Выходим на рассвете

Глава третья

Кедрачев вернулся в казарму поздно, после отбоя. Уже все спали. Только в углу, в своем закутке, где у него стояли койка, стол и шкафчик, сидел Петраков в расстегнутой гимнастерке. Держа в руке карандаш, он колдовал над какой-то ведомостью. Доложившись Петракову, Кедрачев забрался на верхние нары, на свое место рядом с Семиохиным. Когда Кедрачев уже улегся, Семиохин повернулся к нему:

— Где гулял-то?

— К сестре ходил.

— К сестре? А почто не к бабе?

— Так не в городе жена.

— Написал бы, чтоб приехала. Она ж у тебя недалече. Ей, поди, тоже свиданьица хочется.

— Писал. Ответила — не может дочку оставить.

— Не может? А ты бы к другой какой закатился. Мало ли в городе… Парень ты молодой.

— Не думал я про это…

— Не думал! — язвительно протянул Семиохин. — Мне бы твои годы — я бы думал, да еще как… — И вздохнул: — Эх, жизнь наша солдатская! И так-то маятно, да еще к тому же без баб. За что нам, грешным, такое наказание?

— За то, наверное, что грешные, — пошутил Кедрачев.

— Чего бы не отдал, чтобы домой отпустили, — вздохнул Семиохин. — Хозяйство ж без хозяина, баба — чего она может? Работника вот пришлось взять…

— Работник-то молодой?

— С молодым я бы жену не оставил. А то настругают там без меня… Да и где молодого найтить, их в солдаты сплошь берут.

— Значит, спокоен за жену?

— Да как сказать? Ведь ежели захочет — найдет кого, не убережешь. А я, как на грех, на молодой женился, как моя первая померла. Мне сорок пять, а теперешней моей — двадцать два.

— И пошла за тебя охотой?

— Из бедного семейства она. Отец с матерью приказали — пошла…

— Ну, в таком разе тебе есть о чем тревожиться.

— Вестимо, есть… Но первейшая забота — хозяйство. Мне бы еще одного работника раздобыть. Слышал я, будто пленных станут в работники давать, в солдатские хозяйства.

— Во, во! — оживился Кедрачев. — Выберешь тогда в нашем лагере австрийца или мадьяра, какого помоложе и поздоровее, чтоб и по хозяйству тебя заменил, и с бабой твоей…

— Иди ты!.. — рассердился Семиохин. — Я про дело говорю…

— И я про дело.

— Да что ты в ем понимаешь? Вам, городским, хорошо: свое отработал, в субботу получку — в карман, а за остальное пусть у хозяина голова болит.

— Считаешь, у нас, фабричных, жизнь шибко сладкая? А ты поработал бы.

— Больно нужно! Кабы не война, я, глядишь, в настоящие хозяева вышел бы. Крупорушку хотел ставить. Меня бы тогда не только в нашем селе узнали.

— Мечтай, пока на фронт не затартали! А из тебя знатный хозяин получиться может. Купец первой гильдии Семиохин… Возьмешь меня к себе на крупорушку в работники?

— Насмешки строишь? Молод еще с меня смеяться! — Семиохин сердито отвернулся, натянул на голову шинель и затих.

«Зря я его… — пожалел Кедрачев. — А ведь хотел с ним потолковать, как Валентин Николаич велел… Только с Семиохина ли начинать? Он же об одном себе думает. С других начинать надо…»

Как это бывает перед сном, мысли наплывали одна на другую, смешиваясь, как в небе облака на тихом ветру. «А что сейчас Наталья моя? Спит уже, и Любочка рядышком, в кроватке. Может, перед сном подумала обо мне? Оказаться бы сейчас с ними, хоть на минутку. Посмотреть, как Любочка спит, Наташу обнять… Сколько солдат в казармах и на фронте в окопах о женах да о детях тоскуют… И наши, и чужие… Тот унтер Гомбаш вон как обрадовался, как я ему карточку отдал… Небось тоже не спит, о своих думает — как я о своих…»

А унтер-офицеру Яношу Гомбашу в эти минуты и в самом деле не давали спать мысли о его близких — об отце, матери. И — о нареченной Эржике. Когда началась война и Янош получил повестку о призыве, он попросил, чтобы Эржика сфотографировалась с его родителями. А свадьбу решено было устроить, когда Янош вернется с победой.

С победой…

Два с половиной года назад. Август четырнадцатого. Жаркий не только потому, что, как всегда, щедро летнее солнце, а и потому, что за короткие часы многое круто изменилось. Не только в жизни Гомбаша, помощника адвоката в городке Вашвараде, затерянном среди полей и виноградников в степи Хортобадь, между Дунаем и Тиссой, нет — в жизни всех его соотечественников. А теперь, два с половиной года спустя, — это ясно — и в судьбе всего человечества.

Когда Янош однажды прочел в газете, что какой-то серб со странной фамилией Принцип стрелял в престолонаследника австрийской короны Франца Фердинанда, это его не очень взволновало. Янош не испытывал особой любви к правящей династии. Как многие венгры, он считал несправедливым, что над их родиной властвует австрийский императорский дом. Возможно, что событие, произошедшее двадцать восьмого июня в доселе неведомом сербском городе, заняло бы его более, если бы день, когда он узнал о покушении, не был знаменателен для его собственной жизни. В этот день, впервые впялившись в накрахмаленную манишку и надев позаимствованный через третьи руки сюртук, чтобы все было как полагается по форме, придя утром на службу к своему патрону, господину Матьяшу Лошонци, торжественно и решительно заявил ему, что просит руки его дочери Эржики. Господин адвокат не был потрясен, услышав эту просьбу, — Эржика, как было условлено между нею и Яношем, заранее подготовила отца. Да тот и сам давно догадывался, к чему идет дело. Он ценил своего помощника за способности и старательность и доброжелательно выслушал его взволнованную речь. А выслушав, сказал со свойственной ему многоречивостью: «Ну что ж. Вы многого сможете достичь, если будете направлять ваш талант на разумные цели и перестанете заниматься тем, что только вредит вам — я имею в виду ваше странное пристрастие к писанию в газеты. Я понимаю, вы стремитесь приобрести реноме вашварадского правдолюбца. Но это очень серьезно помешает вам приобрести солидное положение. Вы можете мне обещать, Янош, что, вступая на путь семейной жизни и беря ответственность за мою дочь, вы оставите наконец ваши журналистские упражнения?»

В ответ на эти слова Янош молча, как бы в знак согласия, склонил голову. В душе он никак не мог согласиться с требованием, предъявляемым ему. Но Эржика… Быть вместе с нею всегда, всюду, всю жизнь… Ради этого в тот миг он способен был, казалось, отречься от всего остального. «Мы должны жить только друг для друга и ни для чего больше!» — уже не раз говорила ему Эржика.

Согласие на брак было получено, хотя госпожа Лошонци и не очень рада была такому жениху: она считала, что положение ее мужа и достоинства дочери могут обеспечить ей лучшую партию.

Была назначена свадьба — как только в обширном доме адвоката отделают комнаты для молодых. Яношу не хотелось покидать родной дом, идти в приемные зятья, тем более что и родители его были против этого. «Мы не менее уважаемые в городе люди, чем твой адвокат! — твердил отец. — Я состою на государственной службе!» Отец Яноша с гордостью носил форму чиновника, хотя, надо сказать, чин его был невелик: он ведал на городской почте доставкой корреспонденции.

Полные трепетных ожиданий Янош и Эржика считали недели и дни, остающиеся до свадьбы. Только этими ожиданиями и жили они. Больше ничто в мире для них как бы не существовало. Конечно, Янош, как всегда, просматривал газеты. Но мало вдумывался в прочитанное. Идет дипломатическая шумиха вокруг убийства эрцгерцога, газеты полны угроз по адресу Сербии, правительство предъявило ей ультиматум, австрийские войска начали военные действия. Но это, как видно, маленькая война, вроде той, что была года три назад на Балканах. Наверное, скоро кончится…

И вдруг, когда до свадьбы оставалось всего две недели, тревогой ударили газетные заголовки: мобилизация в России! Мобилизация в Германии!

Неужели война, большая война?

На улицах появились расклеенные приказы о явке военнообязанных на призывные пункты. Предстояло явиться и Яношу. Эржика ударилась в слезы. Отец утешал ее: «Еще не все потеряно, поговорю с кем надо, и, надеюсь, в законе отыщется статья, которая позволит вам не откладывать свадьбы».

Янош был благодарен своему будущему тестю. Ему очень не хотелось идти на войну — и не только из-за Эржики. Если бы это была война за свободу родной земли, как в восемьсот сорок восьмом, под знаменами Кошута — он пошел бы одним из первых. Но за что проливать кровь на этот раз? Венгерской родине ничто не угрожает.

Однако война объявлена. Весь город словно в угаре. Здания украшены флагами. В ресторанчиках, которых полно на главной улице, — шумные компании, подымающие бокалы за победу австро-венгерского оружия, победу над сербами и русскими. С вокзала доносятся бравурные звуки духового оркестра — Вашварад провожает первую партию мобилизованных. Во многих домах уже простились с сыновьями, братьями, мужьями. Несколько прежних гимназических товарищей Яноша уже призваны. Матери, жены, невесты — в слезах, хмурятся отцы… «А я? — как-то однажды спросил себя Янош. — Только свадьба на уме! Но имею ли право быть счастливее тех, кого уже оторвали от родных?»

Янош продолжал исполнять свои обязанности — аккуратно по утрам являлся на службу к будущему тестю, писал бумаги, которые тот поручал ему составить, ходил за нужными справками в суд и магистрат, встречал посетителей…

Работа у адвоката давала Яношу богатую пищу для его корреспонденций в будапештские газеты — в Вашвараде своей не было. Писать в газеты он пристрастился, еще будучи гимназистом. «Дебютировал» он тогда корреспонденцией о торжествах по случаю трехсотлетия преобразования Вашварада из села в город. Как горд был его отец, когда все сослуживцы, в том числе и сам начальник почты, прочитав заметку с заголовком «Торжества в Вашвараде», говорили ему: «Поздравляем, ваш сын еще не успел закончить гимназию, а уже стал писателем!»

Подстегнутый первым успехом, Янош жаждал писать. Но о чем? В Вашвараде так редки были события… Но все-таки кое-что происходило — например, открытие нового городского крытого рынка. Заметку Яноша об этом напечатали в газете, и это умножило его славу. Яноша поздравил сам директор гимназии, толстый Пелеке, выразив при этом надежду, что успехи в области печатного слова не помешают, а поспособствуют успешно окончить гимназический курс.

Вашварад — город небольшой. Вскоре все уже знали, что у господина Гомбаша сын — писатель! Гордостью полнилось сердце Яноша: по всей империи читают корреспонденции, подписанные им. И не подозревают, что автор всего-навсего гимназист…

Однажды, когда Янош копал землю в саду около дома, от калитки с улицы его окликнули. Там стоял незнакомый человек — тщедушного вида, в дешевом костюме и несвежей рубашке, неопределенного возраста, с испитым нервным лицом.

— Что вам угодно? — спросил Янош.

— Мне нужно видеть господина писателя Гомбаша.

— Это я…

— Вы? Такой молодой и уже писатель? Ну, хорошо, если это вы. Вы написали про новый рынок, я прочел в газете. Но было бы еще интереснее прочесть, если бы вы написали о том, чего пока не знаете…

— О чем?

— Я вам расскажу!

— Но кто вы?

— Я был счетоводом у Палоца…

— Это подрядчик, который строил рынок?

— Да. Палоц доверял мне все секреты, и я хранил их…

— Какие могут быть секреты на строительстве рынка? Это же не военная крепость…

— О, погодите, господин писатель, я все объясню! Я хранил секреты Палоца, сто чертей ему в печенку, пока он вел себя по отношению ко мне как приличный человек, как человек слова. Но этот жадюга не заплатил мне обещанного! А сам нахапал тысячи! Представил счета, что он израсходовал на работы значительно больше, чем на самом деле. А разницу положил в свой карман. Я молчал, но теперь молчать не буду! Я все расскажу вам. Напишите про это в газетах, и пусть голову Палоца покроет позор, пусть его посадят в тюрьму!

— Непременно напишу! — обрадовался Янош.

Он написал, и корреспонденцию напечатали. Она наделала в городе много шуму. Но подрядчик Палоц, к удивлению Яноша, не сел в тюрьму. К еще большему его удивлению, через неделю в той же будапештской газете, где была опубликована статейка, принесшая гимназисту Гомбашу еще большую известность, появилось сообщение, в котором редакция приносила свои извинения господину Палоцу, оклеветанному недобросовестным корреспондентом, уведомляя, что в дальнейшем отказывается от услуг Яноша Гомбаша из Вашварада. А вечером отец, вернувшись со службы, с огорченным видом сказал, что его вызывал начальник и выразил свое неудовольствие тем, что сын служащего почтовой конторы позволяет себе бросать тень на достойных людей города. «Вот видишь, у меня из-за твоих писаний неприятности! — выговаривал Яношу отец. — После двадцати пяти лет службы я ожидал повышения, но теперь, боюсь, мне его не видать…»

Но главные неприятности ожидали Яноша в гимназии. После уроков его увел в опустевшую учительскую классный наставник, учитель физики Кальман Варшаньи, по гимназическому прозвищу Троянский Конь. Это прозвище было дано ему, видимо, потому, что в лице Варшаньи, продолговатом, с чуть отвисающей нижней губой, действительно было что-то лошадиное, а голосу, звучавшему несколько старчески, хотя обладатель его был еще совсем молод и всего год назад окончил университет, присуща была какая-то деревянная интонация. В упор глядя оловянными глазами, Варшаньи сказал Яношу: «Талант дается человеку богом, чтобы служить на пользу ближним. Вы же обращаете свой талант во вред. Господину директору уже указано, что в стенах вверенного ему учебного заведения есть юноши, чей ум заражен разрушительными тенденциями. Мне поручено строго предупредить вас».

— Я постараюсь больше не огорчать вас и господина директора, — смиренно произнес Янош.

Увы, ему не удалось исполнить это обещание.

Однажды, после урока, Варшаньи объявил: «Прошу всех до одного выйти!» И, дождавшись, когда класс опустел, остался там, плотно закрыв за собой двери. Когда раздался звонок на следующий урок, Варшаньи молча вышел из класса. Что он там делал всю перемену? Об этом Янош узнал после уроков. У выхода из гимназии стоял их классный наставник. Увидев Яноша, позвал:

— Гомбаш, пойдемте со мной!

Варшаньи привел Яноша в кабинет директора, почтительно согнувшись, доложил:

— Это Гомбаш!

— А! — огорченно вздохнул, как выпустил воздух, Пелеке. Он как-то скорбно заплывшими глазками посмотрел на Яноша, затем выдвинул ящик письменного стола, вытащил оттуда маленькую, изрядно потрепанную книжечку в синем матерчатом переплете, стал перелистывать ее. Янош, увидев книжку, сразу вспотел от волнения: ведь это его книжка, «Карманное богословие» Гольбаха. Не его собственная — раздобыл недавно у приятеля отца, старика переплетчика Ордаша, в доме которого так много книг! Эту книжку, в которой едко высмеяны священнослужители, Янош читал взахлеб и, не в силах оторваться, притащил в гимназию, чтобы почитать на уроках и кое-кому из приятелей показать — что и успел сделать.

«Что мне теперь будет? — трепетал Янош, стоя перед директором. — От кого Троянский Конь узнал, что у меня есть эта книжка?»

С тревогой Янош смотрел, как директор молча листает книжку. Вот он задержал взгляд на одной из страниц, тихонько улыбнулся, но, спохватившись, сделал строгое лицо, искоса глянув на Варшаньи.

— Смею думать, вы уже убедились, господин директор, сколь богопротивна эта книга, — не вытерпев, заговорил Варшаньи. — Я уже имел честь доложить вам, что гимназист Гомбаш давно замечен мною в недопустимых разговорах и действиях. Он позволил себе насмешливо отзываться о священнослужителях. Курил во время богослужения по случаю начала нового учебного года. За это я сделал ему внушение и доложил о том вам, но вы не сочли тогда нужным строго взыскать за такой проступок, граничащий со святотатством. И вот плоды попустительства…

«Ого! — подумал при этих словах Янош. — Троянский Конь, кажется, делает выговор самому директору…»

А Варшаньи продолжал:

— Я полагаю, надо предупредить Гомбаша, что его поведение ставит под вопрос возможность его пребывания в гимназии. В нем укоренился нездоровый дух ниспровержения устоев — религии, общества…

— Уж так — и общества? — несколько удивленно посмотрел на Варшаньи директор. — Разве Гомбаш непочтительно отзывался о господе боге или его величестве?

— О, нет, нет! — даже как-то испуганно проговорил Варшаньи. — Этого, благодарение господу, пока нет. Но Гомбаш не на пользу общества обратил дарованный ему всевышним литературный талант. Вы же помните…

— А, этот Палоц! — директор усмехнулся. — Но ведь поделом… — И тут же спохватился: — Да, да, конечно…

— Как прикажете поступить, господин директор? — еще почтительнее согнулся Варшаньи. — Гомбаш оказывает явно дурное влияние…

— Хорошо, хорошо! Мы с вами еще обсудим, как быть, — директор досадливо поглядел на Варшаньи и, повернувшись к Яношу, сказал: — Передай отцу, чтобы пришел ко мне завтра. Иди!

Янош повернулся, чтобы уйти, но спохватился:

— А книга?

— Он хочет взять эту мерзость! — побагровел Варшаньи. Его глаза выпучились, а лицо удлинилось более обычного. Он еще больше стал похож на лошадь. — Вы слышите, господин директор! Он хочет взять эту книгу, чтобы снова вводить в грех богохульства своих сверстников!

— Но это моя книга! — Янош чуть не сказал, что это не его книга, что он обязан вернуть ее владельцу. Но сдержался, успев сообразить, что если скажет, то у старого Ордаша, не дай бог, могут быть неприятности.

— Отдайте! — потянулся Янош к злосчастному «Богословию». Варшаньи, протянув свою длинную руку, попытался удержать книгу, но Янош уже схватил ее.

Варшаньи вцепился костистыми пальцами в руку Яноша, сжимающую злополучную книгу. Но Янош рванулся, и Варшаньи отлетел прочь, ткнулся боком в стол директора, завопил:

— Он дерется! Хулиган! Полицию!.. Полицию!..

«Что я наделал! — ужас охватил Яноша. — Я толкнул классного наставника! При директоре!»

Уже не помня себя, он пулей вылетел из кабинета и понесся по коридору к выходу. Вихрем промчался по ступеням лестницы. Опомнился только на улице.

Отдышавшись, он первым долгом пошел к Ордашу отдать книгу.

— Не надо было тебе приносить ее в класс! — огорчился Ордаш. — Да еще и толкнул своего наставника.

— Я не хотел… Но так вышло.

Ордаш горестно покачал головой.

— Поступок, мой друг, у тебя идет — да где там, бежит! — впереди мысли. Надо сначала думать, потом действовать.

— Я стараюсь… Только не всегда получается… Но что мне делать теперь?

— Ничего. Станешь старше, научишься. А теперь иди к Варшаньи, попроси прощения и убеди, что ты его впредь ничем не огорчишь.

— Унижаться перед Троянским Конем?

— Что делать, Янош! Мы вынуждены смиряться перед сильными.

— Троянский Конь украл у меня книгу, и я же должен просить у него прощения?..

— Увы…

— Хорошо. Я пойду.

Янош от Ордаша направился в гимназию. Но немного не дойдя до нее, вдруг круто повернул к своему дому.

Он ничего не сказал отцу, решил не волновать, постарался сделать вид, будто ничего не произошло. Но от этого сам растревожился еще более. Вечером, улегшись в постель, долго не мог заснуть. Чем все может кончиться? Зануда Варшаньи давно приглядывается… Однажды, когда он объяснил, что энергия вечна, Янош спросил: существовала ли энергия до сотворения мира богом и в какой форме? «Этого нам не дано знать!» — только и смог ответить Троянский Конь. И с той поры так и следит своим оловянным глазом… История с «Карманным богословием» — не первая. Как-то однажды Троянский Конь пронюхал, что Янош читает Бебеля. Остановив Яноша после уроков в пустом классе, стал выговаривать ему. «Но Бебель не запрещен, его книгу можно получить даже в библиотеке!» — попытался оправдаться Янош. «Вам, Гомбаш, еще рано читать такие книги, — заявил на это Варшаньи. — Бебель хотя и ученый, но во многом заблуждается. Ваш ум, Гомбаш, еще недостаточно зрел, дабы разобраться в этом. Я отечески советую вам не увлекаться книгами социалистов. Они проповедуют насилие. Лучше читайте книги, наполненные духом любви к ближнему…»

Тогда Янош не обратил особого внимания на эти наставления, на повышенный интерес Варшаньи к тому, что он читает, о чем говорит с товарищами. Но теперь-то ясно: Троянский Конь взял его под особое наблюдение, шпионит за ним постоянно.

В тревожных мыслях Янош и заснул, так и не решив, как же лучше поступить завтра, когда он снова вынужден будет предстать перед своим классным наставником.

Но наутро он проснулся, неожиданно для себя, с легким сердцем: «А, как-нибудь обойдется! Ну, запишут в табель неудовлетворительное поведение… Самое неприятное, что огорчится отец». Все же тревога покалывала…

Однако неприятности оказались значительно большими, чем предполагал Янош.

Когда он пришел в гимназию, перед началом уроков в классе появился Варшаньи, нашел его взглядом и объявил:

— Гомбаш! Отправляйтесь домой! К урокам вы не допущены. Передайте отцу, чтобы он в три часа явился к господину директору.

Пришлось идти к отцу на службу. Тот не на шутку перепугался:

— Натворил ты дел…

Вернулся отец крайне удрученным:

— Классный наставник требует от директора твоего исключения. Ваш Пелеке, по-моему, незлой человек, но, сдается мне, он сам побаивается вашего наставника. Кто его знает, как решат. Пелеке сказал, что до окончательного решения твоей судьбы тебе запрещается посещать гимназию. Ах, сын, сын! Ты непременно должен попросить прощения. Я сказал директору, что ты сделаешь это. Завтра, на педагогическом совете. Ты обещаешь?

— Конечно, папа! — горячо начал Янош. — Обещаю… — добавил он упавшим голосом.

На следующий день состоялся экстренно созванный педагогический совет. Яношу было велено прийти вместе с отцом. Но на заседание совета их не пригласили, а предложили ждать, пока вызовут. Они долго сидели возле дверей учительской на деревянном диванчике, издавна прозванном гимназистами «скамьей подсудимых», — здесь обычно томились вызванные для внушений.

— Гимназист Гомбаш! — выкрикнули наконец в приоткрывшуюся дверь учительской.

Он растерялся, когда, войдя, увидел, что на него воззрились все педагоги, сидевшие возле длинного, крытого зеленым сукном стола с Пелеке во главе. Варшаньи стоял возле директорского кресла, вытянувшись как на смотру, но слегка наклонив голову к плечу Пелеке.

— Гомбаш! — торжественно провозгласил Пелеке. — Педагогический совет гимназии обсудил ваше поведение. Прежде чем принять решение, совет спрашивает вас: раскаиваетесь ли вы в том, что совращали свой ум и умы своих товарищей предосудительными книгами, в том, что проявили дерзкое, непочтительное отношение к вашему наставнику?

— Раскаиваюсь… — через силу выдавил Янош.

— Искренне ли это раскаяние? — спросил, вскидывая голову, Варшаньи.

Янош не ответил.

— Он молчит! — воскликнул Варшаньи. — Его покаяние — неискренне…

— Ну почему же? — прервал Пелеке. — Он ничего не может сказать, видимо, потому, что глубоко переживает. Послушай, Гомбаш! Очень хорошо, что ты сейчас правильно оценил свои поступки. Но ты должен еще извиниться перед своим классным наставником. В том, что вел себя с ним грубо…

— А он? — вырвалось вдруг у Яноша, и он даже похолодел оттого, что выкрикнул это. Ведь собирался просить прощения… Но поздно, слова уже произнесены.

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Варшаньи. — В нем нет ни тени раскаяния! Это безнадежно испорченный человек!..

— Гомбаш! — грузно поднялся Пелеке. — Сейчас же извинись перед господином классным наставником!

Какая-то сила подтолкнула Яноша в совсем неожиданную для него сторону — он круто повернулся к двери и выбежал из учительской.

Он не слышал, что крикнули вслед, не видел отца, вскочившего с деревянного диванчика.

Целый день пробродив по городу, Янош только к вечеру вернулся домой. Там было, как на похоронах: мать плакала, отец хмуро молчал и дымил трубкой. Увидев сына, он вынул трубку изо рта, медленно посмотрел на него и вдруг, ни слова не говоря, отвесил ему здоровенную затрещину. Раньше отец никогда не подымал на него руки…

— Тебя исключили из гимназии! — выкрикнул отец. — Исключили, когда до окончания осталось меньше года! А я мечтал, что ты поступишь в университет, станешь уважаемым человеком… Какой позор!

— Ты понимаешь, что ты наделал? — утирая слезы, подошла мать. — Ты загоняешь в гроб меня и отца. Что стоило тебе попросить там прощения как следует?

— Я хотел… Но так получилось. Я не мог стерпеть.

— Директор Пелеке добрый человек, он все уладил бы, — несколько смягченным голосом проговорил отец. — Но ты повел себя так, что ничего исправить невозможно. Я говорил с Пелеке после педагогического совета. Все дело, как я понимаю, в твоем классном наставнике. По-моему, сам директор его боится…

— Не беспокойся, отец. Я уже взрослый. Устроюсь куда-нибудь. А за гимназию сдам экстерном — не здесь, так в другом городе, и уеду в Будапешт, в университет.

— До университета тебе еще далеко… А устроиться… где у нас в Вашвараде можно устроиться? Учреждения и конторы — по пальцам перечтешь. Да и кто возьмет тебя, выгнанного из гимназии, страшно сказать, по политическим мотивам…

— Устроюсь! — упрямо повторил Янош. — А не найду службу — пойду работать, ну, хотя бы на черепичный завод.

— Простым рабочим? — ужаснулся отец. — Не забывай, ты сын государственного чиновника. Не позорь меня!

— Но в священном писании сказано: «В поте лица добывай хлеб свой».

— Вот сейчас ты вспомнил священное писание! Лучше бы ты помнил его раньше.

Довольно долго, после того как его исключили из гимназии, пытался Янош устроиться в Вашвараде, хотя бы младшим письмоводителем или домашним репетитором. Но репутация изгнанного из гимназии крамольника, сменившая недавнюю славу корреспондента столичных газет, мешала этому. Он уже собрался, несмотря на возражения отца и матери, уехать в Будапешт — поискать счастья там. Но в конце концов Яноша выручил Ордаш, принимавший горячее участие в его судьбе. «Я нашел выход! — торжественно заявил старый переплетчик Яношу и его родителям, однажды вечером придя к ним в дом. — Мой постоянный клиент, господин адвокат Лошонци, которому я рассказал обо всем, обещал помочь Яношу». «Как? — удивился отец. — Лошонци не боится злых языков?». «Ему наплевать на них, — ответил Ордаш. — Лошонци — человек независимый, его побаивается даже сам городской судья, в споре с которым Лошонци не раз выходил победителем. Он выступал и против Палоца, на которого подавали в суд те, кому он недоплатил за работу на строительстве рынка, — вот почему он сразу проникся симпатией к Яношу, хотя и считает, что писанием в газеты карьеры не сделаешь. У Лошонци теперь увеличилась клиентура, и он ищет себе помощника. Он согласен взять тебя, Янош, и ему наплевать, что говорят о тебе. „Обо мне тоже говорят черт знает что, — поделился Лошонци со мной, — но я не обращаю внимания“. Словом, Янош, собирайся, завтра утром я тебя представлю господину адвокату. Только, пожалуйста, прошу — держи себя в руках».

— Зачем такое предупреждение?

— На всякий случай, Янош. Вдруг тебе что-нибудь покажется не так, и ты взорвешься — это ты умеешь. Помни: поступок не должен опережать мысли.

— Я стараюсь…

— Пока у тебя не очень получается.

Опасения Ордаша оказались напрасными. Янош понравился адвокату, и он сделал его своим помощником.

Об адвокатах Янош раньше был того же мнения, что и многие: что все адвокаты готовы служить даже самому неправому делу, лишь бы получить деньги. Оказалось, что Лошонци не такой. Он, правда, тоже был не прочь подзаработать на богатых клиентах, но никогда не брался защищать тех, в неправоте которых был внутренне убежден. Однако недостатка в клиентуре он не имел, так как был едва ли не самым опытным юристом в Вашвараде. Многие удивлялись, почему он практикует в таком маленьком городке, переселившись в него из Будапешта. Поговаривали, что он покинул столицу из-за неприятностей, которые имел на политическом процессе, защищая обвиняемых, страшно сказать, в противоправительственной деятельности. Ходил слух и о том, что еще молодой Лошонци удалился в тихую провинцию из-за несчастной любви. Но так или иначе, в Лошонци Янош нашел не просто хозяина, но и заботливого покровителя.

У адвоката Янош проработал около четырех лет, полностью вошел в дело. С помощью своего патрона, замолвившего, где надо, словечко, сумел экстерном сдать за гимназический курс. Янош хотел осуществить давнишнюю мечту свою и отца — поступить в университет. Но сердце Яноша уже было занято Эржикой, поэтому он все откладывал отъезд из Вашварада.

В конце концов, не без участия Лошонци, который хотя и одобрял намерение Яноша учиться в университете, но не хотел расставаться с ним, было принято компромиссное решение: Янош будет сдавать экстерном экзамены за курс юридического факультета. Янош понимал: задачу себе ставит нелегкую. Но верил: справится.

Янош усердно занимался. Соседи и сослуживцы говорили отцу: «У вас удивительный сын, господин Гомбаш! В его годы больше думают о девушках, ходят на танцы, а он корпит над книгами».

Соседи были правы, но лишь отчасти: о девушках он думал. Но при всей пылкости своего характера был с ними очень робок.

Знакомство с Эржикой состоялось само собой, ему не пришлось проявлять какую-либо инициативу. Уже с первой встречи он пленился ею: красивая, добрая, нежная, наделенная, как ему виделось, всеми мыслимыми достоинствами. Надо ли удивляться, что он все более увлекался ею, тем более что скоро убедился: и Эржике он не безразличен.

Чтобы встречаться с нею, не нужно было ходить на танцы, он видел ее ежедневно — в доме адвоката он бывал не только по службе, частенько его приглашали к обеду и у него было уже постоянное место за столом — как раз напротив Эржики, так что он мог смотреть на нее сколько угодно.

Впереди Янош видел счастье… И вот — война!

Как и обещал, Лошонци начал хлопотать о том, чтобы Яноша освободили от призыва. Прошел день, второй… Янош с волнением ждал результатов. Он и хотел и не хотел, чтобы эти хлопоты закончились успешно. Но вот Лошонци, вернувшись откуда-то, позвал Яноша в свой кабинет, сказал огорченно:

— Увы, юноша, свадьбе, видимо, не суждено состояться, по крайней мере, в ближайшее время… Я уже было нашел ход. Но нужный мне влиятельный человек, узнав, что речь идет о вас, мой друг, пришел в ярость. Дело в том, что в прошлом году была опубликована ваша корреспонденция о деле с фальшивыми векселями. Имя этого человека в ней вы не называли, но в деле, оказывается, был замешан его родственник. И поэтому, когда я назвал ваша имя, я услышал: «Пусть этого писаку поскорее заберут в солдаты, порядочным людям станет спокойнее». У меня есть на примете другой влиятельный человек, попробую через него…

— Благодарю, прошу, не хлопочите за меня больше! — неожиданно для самого себя вдруг выпалил Янош.

— Почему? — опешил Лошонци. — Ведь вы так хотели!

— Я и сейчас хочу. Но если все обязаны идти — почему я должен быть счастливее других?

— Ах, Янош, Янош! — улыбнулся Лошонци. — Жизнь научит вас сдерживать свои порывы. Не отказывайтесь от возможности…

— Нет, я очень прошу вас!

— Понимаю, — вздохнул Лошонци. Сам был молод… Но поймет ли вас Эржика?

Объяснение с Эржикой было более трудным, чем с ее отцом.

— Ты не любишь меня! — твердила она. — Не хочешь нашего счастья!

Как ни пытался он объяснить ей, почему решил так поступить, Эржика не хотела его понять.

И вот наступил канун дня, в который Яношу надлежало явиться на призывной пункт. Отец и мать хотели, чтобы последний вечер он провел с ними, в родном доме. Но он сказал, что должен проститься с Эржикой. Они не стали настаивать.

Семейство Лошонци провожало Яноша уже как родного. Состоялся торжественный ужин. Расчувствовавшийся адвокат то и дело наполнял бокалы, провозглашал тосты за будущее счастье молодых. А Яношу не сиделось, он думал об одном: напоследок побыть с Эржикой вдвоем.

Но вот наконец Янош и Эржика вышли в сад, окружавший дом адвоката. Уже стемнело, и сад казался непроницаемо густым. Матово светились на фоне плотной листвы уже созревшие яблоки, где-то под деревьями тревожно и монотонно трещали цикады. В воздухе стояла та прохлада, которая бывает на грани жаркого летнего дня и ночи.

В глубине сада они сели на скамейку — их любимую, под яблоней с могучей, широкой кроной. Здесь даже днем лежала тень, а сейчас, вечером, царила непроглядная, словно обволакивающая, бархатно-мягкая тьма.

Они сидели, сплетя руки, щекой касаясь щеки. Яношу хотелось обнять Эржику, но он, как всегда, робел.

Оба молчали. Грусть сжимала горло Яноша: еще час, ну два — и разлука. Неизвестно, когда они встретятся… Газеты трубят, что война закончится быстро. Россия варварская страна, где ей устоять против двух могущественных империй Европы — Германии и Австро-Венгрии… А, да что там империи! Рядом Эржика, притихшая, печальная, молчаливая. «Скверно, конечно, что я оставляю ее, — терзался Янош. — Но не могу иначе… И даже если со мной ничего не случится… Красивее Эржики нет девушки во всем Вашвараде. Конечно, за нею начнут ухаживать. И что тогда?..»

Сколько они молчали так? Лишь когда где-то поблизости хрипло прокукарекал петух, Янош встрепенулся: уже полночь, а он обещал родителям прийти пораньше!

Но что там дом!

— Ты не забудешь меня? — шепнул он.

— Никогда…

— Эржика, где ты? — послышалось со стороны дома.

— Ну вот, это мама… — Эржика отодвинулась от него. Громко откликнулась: — Я здесь, с Яношем!

— Прощайтесь, дети, уже очень поздно! Янош, ведь тебя ждут родители!

Эржика проводила его до калитки.

В светлом платье, стоящей у калитки — такой он запомнил Эржику. Такой виделась она ему ночами в бараке для военнопленных, в бессонный час. Бессонница приходила, когда особенно мучительной становилась тоска по всему родному, оставленному далеко-далеко, за бескрайними пространствами, за фронтами, за длинной вереницей дней, отделявших его от лета четырнадцатого года, когда все так резко переменилось в его судьбе только потому, что сумасбродному гимназисту в Сараеве пришло в голову выпалить из револьвера в эрцгерцога…

Как далеки сейчас те дни! Как далек милый сердцу, родной маленький Вашварад, где всем известен не только каждый человек, но и каждая собака. Родной город, родной дом… Вечно озабоченный, как прожить на маленькое жалованье, всегда о чем-то вздыхающий отец. И мать, обремененная домашними заботами, но, несмотря на годы, сохранившая девическую живость. С нею отцу легко. Она умеет и в самые печальные минуты ободрить, обнадежить. Уж кому, как не матери, горевать, что сына забирают на войну? А она старалась не подавать вида, если и плакала, то потихоньку, как-то незаметно, а когда провожали, сказала отцу: «Обожди, вернется Янош с наградами и с офицерскими звездами на воротнике — ты еще будешь гордиться своим сыном…»