамариновая синева его медленно стекала к тому краю, где бледно, как бы прощально еще посвечивали поредевшие звезды.

На пустом перроне, где не светил ни один фонарь, находилось лишь три-четыре человека, стоявших кучкой возле дверей вокзала. В одном из них Гомбаш еще издали узнал Корабельникова — прежде всего по манере держать руки, заложив большие пальцы впереди за ремень, совсем не по-военному.

Едва состав остановился, Рыбин, перекинувшись парой слов с Корабельниковым, быстро ушел в здание вокзала. Корабельников спросил подошедших Ференца и Гомбаша:

— Вас так мало?

— Мы потеряли в Айге три четверти людей, — ответил Ференц.

— Дорого мы платим… — Корабельников оборвал себя на полуслове и сказал уже другим, деловым тоном: — Сколько всего с вами бойцов, товарищ Ференц?

— Двадцать четыре.

— Оружие?

— У всех винтовки. Два пулемета. Патронов почти нет.

— Гранаты?

— Ни одной.

— И у нас нет… Но патроны получите. А сейчас со всеми людьми садитесь в грузовик. Он на площади за вокзалом, отвезет вас на пристань.

— На пристань? — удивился Ференц.

— Да, да. Там все узнаете. Я еду с вами.

Через минуту-другую огромный грузовик — один из немногих, имевшихся в городе, битком набитый бойцами, покатил по пристанционной улице, подскакивая на булыжнике мостовой.

Проносились мимо серые в предрассветном полумраке бревенчатые дома. Спрятавшиеся за палисадниками, за глухими ставнями, они всем своим видом как бы показывали, что им нет дела до происходящего в городе сейчас, как, впрочем, и во всякое другое время. Как бы параллельно идут, близко соприкасаясь, но вместе с тем оставаясь каждая сама по себе, две жизни: Ломска, находящегося в кипении событий, и Ломска обывательского, которому все равно, какая будет власть, лишь бы остался незыблемым тесный и теплый мирок, таящийся за толстыми дощатыми ставнями, закрытыми на железные болты…

Тесно зажатый в кузове грузовика, Янош досадовал, почему не спросил Корабельникова об Ольге. И зачем их везут на пристань?

Вот и она! Грузовик катит уже вдоль обрывистого берега, съезжает на вымощенный булыжником спуск, ведущий к причалам. Возле них необычное для раннего часа оживление. По сходням к дебаркадеру, возле которого стоит двухпалубный пассажирский пароход, вереницей шагают бойцы, тащат ящики, мешки. У соседнего дебаркадера — второй пароход, на него тоже грузят. Чуть подальше, почти вплотную к берегу — желтый, с черной трубой и большими колесами буксир. С берега на него положены широкие сходни, по ним затаскивают пушку-трехдюймовку. Рядом с буксиром длинная баржа, на нее заводят лошадей в упряжи, закатывают армейские двуколки. Что все это означает? Почему вся пристань оцеплена, а возле спуска на нее, наверху, стоит нацеленный в сторону города пулемет? Почему, вместо того чтобы отправить все силы на Айгу, снаряжают целую эскадру?

Грузовик, скатившись по спуску, остановился напротив дебаркадера. Гомбаш и его товарищи спрыгнули на мягкий песок, сыроватый от утренней росы. Вышел из кабины Корабельников, объявил:

— Решение штаба, товарищи, — грузиться на пароходы. Отвалим — объясню задачу. А сейчас все на погрузку! Времени у нас в обрез. Товарищ Ференц, ведите людей! Туда, где с подвод грузы принимают.

Приотстав от остальных, Гомбаш подошел к Корабельникову, спросил вполголоса:

— Как Олек? Давно видели?

— А! Как раз хотел вам сказать! — улыбнулся Корабельников. — Позавчера прибегала. Жива-здорова. О вас тревожится. Хорошо, не знает, что на пароходах уходим. А то сейчас бы здесь была.

— А мы надолго уходим?

— Не могу сказать…

— Хоть бы на минуточку повидаться…

— Понимаю вас. Но… — Корабельников на минуту призадумался, вынул из кармана гимнастерки часы, тонким ремешком пристегнутые к пуговичной петельке. — Времени у нас всего-навсего час с небольшим… — Глянул на небо: — Светло-то уж как!.. Скоро солнце взойдет… Вот что! — Вынул из кармана записную книжку, набросал несколько строк, протянул листок Гомбашу: — Это распоряжение покажите начальникам караулов. Склад с мукой при мельнице, склад спичечной фабрики, вторая пересыльная тюрьма… Знаете, где все это?

— Знаю, — еще не совсем понимая, ответил Гомбаш.

— Отлично. Берите грузовой автомобиль, поезжайте. Всех людей с постов — с собой на грузовик и сюда, на пристань.

— Снять караулы? Совсем? Но как же…

— Мы оставляем город. Таково решение штаба. До последнего момента мы хранили это в тайне, чтобы офицерье не поднялось.

— На минуту домой, попрощаться, можно?

— Поэтому и посылаю вас. Но не задерживайтесь. Жду со всеми людьми не позже чем через час.

— Будет исполнено!

Грузовик бесшумно катил по мягкой, пыльной дороге окраинными улицами. Они по-прежнему были безмятежно сонными, ни души не показывалось на них, только какая-то заполошная собачонка, выскочив из подворотни, с лаем погналась за машиной, но вскоре отстала.

— Свернем на минутку сюда! — сказал Гомбаш шоферу.

Грузовик, не глуша мотора, остановился у таких знакомых наглухо закрытых тесовых ворот. Янош выбежал из кабины, торопливо застучал в калитку, и стук этот прозвучал так громко, что, казалось, сейчас проснется вся улица.

Звякнула щеколда, калитка приоткрылась — и за нею он увидел лицо жены. Волосы ее были растрепаны, — видно, она только что вскочила с постели. Ольга была в длинной белой ночной рубашке, на плечи наброшена пуховая шаль.

— Ты?.. — одним движением губ произнесла она и словно остолбенела — Яношу даже пришлось чуть потеснить ее, чтобы пройти. Мягко стукнув, калитка закрылась за ними.

Еще держа в своих ладонях обнаженные плечи Ольги, с которых соскользнула шаль, он, чуть отстранив свое лицо от ее лица, сказал:

— Я спешу… Мы уходим. Все…

— Куда? — глаза ее словно увеличились от изумления. — Когда?

Он ответил.

Ольга помолчала, как бы осмысливая услышанное.

— То-то Валентин Николаевич еще позавчера Ксению Андреевну отправил — пожить к доктору знакомому… Нет, нет! — глаза ее вспыхнули таким знакомым Яношу огоньком решимости: — Я с тобой, Ваня!

— Олек, это невозможно…

— Но я хочу!

— Тебя не возьмут. Ни в коем случае! Это же война!

— Я ничего не боюсь! Нет, нет! Обожди, я мигом…

Ольга вырвалась из его объятий, забыв поднять свалившуюся шаль. Взлетела по ступенькам крыльца, скрылась за дверью. Сейчас она оденется…

Поколебавшись секунду, Янош круто повернулся, выбежал из калитки, впрыгнул в кабину, крикнул шоферу:

— Поехали! Быстро!

Нетерпеливо дрожащий грузовик рванулся с места. Янош оглянулся. В раскрытой калитке мелькнула фигура в белом — Ольга была еще в рубашке, к груди прижимала скомканную одежду. Горло Яноша перехватило: «Обманул, как ребенка!»

Когда вместе с бойцами, снятыми им с постов, Янош вернулся на пристань, там все уже было готово к отплытию. На берегу не осталось почти никого. Только с десяток интербатовцев в оцеплении да пулеметчики с «максимом» у съезда на пристань оставались пока на прежних местах. Оба парохода полны людьми — повсюду у поручней зеленели гимнастерки, торчали винтовки, на верхних палубах, возле капитанских рубок, стояли пулеметы. Буксир за время, пока Гомбаш отсутствовал, тоже приобрел воинственный вид: с его широкой кормы глядела трехдюймовка.

Едва грузовик остановился, к нему торопливо подошел Корабельников:

— Опаздываете… — Грустно усмехнулся: — Считайте, в Ломске Советской власти уже с полчаса нет. Вся она здесь, на пристани. Товарищ Гомбаш, отправляйтесь на «Республику». Ваш командир там. Сейчас уходим.

Уже с борта парохода Гомбаш увидел, как вкатывают на баржу грузовик, на котором он только что приехал, как уходят с берега на «Ермак» стоявшие в оцеплении бойцы и последними торопливо тащат за собой вниз по булыжному спуску пулеметчики свой «максим». На улицах, прилегающих к пристани, по-прежнему безлюдно. И снова боль, словно ток, прошла по сердцу: каким неладным получилось расставание с Ольгой, какую обиду он ей нанес… Напрягая зрение, всматривался туда, где за россыпью серых тесовых и красных, зеленых, коричневых железных крыш торчит труба спичечной фабрики. Дом Ольги чуть правее, чуть ближе этой трубы… «Все-таки получается, я бросил ее! — в смятении думал Янош. — А если ей будет плохо без меня? Но иначе невозможно! Нельзя подвергать ее опасностям походной жизни…»

Палуба под ногами дрогнула, внизу зашипело, звучно ударили по воде плицы колес. «Республика», приняв сходни и чалки, отваливала от дебаркадера. Он был пуст — провожающих не было, как и на всей пристани, — тайна ухода была соблюдена до самой последней минуты.

«Республика», отойдя от пристани, вышла на фарватер. Вслед за нею отвалил «Ермак» с баржей, тянущейся за ним на длинном канате. Последним ушел буксир с пушкой на корме. Речной утренний ветерок полоскал красные флаги, поднятые на мачтах и кормовых флагштоках, относил назад, к Ломску, тугой дым, густо валивший из труб. Пристани уходили все дальше и дальше. Дебаркадер, возле которого только что стояла «Республика», был уже теперь виден едва-едва, дома на берегу сливались воедино, только многочисленные ломские колокольни, высокая красная труба паровой мельницы да две трубы городской электростанции еще выделялись на фоне утреннего неба, на котором с правобережья, со стороны города подымался, все более переходя от розового к золотистому, свет восходящего солнца. Вот и оно показалось — оранжево-алое, как будто бы только вынутое из горна. «А Олек заснула в слезах, возможно, и совсем не заснула…»

С тоской смотрел Янош на уплывающий назад город. Там, под небом, уже сменившим праздничные краски восхода на спокойные голубоватые тона дня, совсем малоприметными черточками, истончающимися с каждой секундой, были заметны трубы и колокольни. Но вот их стало закрывать берегом, надвинувшимся на повороте фарватера, вот город уже и совсем не виден…

Стиснув поручни, Янош, наклонясь, смотрел на вьющуюся вдоль борта зеленоватую волну с клочьями пены, взбитой пароходным колесом. Надо поскорее прийти в себя…

— Товарищи, товарищи! — послышался голос с верхней палубы. — Все на корму, на митинг! Все на корму!

На корме, где стоят лебедки и канатные тумбы, было уже полно — не протиснуться. Полна была и верхняя палуба над кормой и даже на самом верху, на крыше, где обычно запрещается находиться пассажирам, тоже теснились люди, а кто-то даже уселся на самом краю, свесив над верхней палубой ноги в обмотках и рыжих ботинках.

На верхней палубе у поручней расступились, давая дорогу Корабельникову.

— Товарищи! — заговорил он. — Мы вынуждены сегодня покинуть Ломск… Но мы идем в новый бой! Идем в Омск, помочь дать отпор контрреволюции. Я верю, товарищи, на помощь нам, сибирякам, придут полки Красной Армии. Я верю — мы вернемся в Ломск, когда соединенными усилиями будет сметена вся контрреволюционная нечисть. Верю — снова над Ломском, над всей губернией, над всей Сибирью взовьется красное знамя Советов! С нами Москва, Петроград, вся рабочая и крестьянская Россия, с нами наши товарищи интернационалисты и пролетарии всех стран, с нами товарищ Ленин! — при этих словах Корабельникова, заглушая их, всплеснулись аплодисменты. Выждав, он продолжал: — Я убежден, правда возьмет свое. Солдаты чехословацкого корпуса поймут, что их обманывают, и перестанут служить черному делу контрреволюции. А уж один на один мы белогвардейщину одолеем… — Сделал паузу, заговорил спокойнее: — Товарищи, не обижайтесь, что только сейчас объясняем вам, почему и куда уходим из Ломска. Военно-революционный штаб благодарит вас за доверие к нему, за высокую сознательность…

Словно ища кого-то, Корабельников провел взглядом по сотням лиц, обращенных к нему, продолжил:

— Многих наших товарищей нет сегодня с нами. Они пали под станцией Айга, прикрывая наш отход. Почтим молчанием их память…

Корабельников вытянулся, замер. Вслед за ним притихли все. Только слышно было, как бойко похлопывают по воде плицы колес, постукивает машина да гулко трепещет на разгулявшемся по фарватеру ветерке кормовой флаг. Уже высоко поднявшееся над крутым берегом яркое солнце было где-то за флагом, отчего он казался наполненным солнечным светом, по лицам людей, стоявших вблизи флага, пробегали всплесками красноватые отсветы.

Медленным движением Корабельников положил руки на поручни. Уже другим, будничным голосом заговорил вновь:

— Наши потери под Айгой восполнимы. Пока плывем, докомплектуем взводы и роты так, чтобы наш ломский интернациональный батальон имел полный состав. Командовать батальоном военно-революционный штаб поручает мне. Есть какие-нибудь возражения?

— Знаем тебя, товарищ Корабельников!

— Давай, командуй!

— А теперь вопрос о комиссаре. В Красной Армии положено, чтобы кроме командира был комиссар.

— Да сам комиссаром и будь!

— Управишься за обоих.

— Ну что ж, придется управляться. Спасибо за доверие, товарищи!.. — Корабельников помолчал, выискивая взглядом кого-то среди стоявших вместе с ним у поручней, поманил — и стало видно, что к нему протискивается Ференц. Когда тот встал рядом, Корабельников положил ему на плечо руку, улыбнулся, сказал:

— А товарищ Ференц, вы его знаете, — вместе со своими орлами он только что из Айги, — товарищ Ференц предлагается в мои заместители.

— Знаем Ференца!

— Пускай замещает!

— В таком случае — прошу любить и жаловать.

— Жалуем! — весело крикнули сразу несколько голосов.

Но раздался еще один голос:

— А он по-нашенски, по-русски, мерекает? А то ведь как командовать-то?

— Мерекает! — рассмеялся Корабельников. — Товарищ Ференц в России с пятнадцатого года.

— А в большевиках?

— С семнадцатого.

— Хорошо, годится! Чего там! — перебили сомневающегося другие голоса.

— Вчера и сегодня, — продолжил Корабельников, — в ряды нашего интернационального батальона влилось много новых бойцов. Теперь в нем больше половины русских, почти половина — товарищи мадьяры, бывшие пленные, есть и разные другие народы. Даже один чех к нам попросился.

— А чех откуда?

— Чеха покажи!

Корабельников обернулся, позвал:

— Товарищ Големба! Где вы? Покажитесь бойцам, интересуются!

Между людьми, стоящими возле Корабельникова, протиснулся Големба, обеими руками держа винтовку. Выглядел он смущенно, вопросительно смотрел на Корабельникова. Тот взял Голембу под локоть, поставил рядом с собой, ободряюще улыбнулся:

— Солдат Ян Големба, товарищи, был в той чехословацкой части, которую послали воевать против нас под Айгой. Товарищ Големба оказался достаточно классово сознательным. Он добровольно, с оружием, перешел к нам и уже сражался на нашей стороне. Товарищ Ференц может это подтвердить. Не так ли?

— Да, Да! — кивнул Ференц. — Товарищ Големба храбрый солдат.

— Слышь, Халемба! — крикнул кто-то. — А чего ж один? Дружков разагитировал бы, да всей компанией к нам!

— Ладно, хоть сам сообразил!

— Чего там, зачисляйте чеха на довольствие!

— Ну вот и ладно, — подытожил Корабельников, — обо всем договорились. Есть еще вопросы, товарищи?

— Все ясно! Давай командуй!

— Попрошу всех командиров взводов и рот сюда!

Гомбаш начал потихоньку протискиваться вдоль борта к трапу, ведущему наверх. Вдруг его движения стали чрезвычайно энергичными, лихорадочными, он ломился напролом в узком проходе нижней палубы, забитом людьми. На него кричали:

— Куда прешь?

— Людей не видишь?

— Оглашенный!

Но Гомбаш словно не слышал. До того ли ему было? Ведь на верхней палубе, неподалеку от Корабельникова, среди множества лиц он увидел лицо Ольги! «Не показалось ли?..» — в первый момент подумал он — столь невероятно было увидеть здесь, на пароходе, жену.

Когда он взбежал наконец на верхнюю палубу, там оставалось уже мало людей, только в отдалении возле Корабельникова стояли вызванные им командиры. «Где же Олек? — в недоумении остановился Гомбаш. — Или мне и в самом деле показалось?»

Но тут его окликнули:

— Товарищ Гомбаш!

Он обернулся. К нему спешил Сергей Прозоров, по-походному перепоясанный солдатским ремнем с подсумками, в сапогах. Из-под сдвинутой на затылок студенческой фуражки с красным лоскутком на околыше выбивались его русые, слегка вьющиеся волосы, в руке он держал винтовку с примкнутым штыком.

— Вы здесь? — обрадованно воскликнул Прозоров. — Вот не ожидал! А мне сказали, что вы должны быть на «Ермаке». Впрочем, под конец была такая спешка, что все могло перепутаться… Оля убеждена, что вы на «Ермаке».

— Где, где она?

Прозоров схватил Гомбаша за рукав, повлек, крича:

— Оля! Оля! Нашел!

А Ольга уже шла, не шла — летела им навстречу, звонко и часто стучали по гулкой палубе ее каблучки.

— Бессовестный! — налетела она на Яноша. — Почему меня не подождал? Бессовестный! Бессовестный!.. — и, крича это, охватила его за плечи, припала… Но тотчас же оттолкнула: — Обманщик! Уехал, меня оставил! Если бы не Сережа… — она поискала глазами. Но Прозоров, только что бывший рядом, куда-то исчез.

— Я же только ради тебя… — попытался оправдаться Янош. Но Ольга гневно взглянула на него:

— Как ты мог? Как у тебя совести хватило?! — и отбежала к поручням, отвернулась. Он, смущенно оглянувшись, нет ли кого рядом, осторожно тронул ладонями ее плечи, попытался повернуть ее к себе. Но она сердито отстранилась. Янош обиженно убрал руки. Облокотился о поручни рядом, молча стал смотреть вниз, на бегущую волну. Поблизости почти никого не было. Только неподалеку на досках палубы расположились двое бойцов, оба пожилые, в пиджаках, еще не переобмундированные. Развязав заплечный мешок и разложив на тряпице хлеб и вареную рыбу, закусывали — жевали молча, сосредоточенно, и были так поглощены своим занятием, что не обращали внимания ни на что вокруг.

Янош и Ольга молчали. Он краем глаза, чуть наклонив голову, наблюдал за нею: поджала губы, глядит только вниз, крылья ноздрей вздрагивают. Он уже знал, что при всех этих признаках гнева Ольгу бесполезно в чем-либо переубеждать — только взорвется, и все. Лучше промолчать, подождать, пока остынет.

Она сама заговорила с ним. Заговорила неожиданно спокойно, почти шепотом.

— Хотел от меня избавиться, да не вышло? — Она сказала это с лукавой улыбкой, но в ее глазах еще оставалась тень непрошедшей обиды. — Ах ты глупый, глупый! Хотел меня оберечь, да? А того не подумал, что я извелась бы вся, коли б не знала, что с тобой. Да пока ты в Айге был, я места себе не находила! Просилась туда, к вам, да Валентин Николаевич не пустил…

— Слушай, Олек! — перебил он ее. — Может, тебе все-таки не ехать с нами? Будет пристань — сойдешь и вернешься…

— Ты опять за свое? — вновь полыхнули гневом ее глаза. — Не трудись! Нет, Ваня, от тебя не отстану. И весь сказ.

— Ладно, Олек, — миролюбиво согласился он. — Пусть будет по-твоему. — И осторожно спросил: — А здоровье тебе позволяет?

Она поняла его намек и его тревогу. Смущенно опустила ресницы, чему-то чуть заметно улыбнулась, посмотрела на него уже спокойным взглядом:

— Напрасно пока беспокоишься. Позволяет… — И вдруг шаловливо шепнула, приблизив губы к его уху: — Я, может, сама хочу, чтобы не позволяло, да, видно, нам пока еще отсрочка дана… — И сразу, уже деловито: — Ваня! Твой командир по-прежнему Ференц, да? Ты поговори с ним, чтобы меня к вам сестрой милосердия взяли. Или просто бойцом.

— Уж не знаю, как мне насчет тебя разговаривать…

— Так в случае чего меня выругают, не тебя… А я не боюсь! Я Валентину Николаевичу уже показалась.

— И очень он был недоволен?

— Да не шибко. Только сказал: «Не кидать же тебя за борт, как персидскую княжну!»

— Олек! Я так рад, что ты со мной! Но получается неудобно…

— А ты не переживай! — она снова хмуро сдвинула брови. — Я вообще могу здесь без тебя. Меня зачислят как бойца, и не обязательно туда, где ты. Вот и все!

Ольга сказала это серьезно, даже сердито. Но он-то знал ее характер: может через минуту-другую искренне забыть о своем недовольстве, улыбнуться, прильнуть, приласкаться. Так же, как в следующую минуту вспыхнуть, сказать что-то резкое. Он знал: лучше пропустить ее сердитое слово мимо ушей, сделать вид, что не обратил внимания, и подождать, что будет дальше, или заговорить о другом. Так он и сделал. Спросил:

— Как тебя пропустили на пароход? Ведь вокруг всей пристани оцепление. Или в нем знакомый оказался?

— Оказался! — лукаво взглянула на него Ольга. — Только не в оцеплении. Мне Сережа помог.

— Где ты его встретила?

— Он сам за мной пришел.

— Когда?

— А сразу, как ты умчался. Вы с ним всего, может, на минуточку разминулись. Стою я у ворот, реву тебе вслед. Слышу, кто-то окликает. Глянула — Сережа! Я так и ахнула — батюшки, я ж в одной рубашке! А он ровно и не видит, кричит: «Собирайся, наши уходят!» «Знаю!» — говорю. Накинула кое-чего на себя, узелок в руки, дом запереть не успела, что с ним будет — не знаю, и — за Сережей. Бежим во весь дух к пристани, собаки вслед лаять не успевают. Прибежали — все уже на пароходах. У сходни часовой спросил, Сережа ему: «Это со мной, наша!» — только забежали на пароход, тут и сходню сняли. Сережа тоже за меня боялся, что ссадят. Решили подождать, пока от пристани отойдем…

— Прости меня, Олек…

— Ладно уж! Теперь я от тебя никуда не денусь. Зачислят меня…

— Только не ко мне во взвод! Неловко: муж — командир, жена — подчиненный…

— Ладно, куда-нито определюсь. Винтовку получу.

— Здесь женщин в строю нет. Едва ли для тебя сделают исключение.

— Сделают!

— А вот я с Валентином Николаевичем поговорю. Чтоб не делали.

— До чего же ты вредный, Ваня! И как это я за тебя замуж пошла?

— Я и сам до сих пор удивляюсь… своему счастью.

— Удивляйся. Я тоже удивляюсь…

Они постояли еще немного молча. Потом Ольга сказала:

— Пусть Валентин Николаевич решает, куда меня.

— Да ведь мне надо явиться к нему! — спохватился Янош.

— Пойдем вместе.

— Но действительно — куда тебя?

— А хоть куда! Бойцом, кашеваром, сестрой милосердия — лишь бы с тобой… И нечего меня оберегать, как цветочек лазоревый! Сама себя, коли надо, оберегу. Пошли!