Выходим на рассвете

Глава восемнадцатая

Закончив телефонный разговор с Рыбиным, Корабельников вернулся в комнату, где находились остальные члены штаба, — заседание было прервано, пока он связывался с Айгой. Когда Корабельников вошел, все в напряженном молчании сидели возле стола, на котором лежало несколько нарукавных повязок — уже знакомых бело-зеленых и просто белых, с надписью черными буквами: «Белая гвардия». Эти повязки, новенькие, еще не надеванные, принес предгубчека Ратман. Они были обнаружены в нескольких офицерских квартирах во время обысков, которые только что провела чрезвычайная комиссия, как проводила она их и в предыдущие дни. Кроме повязок опять были найдены винтовки и патроны. Офицеров, на квартирах которых все это было взято, арестовали, о чем в начале заседания Ратман и доложил штабу.

Вернувшись на свое место, Корабельников не сел, остался стоять, уперев ладони в стол. По его лицу все поняли: ничего утешительного он не сообщит. Изложив предложение Рыбина, Корабельников сказал, тяжело отвешивая слова:

— Рыбин прав. Айги не удержать, даже если оголим здесь все и бросим туда последние силы. Добавлю: нам не удержать и города после оставления Айги. Чехи и белые оттуда, офицерская дружина здесь — мы между двумя огнями. Как ни горько, но это факт: перевес в силах на стороне контрреволюции. А надежд на то, что к нам придет помощь из соседних городов, практически нет.

— Что ты всем этим хочешь сказать, товарищ Корабельников?

— То, что, если мы хотим сохранить силы для дальнейшей борьбы, нам надо… уйти из Ломска!

— Мы уйдем, себя спасая, а народ оставим под власть контрреволюции? Не то предлагаешь! — первым возразил Корабельникову Скрыгин, начальник губернской милиции. Скрыгина сразу же поддержали:

— Пойти на крушение Советской власти по всей губернии? Да ты, товарищ Корабельников, понимаешь, что говоришь?

— Это капитулянтство! Товарищ Ленин предлагает сражаться за наше дело до последней капли крови, а ты…

— Товарищ Ленин учит также, что революция должна уметь не только наступать, но, при необходимости, и отступать! — твердо сказал Корабельников. — Вспомните девятьсот пятый и его уроки.

— Сейчас не пятый, а восемнадцатый. Власть Советов непобедима!

— По всей России — да! — согласился Корабельников. — Но в отдельных случаях, в отдельных местах, как, например, сейчас у нас, временное отступление может оказаться и неизбежным!

— Не об отступлении надо думать, а о том, как отстоять Советскую власть здесь!

— Что вы предлагаете, товарищи?

— Сражаться! Сражаться до последней возможности! — Все — на Айгу! Если удержим ее — может, изменим в нашу пользу ход боев на Сибирской дороге!

— Всем на Айгу? Это мы уже обсуждали! — напомнил Корабельников. — Мы уйдем туда, а здесь вся контрреволюция сразу же снова вылезет из нор.

— А с нею надо разом покончить! Сегодня же! — выкрикнул Скрыгин. — Поднять всех наших в ружье и арестовать начисто все офицерство, автономистов, меньшевиков, эсеров и прочую контру.

— Но мы еще раньше отказались от этого предложения…

— Ну и что? Тогда еще можно было терпеть. А сейчас…

— Не все меньшевики и эсеры — контра! — перебил Корабельников. — Найдутся и такие, что пойдут с нами.

— Некогда разбираться! — стоял Скрыгин на своем. — Потом разберемся, когда белую нечисть одолеем!

— Позвольте! — поднялся Ратман. — Я поддерживаю товарища Корабельникова. Мы не можем нарушать революционную законность и арестовывать людей без конкретных обвинений каждому.

— Кроме революционной законности есть революционная необходимость! А необходимость требует крутых и неотложных мер.

— Правильно!

— Товарищи, товарищи!.. — поднял руку Корабельников. — Допустим, мы принимаем предложение изолировать в городе всех, кого только можем подозревать. Сколько таких у нас в Ломске наберется, товарищ предгубчека?

— Тысячи две-три, — ответил Ратман. — Но, повторяю, я против такого подхода! Да и практически — что мы будем делать с тысячами арестованных?

— Вот именно, — добавил Корабельников. — Тюрем, конечно, хватит — их в городе нам от царского режима осталось в наследство четыре. Заполним тюрьмы, всех бойцов поставим в охрану, что у нас останется? А самое главное, прав предгубчека, — не можем мы идти на беззаконие даже в самых исключительных обстоятельствах. Не можем!

— Контра, если победит, наших больше пересажает, и правых и виноватых! И не будет заглядывать в законы. Нечего миндальничать!

— Ты мягкотелый интеллигент, товарищ Корабельников!

— Не будем сейчас определять, кто мягкотелый, кто твердолобый! — сдержанно ответил Корабельников. — Давайте взвесим все «за» и «против»… Революционный порыв — это прекрасно. Но в революции важен и расчет. Расчет сил и возможностей.

— Мы не бухгалтеры, а революционеры!

— Корабельников верно говорит!

— Какое там верно! Нужно твердой рукой…

— Твердой, но с умом!

— Спокойнее, товарищи! — голос Корабельникова перекрыл шум спора. — Давайте обсудим все трезво. Какие еще будут предложения?

Обсуждали и спорили долго. Особенно настойчивы были те, кто все еще надеялся на помощь других городов, на возвращение отрядов, в свое время посланных туда. Но все больше члены штаба с болью, скрепя сердце склонялись к тому, чтобы принять предложение Корабельникова. В конце концов он подвел итог дебатам:

— Итак, товарищи, большинство за то, чтобы оставить Ломск ввиду явного перевеса сил контрреволюции. Оставить временно. Но мы уйдем не все. В городе останется подпольный губком партии. О составе его давайте договоримся сейчас же. Прежде всего, кто возглавит губком? Большинство товарищей сходится на том, что лучше всего возложить руководство подпольным губкомом на товарища Рыбина, немедленно отозвав его из Айги. Основной партийный актив и все наши боевые силы уходят из города. К нам должны присоединиться и те, кто сейчас отбивает атаки чехословаков на Айгу. Таков, в общих чертах, план действий. Нет ли каких возражений?

— Нет!

— Другого выхода и впрямь не найти…

— Тогда нам остается окончательно решить, куда мы уйдем из Ломска. Тут предлагалось уйти в тайгу…

— А куда еще? Тайга-матушка близко и всякого укроет.

— Оттуда в удобный момент ударим…

— В тайгу!

Других предложений не было.

— А у меня есть! — вдруг сказал Корабельников. — Правильно ли будет отсиживаться в тайге? Выжидать, пока по всей Сибири идет гражданская война? Не будет ли это уклонением от боя?

— Но что ты предлагаешь?

— Предлагаю, уйдя из Ломска, тотчас же включиться в борьбу за власть Советов там, где мы будем полезны. Вам известны телеграфные сообщения, правда, трехдневной давности, что в Омске и вблизи него идут бои. Наше место — там!

— Так это же тыща верст!

— По воздуху туда перелетим, на ковре-самолете?

— Не по воздуху, а по воде. Вот! — Корабельников обернулся к висящей на стене карте. — Смотрите! Грузимся на пароходы, идем в Обь. По ней — на север, вернее, на северо-запад. Пройдя Сургут, сворачиваем на Самарово, в Иртыш. А по нему, уже против течения, на юг до Омска. А там вливаемся в ряды… Какие будут суждения по моему предложению, товарищи?

— За сколько дней пройдем?

— До Омска — суток за восемь.

— А ведь дело предлагает!

— Чем в тайге ждать-дожидаться…

Предложение Корабельникова приняли. Решили взять из числа судов, готовых к открытию навигации, два: «Боярина», переименованного в «Республику», и оставшегося с прежним названием «Ермака», баржу для груза, а также буксирный пароход и установить на нем последнюю оставшуюся в городе трехдюймовку. Надо было успеть загрузить пароходы продовольствием, боеприпасами, успеть предупредить всех, кто будет взят на них, сформировать подпольный губком, подготовить надежные явочные квартиры и верные места, где можно спрятать оружие, которое может понадобиться губкому, отпечатать обращение к жителям, чтобы подпольщики распространили его уже после того, как город будет оставлен. Все надо было успеть сделать меньше чем за сутки, причем так, чтобы вся подготовка к отплытию, которое было намечено на четыре часа утра следующего дня, осталась в тайне от постороннего глаза. На случай, если затаившиеся в городе белогвардейцы все-таки что-нибудь пронюхают, было решено привести в полную боевую готовность интернациональный батальон, пополнив его красногвардейцами. Было решено также увеличить на оставшиеся часы количество патрулей на улицах, оцепить пристань. Словом, предусмотрели все, чтобы подготовка к уходу из города и сам уход до последнего момента остались бы тайной.

Под конец, когда все уже было решено и предусмотрено, возник вопрос: а что делать с арестованными контрреволюционерами? Их, включая и тех, кто был захвачен в плен при подавлении мятежа, находилось под стражей свыше двухсот.

— Расстрелять эту контру, и вся недолга! — не задумываясь предложил Скрыгин.

— Это будет беззаконие! Нельзя без суда и следствия! — сразу же возразил Ратман.

После недолгого спора решили, что всех арестованных оставят под замком, сняв охрану в самый последний момент. Решили также, что для сохранения полной секретности, пока не будет закончена погрузка на пароходы, по всему городу часовые останутся на местах, где они стоят. В половине третьего утра все посты объедут на грузовом автомобиле, снимут часовых и доставят их к пароходам.

Когда все вопросы, связанные с уходом из города, были обсуждены, Корабельников прошел к телефонным аппаратам и велел вызвать Айгу.

— Штаб принял ваше предложение! — сообщил он Рыбину, как только услышал его голос. Коротко ознакомив Рыбина с только что принятым решением, сказал: — А возглавить подпольный губком решили предложить вам.

— Ну что ж… — помолчав, ответил Рыбин. — Если останусь жив… Нас сейчас усиленно атакуют.

— Вы сможете продержаться до темноты?

— Сделаем все для этого.

— Как смеркнется, незаметно для противника снимайтесь с позиций и спешите сюда. У вас сохранился подвижной состав?

— Да. Заберем всех.

— Отлично. Вам надо со всеми людьми прибыть сюда до рассвета. Уходя, постарайтесь испортить за собой путь, чтобы задержать движение чехословацких эшелонов на Ломск.

— Понял. Действую!

— Если сохранится связь, перед уходом из Айги дайте знать!

— Хорошо.

— Держите связь с Ломском непрерывно! Если что — ищите меня на позициях! — предупредил Рыбин телефониста и телеграфиста, покидая аппаратную. На перроне на минуту задержался, прислушиваясь. Было тихо, как и обычно в предвечернюю пору.

Почему противник замолк? Подтягивает силы для решительного штурма? Или намеревается выйти в тыл? Но теперь это ему вряд ли удастся. На страже дозоры. Надо успеть незаметно снять их, как только стемнеет.

Отступление… Мысль о неизбежности его давно зрела в сознании Рыбина. Но сейчас, когда она обрела форму решения, он с особенной остротой почувствовал, как тяжко своими руками разрушать то, что ими же возводилось.

Еще несколько часов, меньше суток — и уже надо будет привыкать чувствовать себя членом партии не правящей, а ушедшей в подполье, гонимой. И как привыкнуть к мысли, что не удалось оправдать надежд народа, не удалось сохранить в Ломске Советскую власть? Да, были ошибки, наивные надежды, просчеты… Так и не сумели до конца обезвредить затаившуюся по квартирам офицерскую дружину. Не нашли возможностей призвать к оружию больше людей. Но если бы контрреволюция не сделала ход чехословацким корпусом, едва ли она могла бы рассчитывать на победу. «Может быть, — подумалось Рыбину, — когда-нибудь потом нас не будут судить так строго, как мы судим сами себя сейчас, учтут все обстоятельства. Но самому перед собой нечего искать оправдания. Оправдание можно найти только в деле. И первое, что надо сделать, — объяснить все людям. Чтобы поняли: жертвы, которые несут они, в конечном счете не напрасны… Объяснить… Но как сделать это сейчас, когда мы все на позициях, вразброс… И все-таки надо сделать!»

Эти мысли проносились в голове Рыбина, когда он торопливо шагал вдоль пути, ведущего к позициям близ восточного выходного семафора, мимо кирпичных пакгаузов. От них несло гарью, под ногами похрустывало битое стекло, вылетевшее из окон. Во время обстрела станции два-три снаряда попали в пакгаузы, начался пожар, который тушить было некогда и некому, огонь, найдя в каменных стенах пищи немного, погас сам. Но запах гари дает себя знать, возможно, внутри еще и до сих пор что-то тлеет… После обстрела белые не сделали больше ни одного пушечного выстрела. Снарядов у них мало или не хотят разрушений на станции, надеясь скоро овладеть ею?

Он на миг остановился, прислушиваясь: вперегонки захлопали винтовочные выстрелы, простучал пулемет, смолк, снова простучал… Неужели белые поднялись в новую атаку?

В эту самую минуту Гомбаш, рядом с которым за грудой старых шпал лежали Големба, Бюкаш и другие бойцы, тщательно ловил на мушку выбранную цель впереди, на поле, по которому от торчавших на нем кое-где берез уже тянулись, застилая его, предзакатные тени.

Цель — согнутая фигура в кепи, с ранцем за плечами и винтовкой наперевес — быстро перемещалась все ближе, то пропадая в тени, то возникая на светлом месте. Рядом с нею мелькали фигуры других солдат. Гомбаш целился старательно, боясь промахнуться — патронов в обрез, тех, что принес Големба, досталось каждому понемногу.

Гомбаш выстрелил и чертыхнулся — долей секунды раньше вражеский солдат, в которого он целился, шагнул вперед, в тень деревьев и как потонул в ней. «Еще один патрон впустую истратил… — с досадой подумал Гомбаш, — а сколько нам здесь придется обороняться?»

Рядом стрелял Големба, стреляли другие, но цепь чехословаков продолжала приближаться. Часто защелкали пули, полетела выдранная ими из шпал щепа — длинной очередью зашелся вражеский пулемет. Гомбаш едва успел спрятать голову — пули густо прошли над ним, смертным посвистом леденя душу.

Пулевой рой пролетел. Гомбаш тряхнул головой — в ней стоял звон. Контузия? Преодолевая неожиданное головокружение, снова изготовился к стрельбе, выглянул из-за своего укрытия. Чехословаки теперь уже не шли, а бежали ровной цепью, как на учениях. «Сейчас добегут!» — с тем странным спокойствием, которое приходит в бою в самый решающий момент, подумал Гомбаш. Где-то слева, совсем близко, оглушительно громко, словно в большой бубен, забил пулемет, наверное только-только выдвинутый на новую позицию.

Кто-то тронул Гомбаша за плечо. Он обернулся. Рядом с ним лежал связной Ференца, тяжело дышал — видно, мчался во всю мочь.

— Приказано отойти, занять позицию у пакгаузов! — передал связной. — Отход прикроют пулеметчики.

Солнце зашло. От него остались только розовые отсветы на продолговатых, похожих на перья, недвижных облаках. С остатками взвода Гомбаш занял оборону на краю станционного поселка в кирпичном пакгаузе, прижавшемся вплотную к путям. Гомбаш распорядился, чтобы все заняли позицию возле окон, подставив к ним валявшиеся вблизи пакгауза пустые бочки. В случае боя эти небольшие окошки могли служить амбразурами. Но боя, кажется, пока не предвиделось: противник ничем не проявлял себя. Устроившись у окна, в раме которого торчали осколки выбитых стекол, Гомбаш пристально всматривался в полузадернутое тенями поле перед станцией, в лесок, уже едва различимый. Чехословаки были остановлены огнем пулемета. Отошли они? Или готовятся к новой атаке? Едва ли пойдут в темноте… А за ночь, может быть, из Ломска подоспеет помощь…

Гомбаш спрыгнул вниз: потемнело, из окна ничего не разглядеть. Надо снаружи выставить наблюдателя.

Он посмотрел на своих бойцов. В полумраке белеют повязки — трое ранены, но остались в строю. В пакгаузе шестеро. А всего во взводе, считая и его, осталось девять; двоих отправил хоронить убитых. По решению взвода проводить в последний путь павших товарищей посланы один венгр и один русский.

«Может быть, Голембу наблюдателем выставить? — подумал Гомбаш. Големба сидел, прислонившись спиной к стене, покуривал, красной крохотной точкой высвечивала его цигарка. — Или Бюкаша? А остальным сказать, чтоб отдыхали, пока тихо».

— Товарищ Гомбаш!

В проеме широкой пакгаузной двери смутно темнел силуэт. Ференц!

— Слушаю, товарищ командир!

— Соберите своих людей!

— Поймите меня правильно, товарищи!.. — обратился Ференц к бойцам, когда они обступили его. Он говорил недолго. Но все поняли его, согласились с решением, которое он им объявил, согласились, как ни горько было им выслушать его.

— Соблюдайте тишину! — предупредил Ференц, выходя вместе со всеми из пакгауза. — Противник не должен догадаться, что мы уходим.

Стремительной походкой Ференц шагал вдоль пути. Остальные, вытянувшись в цепочку, спешили за ним. Гомбаш шел последним, смотрел: шесть бойцов с ним. А было во взводе, когда прибыли в Айгу, тридцать два…

Но вот и вокзал. Ни единого огонька в окнах. В тени стен, на перроне люди с винтовками. С других позиций пришли сюда раньше.

Навстречу Ференцу шагнул Рыбин.

— Привел последних, — доложил Ференц.

— На позициях никого не осталось?

— Ни одного бойца, кроме пулеметчиков в прикрытии. Они скоро придут тоже.

— У меня двое посланы на кладбище… — напомнил, подойдя, Гомбаш.

— Там не только из вашего взвода, — ответил Рыбин. — Тех, кто занят похоронами, заберем по дороге. Пошли!

Он круто повернулся, спрыгнул с перрона на рельсы. За ним последовали остальные.

Вскоре все — набралось не более трех десятков — подошли к стоявшему на путях паровозу «овечке» с прицепленными к нему товарным вагоном и открытой платформой. Паровоз нетерпеливо шипел и посвистывал паром.

— Грузись! — скомандовал Рыбин.

Гомбаш со своими бойцами взобрался на платформу. Там уже сидели три-четыре железнодорожника, тоже с винтовками, как и все, но кроме винтовок они были вооружены ломами, гаечными ключами, кувалдами. Пыхнув скопившимся паром, паровоз резво взял с места. Поплыли назад пути, темные очертания пристанционных построек. Но паровоз не набирал скорости.

Пройдя еще немного, состав, резко дернувшись, остановился. И тотчас железнодорожники, подхватив свой инструмент, стали спрыгивать с платформы.

— Куда вы? — спросил Гомбаш.

— Выходную стрелку ломать. Чтобы контра свои эшелоны вслед не пустила.

С платформы было видно, как позади на пути шевелятся едва различимые в темноте фигуры, глухо звякает железо о железо. Вскоре железнодорожники вернулись на платформу, состав, не набирая скорости, пошел дальше. Вот и семафор, открывающий путь к Ломску, проплыл справа, потонул во тьме. И тут же с платформы увидели, как впереди по той же правой стороне, неподалеку от пути розовеет процеженный сквозь листву слегка покачивающийся свет. По мере приближения к нему свет становился все ярче, и теперь уже можно было понять, что за деревьями — костер. В отблесках его пламени стали явственно видны между бугристыми темными стволами старых берез кресты, памятники. Вот уже виден и сам костер, и, неподалеку от него, несколько человек, торопливо орудующих лопатами. Поравнявшись с костром, состав остановился.

Люди еще энергичнее заработали лопатами. Из теплушки на откос спрыгнул Рыбин и торопливо зашагал к костру. В этот момент пламя, найдя еще не тронутые им ветви, вскинулось выше, и в его свете стала отчетливо видна желтеющая свежевзрытой глиной широкая, но невысокая насыпь над братской могилой, которую уже ровняли лопатами. Рыбин подошел к могиле. Бойцы закончили работу. Стояли, опустив лопаты. Рыбин что-то сказал. Все сняли шапки, замерли. Гомбаш встал, обнажил голову. Поднялись все, кто был с ним на платформе. Кто-то из бойцов, вздохнув, промолвил:

— Эх, братки наши дорогие…

Стоявшие у могилы надели фуражки, вскинули на ремни винтовки, до этого прислоненные к одной из берез, и, повернувшись вслед за Рыбиным, пошли к составу.

Гремели лопаты, забрасываемые на платформу, кряхтя взбирались на нее, подтягиваясь на протянутых навстречу руках, бойцы, а Гомбаш все стоял, глядя на близкое пламя костра, озаряющее шатким светом свежую насыпь братской могилы. И когда состав тронулся, Гомбаш все еще продолжал стоять, глядя на живое, колышущееся под ночным ветерком пламя костра, которое все быстрее и быстрее уплывало назад, его все чаще, все поспешнее перечеркивали, загораживали вертикальные тени деревьев, оно становилось маленькой точкой, но все еще светило, светило…

Кто-то рядом с Гомбашем тихо проговорил:

— Кончим воевать, памятник вам, товарищи, поставим. Чтоб с дороги был видный…