Я из огненной деревни…

…ТЯЖЕЛО МНЕ БЫЛО ПОД ЗЕМЛЕЙ

Это — из «Списка погибших семей от руки германского фашизма жителей д. Рудня, Руднянского сельсовета» Подписано «Комиссар парт, отряда им. Чапаева Дроздов 8 VIII 42». Примечание, сделанное через четверть столетня «Подлинник списка в партархиве ЦК КПБ, фонд 3904, вязка 1, дело 1, опись 1, лист 15».

Нами этот документ замечен в фондах «Музея народной славы» в Россонах Витебской области.

«…Допрашивали, били их там. Они все иссиненные были Убили большего мальчика, потом младшего на Руках, потом ее — третью. А из ямы она вылезла сама Почувствовала, что немного песку наверху, почувствовала, что она вылезет, и стала ногами шевелить, шевелить — и выползла из ямы Но дальше она идти никуда Не могла Так и лежала около ямы. Она боялась, что, може, немцы в деревне, да она уже и не могла идти. Потом привели ее к нам, положили на пол. Рвоты у нее стали такие сильные: просто зелень и песок…

А на другую ночь обратно немцы вернулись к нам Экспедиция явилась. А у нее сознание потеряно, она стала кричать… Дождь такой был в ту ночь! Собралось в нашу хату полно людей. Она кричит без памяти: „Ай-ай-ай!“ А мама и я успокаиваем ее, что не кричи — кругов немцы. Зажимаем ей рот.

А немцы вокруг хаты — только каски лязгают по стенам. Дождь льет такой, что жутко. И мы не можем выйти во двор. И они, сволочи, не просятся в хату. Ни один не постучал. Так тихонько стоят, слышим только: „Гар, гар, гар!“ И касками по стенкам ляпают…»

(Из рассказа Алены Григорьевны Жарченко, родственницы Акулины Ивановой. Деревня Рудня Российского района.)

Здесь был найден сегодняшний адрес воскресшей женщины: деревня Бараново близ Полоцка.

С крыльца большого и уже старого деревянного многоквартирного дома видать широкую зеленую долину, густо, еще не высоко поросшую ольшаником и лозняком. В чащобе угадывается вода — речушка или просто мокрая лощина.

— У вас тут много соловьев.

Хоть уже июнь, а соловьи тут, на зеленой да озерной Витебщине, дружно преследуют нас в каждом районе, от деревни до деревни.

— Чего-чего, а этого хватает, — отвечает женщина. В дом инвалидов, что размещается недалеко отсюда, ей, санитарке, позвонили из района. Акулина Семеновна сегодня выходная, встретила нас на стежке далековато от дома, в котором живет.

В тесной чистой комнатушке одинокой женщины — швейная машина, кровать, шкаф, столик, большое зеркало. Пяти человекам — не повернуться. «Садитесь здесь вот, у меня на кровати чистенько». Но сидит только один, с магнитофоном у столика. Стоит и хозяйка, хоть ей как раз и присесть бы на краешке своей пышной постели.

Рассказывает женщина, слезы будто не осмеливаются показаться. Даже как деток стреляли, она говорит почти что сдержанно.

«…А муж мой был в отряде. Мы молоко собирали, возили в отряд. И как раз вернулись из отряда. Все мы носили молоко партизанам. Отвезли и приехали домой. И только я начала печку топить — сейчас прибегает Щедров, сосед, и будет говорить: „Немцы идут?“ Тут я скорей из хаты что-нибудь вынесла, а тут и началась стрельба.

А они обошли кругом по леску, по опушке, эти немцы, и началась стрельба. А мы тогда из лесу да к разъезду. Сели там, полежали, и сейчас немцы нас там окружили. Взяли и поставили.

— Вот, говорят, вот, коли ваши мужья не в партизанах, дак по вас партизаны будут стрелять, а если в партизанах — дак по вас стрелять не будут.

Партизаны стихли. Там пулеметы ихние попортились, что ли. Стихли стрелять. Немцы нас и погнали…

Вопрос: — А вас они где, вы говорили, поставили?

— Тут, где наш разъезд. И вот так поставили, на обмежек, при дороге. Чтоб партизаны видели. А сами стоят. И Полторенко. Обнялся он, поцеловался с тем, у которого кокарда большая… Полторенко кто такой? Он издох недавно. Который нас продал немцам. Наш, путевой бывший обходчик.

И вот погнали нас в Рудню. И загнали в байню. И сидели мы там.

Стали допрашивать. И вот, кого допросят, выведут туда и начнут сечь. Секут в Осиповой хате. Там и сестра моя была. Сестру мою поймали назавтра в поле и привели. И коров пригнали всех, забрали. Одну допросили, Другую допросили и пустили. Ну, думаем, пустят всех. Нам из байни в оконце видать. А потом побежали за ними и их вернули. Тут Дюбенчиху вызвали. Каждую семью отдельно. И секли плетями. Дюбенчиху вызвали, Шарпенчиху вызвали, Быховцову вызвали… Каждую семью отдельно. И — нет. Вызовут — и нет… И мне пришлось с ребятками. Вызвали.

Вопрос: — Сколько лет было вашим детям?

— Мальчик был один с тридцать третьего года, второй — с тридцать седьмого. Ну, и вот как только вызвали туда, в хату, так сразу:

— Говори, где твой муж!.. — Я говорю:

— Взят по первой мобилизации.

— Говори, партизанская морда! Где ты была сегодня?

— Нигде, говорю, ребятам есть готовила, белье стирала. Нигде не была.

— Говори сейчас же!..

Цап за волосы — об землю. Начал лупить. Принесли банку песку, большую такую, сухого.

— Ешь, говорит, партизанская собачья морда!

На стол насыпали. И этот песок ела я. Сухой, не лезет. Там и навоз, и все. Никак не съем. И все ж ела — задыхалась, дышать нечем. Все съела. Щелочка там была. Раздвинувши стол, а там песок. Он как начал лупить по голове плеткой.

— Вылижи, собачья морда, этот песок! Языком вылизала. Тогда:

— Высунь язык! На стол!

Я так стою, а он как мотанет голову за волосы, вытянул язык и большой иглой начал колоть. Прямо обомлело все, не чувствую ничего. Тогда — волосы… Положили… Один накрутит и другой накрутит волосы — как дернут, как дернут!.. Вырвали все волосы из головы. Тогда положили, один стал на голову, другой на ноги и стали сечь плетками. Секли, секли… Они б засекли до смерти, так, как и сестру, и Дюбенчиху… Дак принесли им есть. Хлеб, намазанный маслом, и котелочки такие. Они сгребли эту еду и пошли на улицу.

А немец и потащил нас в хлев. Аж туда притащил и показывает — накрыл дерюгой-тряпичницей и показывает: не подымайся. А сам пошел и нет его, и нет. Приводит коня. Конь большущий такой. Начали его водить по людям, топтать. Ребят — этим конем… Офицер привел, переводчик. Немец.

Еще люди будут говорить:

— Вы неправильно делаете… господин переводчик!

— Почему, говорит, неправильно?

— По первой мобилизации взят мой… А что вы нас так казните?..

Потом переводчик начал смотреть, как кто лежит — кто живой. Уже было поздненько так. А этим полицаям — как уже они издевались над нами!.. Перво-наперво взяли Выховцову Лиду и потащили. И мальчика штыком пробили. И прямо в яму — и выстрелили. Ну, а потом Шарпенчиху. Тогда Дюбенкину семью. А Дюбенкина девчонка была — звали Яниной, шестнадцать лет ей было. Пришел немец, офицер, и будет говорить:

— Если со мной согласишься — будешь жить, а не согласишься — убьем.

А она:

— Бейте! — За мать загреблась, уже мертвую. — Я никуда не пойду!..

Вот тогда их повели к яме и расстреляли.

И вот мальчик этот больший идет… А я уже не слы5 шала ногами, или я по земле иду, или по небу. Вся горю, иссечена вся, волосы все вырваны, язык распух. Ведут к яме. А больший мальчик:

— Дяденьки, не стреляйте!

И меньший… На руках несла… Не помню больше ничего… Очутилась в яме. Только блеснуло, огонь так… Старшего мальчика первым стрельнул, меня тогда, а тогда младшего. Ну вот зарыли — не помню ничего, а слышу — песок вначале шу-шу, шу-шу, шу-шу… Песок начали кидать. Поползли муравьи в рот, в нос. Тяжело мне было под землей. Они закопали, слышно: дух-дух, дух-дух — пошли…

Это я тогда помнила вроде бы. А как вылезла и отползла, вот так, как до этого домика, — ничего не помню. Помню, что вылезла: „Поползу топиться в речку“. Это я помню. А тогда уже, как свалилась, подниму голову — не могу. Я ж не знала, что я прострелена. Не помню ничего. Говорят, что прострелена: вот, в затылок выстрелено, а пуля вышедши… Привозили этого… врача из-за фронта, на Селявский аэродром. Ага. Я на девятый день пришла к памяти только. Мне рассказывала это, у кого я лежала, — Белькова. Ну, вот. Это немцы поехали — партизаны сюда. А я отползла, легла, и так крови, говорят люди, так нашло… В крови в этой и лежала. Слышу: дух-дух — кто-то заговорил. Из Сосней, там жил такой. Вашень ихняя фамилия, Вашнёвы. Прибежал старик и будет говорить:

— Какая-то баба лежит, женщина убитая. Семеновна! Колхозники, сюды!

Прибежали. А я услышала его голос, поднялась вот Так назад — ударилась, полилась кровь изо рта, из ушей — всюду. Они меня подхватили на тряпичницу, понесли к Бельковым в хату.

Это потом уже — врача. Мой прибежал из отряда, вызвал. Врач этот приехал, песок выкачал из меня. И рвало, и песок шел. Он все выкачал — и песок, и воду… Раны эти мои на языке помазал, тогда сюда, рану эту… Приходили медсестры из отряда, чтоб загноения не было в ране. А в голове у меня все — бом-бом-бом… Никак. А он приехал потом, распер этот череп, и на мозговой оболочке была кровь, какой-то ложечкой доставал он эту кровь. Как достал кровь из мозговой оболочки…

Вопрос: — Врач из-за фронта прилетел?

— В Селявщину, на аэродром. Они меня хотели везти за фронт. А хирург говорит:

— Чтобы вы спаслись, тут надо ведро маку и меду вместе. Мак тереть, толочь и тереть с медом и есть. Вы кровью совсем сошли. Вы тогда поправитесь и встанете. А если не будете этого употреблять… За фронтом вам этого не дадут. Война.

Вот. Так я и поправлялась. Принесло мне население ведро маку за один день, а мед свой был, пчелы свои были. Вот так. Я только на девятый день пришла к памяти, стала есть это, и на пятый, месяц только стала ходить. Вот…»

Потом она нас угощала, снова тихая и добрая. И шофера вышла позвала Закрепление добрых чувств встречи — может, единственной в нашей, всех нас вместе, жизни.

Около крыльца, перед зеленой долиной, цвела сирень. А соловьев, когда мы вышли, не было слышно. Может, что самый полдень, солнце совсем разогнало щедрый после вчерашнего дождя туман, а может, и потому, что все же середина июня, а го и просто случайность, передышка у них.

А случайность это или закономерность — то, что выжила, воскресла она, Акулина Семеновна Иванова? На беду палачам, против которых после свидетельствовала на двух процессах? На радость людям, которые любят добро, — на необычную, жутковатую радость?..