Я не свидетель

20

В воскресенье каждый отдыхал как мог. Михальченко гладил выстиранные сорочки, затем брюки, жене не доверял, любил утюжить сам, чтоб не оставалось ни одной складочки, иногда добродушно ворчал, обращаясь к ней: «Ты опять перекрахмалила воротнички»…

В это же время капитан Остапчук, запершись у себя в кабинете-каморке, широкое окно которой выходило во внутренний двор, решил, наконец, навести порядок в своей личной картотеке «ненужных бумажек», куда не заглядывал с весны. Максим Федорович вывалил на пол из трех ящичков неразобранные, непросмотренные бумажки, знакомился с ними, аккуратно укладывал в пронумерованные ящички, записывал в давно заведенную общую тетрадь краткое содержание той или иной бумажки и номер ящичка, в котором она находится.

Около трех часов дня он решил сделать перерыв. Достал из портфеля термос с чаем, помидоры, два яйца, сваренные вкрутую, хлеб. Ел с аппетитом, поглядывая на пол, где было еще много бумажек, до которых покуда не добрался. Зазвонил телефон. Давний рефлекс служивого дернул руку к аппарату, но Максим Федорович преодолел себя, трубку снимать не стал: какого черта, сегодня выходной, и меня здесь нет.

Ящички Остапчука, забитые бумажками, говорили ему не о подозрительности доброхотов и уродливой бдительности, вдолбленных в головы и души сограждан за десятилетия; в глазах Остапчука это были достоинства, свидетельствующие о законопослушности и благонадежности. Тут слились воедино и характер и опыт профессии…

Наконец, к нему в руки попал конверт в подклеенной сопроводительной с главпочтамта «На ваше усмотрение». На конверте значилось: «Старорецк-23, до востребования, Иегупову А. С.», а обратный адрес: «Казахская ССР, г. Энбекталды, ул. Жолдасбая Иманова, 26. Г. Тюнену». Что-то знакомое было в этой надписи. Наморщив лоб, Остапчук вспоминал. И тут возникло: Тюнен! Да! Фамилия немца из Казахстана, которого разыскивают Левин и Михальченко! Они называли именно эту фамилию, она необычна, ее не спутаешь, она запоминается именно из-за своей необычности, Остапчук прежде таких фамилий не встречал! И хотя он не занимался поисками Тюнена, — своих хлопот, беготни и волнений было достаточно, — Максим Федорович все же вдруг заволновался: как бы тут не запахло возбуждением уголовного дела, что втянуло бы его в воронку, которую раскручивают Михальченко и Левин.

Он сунул пальцы в конверт, извлек оттуда письмо и фотографию; по ней без труда определил, что переснята она с выцветшего оригинала, а судя по одежде трех мужчин — по стоячим воротничкам сорочек, френчу и другим деталям — фотографировались либо еще до революции, либо в самом начале двадцатых годов. Никаких надписей на обороте не было. Дыхание далеких исчезнувших дней ощутил Остапчук, читая письмо. За годы работы в угрозыске Максим Федорович повидал и начитался всякого, что могло поразить воображение, но ничего его уже не поражало. Однако в этом письме было такое, что вовсе не укладывалось в его жизненные познания: письмо из Мюнхена, сообщение о каком-то дяде, погибшем в Старорецке в плену, покупка дома для семьи Тюненов, счет в банке! И Максим Федорович подумал, что всякие такие истории могли происходить лишь когда-то очень давно, в ином историческом времени и с людьми либо уже умершими, либо доживающими свой век на восьмом или девятом десятке. В наши дни, полагал Остапчук, все неинтересно, проще и не так замысловато, ибо сама жизнь как-то спрямилась, упростилась, что ли.

Он подошел к телефону, набрал номер Михальченко, чтобы сообщить о своих находках, но того не оказалось дома, жена сказала, что вырядился и куда-то ушел. Звонить Левину домой Остапчук постеснялся…

В это воскресенье все предприятия и магазины работали. От Первомая до Дня Победы набралось несколько переносов да еще хорошо прогуляли по решению трудовых коллективов на Рождество и Пасху. Теперь надо было отрабатывать.

После обеда поспав часа два, Михальченко надел отглаженную утром сорочку, вынул из шкафа выходные туфли.

— Ты куда собрался? — спросила жена.

— Надо встретиться с одним человеком.

— Человек этот в юбке что ли, ишь вырядился?

— Нет, он пиво пьет.

— Бабы теперь не то, что пиво, одеколон хлещут.

— Ладно тебе.

— Когда придешь? Чтоб к восьми был. В цирке балет на льду. Я хочу пойти.

— А почему так поздно?

— У них два концерта: в семь и в девять.

— А билеты?

— Достанешь…

Михальченко сидел в сквере на скамье. Через дорогу он хорошо видел двухэтажное здание треста «Сантехмонтаж», входную дверь и рядом широкие железные ворота со светящейся табличкой «Осторожно! Выезд автотранспорта». Был конец рабочего дня. Народ валил по скверу в обе стороны — с троллейбусной остановки и к ней: в пределах одной остановки находились какой-то НИИ, общежитие вагоноремонтного завода, мебельный комбинат. Ворота треста «Сантехмонтаж» то и дело распахивались: въезжали самосвалы, скреперы, автокраны.

Отложив газету, Михальченко уже не спускал глаз с ворот и входной двери в административное здание: оттуда начали выходить управленцы, слесари, шоферы, сварщики. Он посмотрел на часы. Восемнадцать пятнадцать. Наконец показался Вялов. Высокий, худощавый с уже лысеющей головой, был он в синей спецовке и старых коричневых брюках с пузырями на коленях.

«Сколько же ему? — подумал Михальченко, глядя, как Вялов спокойно ждет, пока под красным светом остановится поток машин, троллейбусов и автобусов. — Года тридцать два наверное. А брал я его, когда ему было двадцать пять. Летит времечко…» Вялов стал переходить дорогу, направляясь к троллейбусной остановке. Михальченко поднялся и пошел, подгадывая так, чтоб оказаться на остановке секунд за тридцать до того, как подойдет Вялов. И получится, что встреча случайная.

Так и вышло.

— О, Виктор Андреевич, привет! — Михальченко протянул руку. — С работы, что ли?

— Да, — подтвердил Вялов. — А вы что тут?

— В ДОК еду, ремонт затеяли, полы прогнили, доска нужна.

— А почему ж не из центра едете? «Семерка»-то оттуда идет до самого ДОКа?

— Я тут в хозмаг заходил, рояльные петли искал, — нашелся Михальченко. — Пойдем пивка попьем, тут недалеко «Пивной бар» новый открыли.

Немного поколебавшись, Вялов согласился.

Народу в баре было много, по дороге домой с работы грех в душный день не заглянуть сюда. Они сели за только что освободившийся столик. По полкружки осушили залпом, с разгона. Говорили о том, о сем. Михальченко не спешил, не «жал на газ». Допив, взяли еще по кружке.

— Кого-нибудь из старых знакомых не встречаешь, Виктор Андреевич? осторожно спросил Михальченко.

— Кого имеешь в виду, Иван Иванович? — насторожился Вялов.

— Да так, вообще.

— Слушай, опер, ты мне уху из таракана не вари, — приблизил к нему лицо Вялов. — Что нужно — выкладывай, но не выпытывай. Будешь темнить, вот тебе два рубля за пиво и будь здоров.

— Ладно, извини. Сдаю карту: Басик Володька не навещал тебя?

— Вон что… В начале месяца вдруг заявился, два года где-то пропадал, а тут — с бутылкой в гости. В хату я его не пустил, жена дочку купала, да и не хотел я, чтоб она его харю видела, не любит его, грозила, что если сунется, кипятком ошпарит… Толковали мы с ним во дворе на скамеечке, где детская площадка. «Ты бы, — говорит мне, — хоть стаканы взял, не из горла же цедить на глазах у людей». — Я ему внушаю: «Вот что, Басило, пузырь свой спрячь, пить не стану, у меня не день рождения. Толкуй, если есть дело». — «Дело у меня простое: ко мне кореш с Кавказа приехал. Нужна хата, где можно спокойно пожить». — Я ему отвечаю: «Дела твои, Басило, меня не колышут. Нету у меня такой хаты, так что извини и отвали». — «А ты не спеши, подумай. Человек хорошо положит, сколько запросят, и тебе перепадет». — Я, конечно, мог попробовать, есть у меня знакомый такой Леня Локоток, мать померла, один, не женатый в двухкомнатной квартире. Мы когда-то с ним в одном дворе жили, в футбол гоняли. Скупой пердун. Он бы согласился. Иногда сдает квартиру, а сам переезжает на время к кому-то. В прошлом году ко мне двоюродный брат с семьей в гости приезжал, пять человек, у меня тесно, дочке тогда только годик исполнился. Я с Леней и договорился, за плату, конечно. Но он их, сука, ободрал хорошо, брал как на каком-нибудь курорте в разгар сезона, будто у него и пляж под окном. Но не захотел я Басиле давать эту хату. Кто знает, что за человек с Кавказа, по какому делу? Не стал впутывать Локотка. С этим Басило и отвалил.

— А где этот Локоток Леня работает? — спросил Михальченко. — Где живет?

— Раньше подфарцовывал, потом пошел то ли манекенщиком, то ли натурщиком… Живет на Саксаганского, 12, квартира 8. Но уговор наш помнишь: я тебя уже давно не знаю, а ты про меня забыл?

— Все будет путем, Виктор Андреевич.

— Ладушки, — Вялов сделал большой глоток из кружки. — Как рука?

— Заживает потихонечку. Видишь, даже кружку уже держу.

— Сколько же суд сунул этому герою?

— Червонец.

— На волю солидным человеком выйдет, — усмехнулся Вялов.

— Его туда не приглашали, сам напросился…

Допив, они вышли из подвальной полутьмы бара и оба зажмурились от солнца, клонившегося к закату, но еще яркого и горячего.

— Тебе точно надо на ДОК или поедешь в другой раз? — хмуро спросил Вялов.

— Поеду в другой раз, — откровенно засмеялся Михальченко.

— Постарайся больше с такими просьбами меня не пасти.

— Постараюсь. Сам не хотел, но дело серьезное: кровью пахнет.

Подошел троллейбус, они попрощались, Вялов успел вскочить на подножку…

Придя к себе, Михальченко позвонил знакомой девочке в адресное бюро:

— Шурочка, привет!.. Как кто?! Михальченко, да, тот самый… Голос мой забывать стала… Шурочка, проверь мне такого дядю: Локоток Леонид, Саксаганского, 12, квартира восемь… Не знаю… Думаю лет тридцать-тридцать пять… Хорошо, жду… Запиши мой новый телефон, продиктовал.

Он выполнил просьбу Остапчука. Правда, информация Вялова оказалась весьма скудной: Басик искал для приезжего из Армении тихое жилье, в гостиницы не рискнули соваться. Большего Вялов, видимо, не знал, Михальченко был уверен, что тот не темнил. На этом миссия Михальченко была исчерпана. И то, что он стал разыскивать адрес Локотка, который вроде бы и не имел отношения к делу, которым занимался Остапчук, было не азартом, а скорее профессиональная инерция: логика подсказывала, что ежели этот Локоток жаден, фарцовал, сдавал квартиру для непрописанных, где гарантия, что об этих его достоинствах знал только Вялов? В той среде, к которой принадлежал Басик, связи самые неожиданные, и Басик мог выйти на Локотка без Вялова. Была и еще одна причина, заставившая Михальченко сделать большее, нежели его попросил Остапчук: кто знает, не придется ли Михальченко и Левину когда-нибудь идти на поклон за какой-нибудь услугой к капитану Остапчуку. Вот пусть и Максим Федорович чувствует себя хоть небольшим, а все же должником…

Позвонила Шурочка из адресного бюро, подтвердила: «Локоток Леонид Юрьевич, 1959 года рождения, улица Саксаганского, 12, квартира 8». По телефонному справочнику он нашел и телефон Локотка, затем сунув бумажку в карман, отправился по этому адресу.

Дома подобного типа Михальченко знал по опыту: количество квартир на лестничной площадке и какие из них двухкомнатные, а какие трехкомнатные. Окна восьмой квартиры он высчитал с улицы: второй этаж, три окна — одно кухонное, два — большой комнаты, окна другой, которая поменьше, выходили на соседнюю улицу. Он предусмотрел все: откроет хозяин, Михальченко скажет, что ему, приезжему, нужна на три дня квартира, в гостинице не мог устроиться, а порекомендовал обратиться к Локотку Вялов. Перед Вяловым придется, конечно, извиниться и предупредить на случай, если Локоток захочет перепроверить. Локотку скажет, что придет с вещами вечером. А вечером позвонит и откажется, мол, простите за беспокойство, устроился случайно в гостинице. Если же Локотка дома нет, а в квартире живут посторонние, откроют, опять же скажет, что приезжий, в гостиницу не попал, порекомендовали сюда. В случае, если там живет гость из Армении, то он стучи, звони, — открывать не станет.

Поднявшись на второй этаж, Михальченко позвонил в восьмую квартиру, прислушался. Но — ни шороха шагов, ни голосов. Он позвонил еще несколько раз. И опять безрезультатно. Затем сильно постучал в филенку.

— Вам кого нужно, молодой человек? Там никого нет, — дверь седьмой квартиры открылась, в проеме стояла маленькая пожилая женщина.

— Я к Леониду Юрьевичу, — повернулся к ней Михальченко.

— Он в отъезде.

— Вы точно знаете?

— Да он мне ключи оставил кактусы поливать!

— А он надолго?

— Как всегда — на весь купальный сезон, до середины сентября.

— В Сочи, что ли?

— Нет, в Коктебель. А вы по какому вопросу?

— Проездом я. Хотел повидаться. Жаль… Ну извините.

— Что передать, когда он вернется?

— Да ничего. Я ему уже из дому позвоню, — Михальченко стал спускаться вниз, услышал как щелкнул замок в седьмой квартире. «Ладно, Локоток, купайся, загорай, теперь ты мне на фиг не нужен», — весело подумал Михальченко, выходя из подъезда…

Домой он пришел вовремя, как и повелела жена.

— Тебе Максим Остапчук звонил, — сказала она.

— Чего хотел?

— Спросил тебя и все.

Михальченко позвонил Остапчуку домой. Трубку никто не снял. В рабочем кабинете Остапчука тоже никто не отозвался. И только дежурный по городскому управлению сказал, что Остапчук целый день был у себя и только минут пять, как ушел…

Левин шел в бюро, не предполагая, какие сюрпризы ждут его.

Пройдя несколько шагов по коридору, Левин увидел, что дверь в комнату Михальченко открыта, удивился — Михальченко редко приходил в бюро раньше него. Заглянув, обнаружил там не только Михальченко: рядом на диванчике сидел Остапчук. Они о чем-то говорили. Заметив Левина, Михальченко нетерпеливо сказал:

— Заходите, Ефим Захарович. Есть новости. И много.

— Что это ты такой серьезный? — поздоровавшись, Левин опустился в кресло у стола. — Что стряслось? — он посмотрел на Остапчука, понимая, что именно ранний визит капитана и есть причина серьезности Михальченко.

— Вот, — Михальченко протянул ему сперва конверт с письмом Тюнена Иегупову. — Максим Федорович обнаружил это в своих бумагах. Расскажи, Максим, как это к тебе попало. Ефиму Захаровичу тоже полезно будет услышать.

Остапчук был краток.

Едва взглянув на конверт, Левин вспомнил почтовую квитанцию, присланную из Энбекталды майором Каназовым, и неразборчивая фамилия на ней теперь, после того, как он увидел ее каллиграфически исполненной на конверте рукой Тюнена, так легко расшифровывалась, что Левин даже удивился, что не смог прочитать ее на квитанции: «Иегупов». Левин вытащил письмо из конверта.

Чтобы не мешать ему, Михальченко и Остапчук отошли к окну.

— Я сделал то, что ты просил, — сказал Михальченко. — Говорил с Вяловым. Басик действительно явился к нему, просил хату для какого-то гостя с Кавказа, но Вялов отшил его.

— Не брешет?

— Думаю, нет. А где сейчас живет этот гость с Кавказа?

— Спит в машине. Держит ее возле кемпинга на шоссе. Обращался на станцию техобслуживания, полетел подшипник трамблера. Машина пустая, оружия в ней нет. Басик из города куда-то исчез, мы его проворонили. Видимо, гостя брать придется с поличным, при выезде из города…

Пока они беседовали, Левин дочитывал письмо. Его занимали не столько перипетии с наследством, доставшимся за что-то Тюнену, сколько то, что о наследстве сообщил Тюнену тот же Анерт из Мюнхена! И теперь тень его дяди — полковника Кизе, сидевшего в старорецком лагере, наложилась на тень исчезнувшего Георга Тюнена. Но почему совпали эти имена? А, может, они совпали только для Левина: не исчезни Тюнен, и никакого совпадения нет, фамилии Тюненов и Кизе связаны очень давно, а угоди Кизе в лагерь для военнопленных не в Старорецке, связь эта все равно не рвется. В двух спектаклях оказались одни и те же действующие лица. Теперь к ним добавился некий Иегупов, чья фамилия вот, на конверте. Он извлек фотографию, долго вглядывался в лица людей, живших семьдесят-восемьдесят лет назад (судя по одежде), словно пытаясь угадать, кто есть кто, перевернул, но на обороте не было никакой надписи…

— Ну что, Ефим Захарович? — спросил Михальченко, заметив, что Левин закончил читать и сидел, задумчиво поглаживая лоб. — Похоже, есть зацепочка? Иегупов.

— Тут, Иван, не зацепочка. Тут, чувствую, плотину прорвало.

— Ладно, я пойду, — глянул на часы Остапчук.

— Спасибо, Максим Федорович, — поблагодарил Левин. — Похоже, вы нам сдвинули дело.

— Как бы оно ко мне не вернулось, — мрачно заметил Остапчук.

— Все может быть.

— Вот и я о том, — Остапчук направился к двери…

Когда он ушел, они сели рядышком на диванчик.

— С чего начнем? — спросил Михальченко.

— Я нанесу визит Иегупову. Ты займись ломбардом. А дальше будет видно…

«Иегупову Антону Сергеевичу», — было выведено на конверте рукой Тюнена.

«Судя по письму — приятели, должны быть примерно одного возраста, прикинул Левин. — Тюнену семьдесят четвертый.»

Он так и сообщил в адресное бюро УВД: «Год рождения 1916, 1917 или 1918, что-то в этих пределах». И сейчас, сидя в ожидании обещанных сотрудницей бюро «через полчасика», он вдруг подумал: «А почему за минувшие полгода Иегупов не забрал письмо на почте? Болел? А если умер? Тогда все рухнуло… Нет, не может быть, чтоб так здорово не повезло. Не такой уж я грешник. Это твой вечный пессимизм, Ефим», — сказал он себе, но не без опасения через полчаса позвонил в адресное бюро.

— Пишите, Ефим Захарович, — сказала сотрудница. — Иегупов Антон Сергеевич, 1918 года, Комсомольская, 5, квартира 2.

— Ой, как хорошо! Спасибо! — нервно воскликнул Левин.

Сунув бумажку с адресом в карман, он вышел…

Дом пять на Комсомольской выделялся обновившимся свежим цветом фасада, не все оконные рамы были зашпаклеваны и покрашены, у подъезда еще валялись доски от разобранных лесов.

«Капремонт» — понял Левин входя в подъезд, где еще сыровато пахло новой штукатуркой. Он позвонил в квартиру «2». Дверь открыл пожилой человек. Все на его лице было заметным, крупный нос, губы, скулы, лоб высокий, ровно лежали длинные седые волосы. Человек был в застиранной белой майке, заправленной в синие нитяные спортивные шаровары, и в затасканных красных суконных шлепанцах на босу ногу; он жевал, держа в одной руке вилку.

— Вам кого? — настороженно спросил хозяин, торопливо заглатывая пищу.

— Хотел бы повидать Антона Сергеевича Иегупова.

— Я Иегупов. Вы по какому вопросу? — он так и не двинулся из дверного проема.

— Извините, я не вовремя, вы обедаете…

— Обедаю.

— Я задержу вас ненадолго. Может впустите? — слабея от унижения и неловкости, сказал Левин. — Я из сыскного агентства «След», — он суетливо извлек удостоверение и протянул его Иегупову.

— Входите, — не очень охотно посторонился Иегупов. — Только учтите, я пришел на перерыв пообедать. А он у меня короткий, — он дал понять, что к долгим разговорам не расположен. — За каким вы все-таки делом? — Сильно припадая на одну ногу, Иегупов прошел к столу.

Левин быстро огляделся. Однокомнатное убогое жилье. Занавеска отгораживала раковину и двухконфорную плиту. Стол, два стула, табурет, широкая старая деревянная кровать, прикрытая до пола рыжим одеялом из верблюжей шерсти, с потолка под погнутым зеленым выгоревшим колпаком свисала лампочка, у кровати стояла тумбочка с ночником, а чуть загораживая единственное окно, боком был приткнут фанерный платяной шкаф.

Нищенских квартир Левин навидался, и сейчас удивила не бедность, а сам хозяин: неопрятный и вроде беспричинно злобно настороженный, и необычные для такого возраста сильный, не оплывший жиром торс, крепкие мускулистые руки.

— Я по поводу Георга Тюнена, Антон Сергеевич, — сказал Левин.

— Кого? — как бы не понял Иегупов.

— Георга Тюнена.

— А-а… А что?

— Он гостил у вас в апреле?

— С чего бы?! Так, иногда раз в год по открыточке писали друг другу.

— Он собирался к вам. Даже письмо написал до востребования. Но вы его не получили.

— Мало ли что собирался… А письма я не получил. Кто ж знал, что он напишет до востребования.

— Мы разыскиваем его, — сказал Левин. — В Старорецк он прилетел. А вот куда подевался дальше…

— Может, еще у каких знакомых. Он ведь из этих мест.

— У каких знакомых?

— Это уж ему известно… А что стряслось-то?

— Исчез он, не вернулся в Энбекталды.

— Ничего такого не знаю… Тут я не свидетель… — в глазах Иегупова колыхнулось смятение.

Левина удивила поспешность ответа — все-таки, судя по содержанию письма, приятели.

Опустив руку в карман пиджака, где лежало невостребованное письмо Тюнена, Левин извлек из конверта фотографию троих мужчин, и почти теми словами, с какими Тюнен обращался в письме к Иегупову, спросил протягивая снимок:

— Антон Сергеевич, нет ли среди этих людей вашего отца? Или какого-нибудь другого родственника?

Глянув мельком, Иегупов ответил:

— Нет тут отца. И родственников нет, — он прошел к шкафу, открыл, долго рылся, вернулся с пожелтевшим газетным пакетом и развернув, стал копаться в бумажках. — Вот мой отец, — протянул он Левину старинную фотографию на плотном картоне.

С коричневого поблекшего снимка смотрел молодой человек с аккуратно подстриженными усиками и идеально ровным пробором в гладко зачесанных волосах. Внизу на паспарту золотом оттиснуто: «Фотографiя С. Иегупова. Старорецкъ. Рядом с городской управой. Большая Успенская, д. Новогрудцевыхъ. Негативы сохраняются. Увеличенiе портретовъ до желаемого размера».

— Ваш отец был владельцем фотосалона? — спросил Левин.

— Да. Он умер в восемнадцатом году от тифа. Мне было четыре месяца. Тетка воспитала. А это его кто-то сфотографировал.

Какое-то время оба молчали. Иегупов убирал со стола.

— У вас капремонт был? — спросил Левин, обводя взглядом потолок и стены.

— Да.

— Долго?

— Год. В июле переселился сюда.

— А где жили во время ремонта?

— Переселенческий фонд. Конура на улице Боженко, тринадцать. Мне пора, — Иегупов посмотрел на ходики.

— Да-да, — как бы очнулся Левин. — Извините, задержал вас.

Проковыляв к двери, Иегупов встал у порога, как бы приглашая Левина к выходу.

По дороге к бюро Левин пытался прояснить свои впечатления о Иегупове. Нелюбезность и желание поскорее спровадить Левина не очень смущали: мало ли таких грубоватых неприятных людей! Да и не каждый получает удовольствие от внезапного вторжения в свое жилище посторонних, лезущих с расспросами. Непонятно другое: почему Иегупов не проявил интереса к письму, не потребовал вернуть; не спросил Левина, когда и где узнать, как идут поиски Тюнена, а ведь их связывали непростые отношения, о чем свидетельствует доверительность письма Тюнена. Только и сказал: «Я не свидетель». Конечно, есть люди и их немало, которые не желают, чтоб их втягивали в какие-то выяснения, не любят попадать в свидетели. Это существует в каждом обществе и вполне объяснимо. Обычно у подобных людей изломанная неудавшаяся жизнь, что-то в ней однажды и навсегда испугало их, замкнуло. Что ж в итоге? Существенного вроде ничего, кроме ощущения, что Иегупов если и не лгал, то что-то утаивал? Но что?..

Домой Левин вернулся раньше жены. Тоскливо бродил по квартире, заглянув в холодильник, в кастрюли на плите. Хотелось есть, но решил дождаться жену. У детей был отпуск, и они на три недели уехали с внуком в какой-то пансионат на Рубцовские озера. В доме стало тихо, пусто и тоскливо. Он волновался, как там внук: не простудится ли, купаясь, не перегреется ли на солнце, не будет ли есть немытые ягоды, бродя по лесу, не искусали ли его ночью комары? Все эти волнения, конечно, смешны. Мальчик поехал с родителями. Но для Левина они тоже были детьми несерьезными, безответственными, легкомысленными, эгоистичными в ущерб ребенку.

Левин зажег газ под кастрюлями. Вот-вот должна была прийти жена. Он подошел к окну и увидел, как она поднимается по лестнице, ведущей с улицы во двор. В подъезд вошла уже не видимая им сверху, щелкнул, загудел лифт. Левин вышел в коридор, предупредительно открыл дверь.

— Ты обедал? — спросила она.

— Нет, жду тебя.

Они прошли на кухню.

— Дети не звонили? — спросил он.

— Нет. А тебе звонил какой-то Гукасян. Просил связаться.

— Когда? — встрепенулся Левин.

— Перед моим уходом на работу, сразу после того, как ты ушел.

— Готовь, есть хочется, а я позвоню пока, — он заторопился к телефону…

— Гукасян слушает, — отозвался где-то далеко голос, прорвавшийся через коммутатор.

— Здравствуй, Гарник. Это Левин.

— Ты, конечно, поносил меня и в гроб, и в доску, и в мать? Думал, что я забыл о твоей просьбе? Уезжал я, Ефим, в срочную и длительную командировку. Как живешь, что нового?

— Жив. Вот это и есть главная новость.

— У меня для тебя сюрприз, если в нем еще есть нужда.

— Есть.

— Тогда пиши.

— Подожди, возьму бумагу и ручку.

— Готов?

— Да.

— Пиши. Цурканов Тимур Георгиевич. Он работал военфельдшером в те годы в Старорецком лагере. Сейчас подполковник медслужбы в запасе. Увольнялся из нашей санчасти. Мне его наши финансисты разыскали. Правда, полгода назад, после смерти жены он переехал во Львов к дочери. Запиши его львовский адрес и телефон, — Гукасян продиктовал. — Ну, а как твое дело? Движется?

— С Божьей помощью. Сейчас с твоей может чуток продвинусь.

— У меня как-будто все.

— Тогда спасибо.

— Рад был помочь. Будь здоров…

Обедали молча. Левин думал о своем, быстро хлебая перловый суп.

— Что-нибудь случилось? — не выдержав, спросила жена.

— Нет, ничего.

— Почему же ты все время молчишь?

— А что говорить?

— Можно подумать, что в нашей семье уже нет тем для разговоров.

— Я спешу.

— Ты всю жизнь спешил. Я хочу в воскресенье поехать к детям.

— Поедем.

— Сколько туда километров?

— Километров семьдесят.

— Автобусом или электричкой?

— Посмотрим. Выберем, что удобней, — он доедал второе.

— Компот, Фима.

— Не хочу, — он посмотрел на часы. В ванной прополоскал рот, причесался. — Так я пошел, — крикнул уже из коридора. — Возьми дверь на цепочку.

Посещение ломбарда ничего не дало: на забеленном мелом витринном стекле кто-то изнутри вывел пальцем «ремонт», а на дверях висел замок. Ругнувшись про себя, Михальченко вернулся в бюро, через управление торговли выяснил, что в связи с ремонтом работники ломбарда отправлены в отпуск, ремонт продлится еще дней десять.

— Ну что, выпьем с горя? — спросил Михальченко после того как они обменялись с Левиным информацией, которую каждый добыл за день.

— Какое горе? — Левин поднял на него глаза.

— У меня были большие надежды на ломбард. Плащ-то оттуда.

— Это еще не горе, Иван. Не гневи Бога. Ты еще не знаешь, что такое горе. А пива выпьем. На объявление в газете пока никто не откликнулся?

— Пока глухо.

Михальченко достал из холодильника две бутылки «Жигулевского».

Попивая, Левин стал куда-то звонить. Судя по количеству цифр, которые он набирал, Михальченко понял: звонит по коду в другой город.

Левин долго ждал, пока не пришел обратный сигнал. Наконец услышал женский голос:

— Алло, слушаю!

— Это квартира Цуркановых? — спросил Левин.

— Да.

— Звонят из Старорецка. Будьте добры, Тимура Георгиевича, если можно.

— Папа, тебя, — позвала женщина. — Быстрей, междугородка.

— Слушаю, — сказал мужской голос.

— Здравствуйте, Тимур Георгиевич. С вами говорят из Старорецка. Моя фамилия Левин. Я бывший прокурор следственного управления областной прокуратуры. Сейчас на пенсии. Работаю в частном сыскном бюро, — Левин старался подробней, чтобы расположить собеседника и избавиться от излишних его вопросов. — Ваши координаты мне дал подполковник Гукасян. Возможно, вы его знали. Я веду одно дело, связанное со Старорецким лагерем военнопленных. Дело сорокалетней давности. Поэтому нуждаюсь в каждой крупице. Вы ведь в те годы служили там в санчасти? Я хотел бы с вами повидаться, готов приехать, если вы не возражаете.

— Вы меня заинтриговали, товарищ Левин. Гукасяна я помню. Когда вы хотите приехать?

— Завтра суббота. В понедельник удобно?

— Хорошо, я вас жду.

— Спасибо. До свидания, — Левин опустил трубку. — Слышал? — обратился он к Михальченко. — Обеспечь меня билетом туда и на следующий день обратно. Бери на самый ранний рейс.

— А с гостиницей как?

— Это уже моя забота. Позвоню во Львовскую прокуратуру. Там еще остались знакомые.

— Не вызвать ли нам сына Тюнена? — вдруг спросил Михальченко.

— Зачем?

— Чует мое сердце, что здесь пахнет трупом. Плащ есть, а человека нет.

— А что, если плащ в ломбард сдал сам старик Тюнен?

— Зачем?

— Ну мало ли могло быть причин. Самая банальная — деньги понадобились. Исключаешь?

— Тут исключать ничего нельзя, — пожал плечами Михальченко.

— Поэтому нам очень нужен ломбард: кто сдал туда плащ?

— Это я найду… Пива еще хотите?

— Нет, — Левин встал…

Во Львов Левин прилетел около девяти утра и сразу же позвонил из аэропорта Цурканову, но того не оказалось дома, зять сказал:

— Тимур Георгиевич знает о вашем приезде, но его срочно вызвали в госпиталь проконсультировать какого-то больного. Вы можете приехать к нам и подождать его. Он сказал, что к двенадцати часам будет.

— Спасибо. Я к двенадцати подъеду.

— Вы город знаете? Найдете?

— Найду.

Теперь надо было подумать, на что убить три часа. Поразмыслив, Левин поймал частное такси и поехал в областную прокуратуру. Львов он знал неплохо, бывал здесь много раз и по служебным делам, и раз пять через Львов ездил в Трускавец.

В прокуратуре он обошел несколько кабинетов, встретился с давними приятелями, с которыми когда-то учился на юрфаке, просто со знакомыми, с кем в разное время работал в бригадах, сколоченных прокурором республики по каким-нибудь особо сложным делам. Шел обычный треп, предложили раздавить бутылку, но Левин отказался, кто-то подтрунивал над его уходом в частное бюро, кто-то одобрял, тут же ему заказали место в гостинице, написали бумагу и погнали с нею в управление гостиничного хозяйства шофера криминалистической спецмашины…

Несколько взбодрившийся, повеселевший, Левин к двенадцати часам поехал к Цурканову, по дороге заскочил в пирожковую, выпил чашку бульона и съел две слойки с мясом.

Дом, в котором жил Цурканов, был старый, начала века, четырехэтажный, без лифта. По нынешним временам его высота соответствовала шестиэтажному, лестничные пролеты были длинные, крутые, широкие, на каждой площадке по две квартиры. Пока он поднимался, медленно, с одышкой, в душе возникло какое-то жалостливое чувство к себе от этих хождений по конторам и чужим квартирам.

Постояв какое-то время перед дверью, чтоб перевести дух, он позвонил.

Открывший ему Цурканов оказался невысоким толстячком, очень подвижным, суетливым, с приветливыми карими глазами. Он засеменил маленькими ножками в шлепанцах почти детского размера впереди Левина, помахиванием руки приглашая за собой.

— Ну-с, с чего начнем? — спросил Цурканов, как бы впрыгивая в кресло и указывая Левину на такое же напротив. — Ваше имя-отчество?

— Ефим Захарович… Начинать придется с самого начала, — ответил Левин и рассказал Цурканову о просьбе Анерта, о том, что уже успели выяснить.

— Кизе! Оберст Кизе! — подскочил Цурканов в кресле. — Конечно, я его помню! Я помню почти всех, кто попадал тогда в лагерную санчасть. Мне, молоденькому фельдшеру, эта публика была просто интересна, поскольку в основном состояла из старших офицеров. Многие из них люди в возрасте, в вермахт пришли, имея опыт службы еще в рейхсвере. Сволочей среди них имелось немало, но попадались и приличные люди. К ним относился и Кизе. Он неплохо говорил по-русски, не заискивал. Интересный старик. Мне он, конечно, тогда казался стариком: ему было под шестьдесят, мне едва за двадцать. Представляете! Господи, как быстро жизнь пролетела! Кизе, по-моему, был человеком интеллигентным, с чувством собственного достоинства. Почти все его соплеменники относились к нему если не с почтением, то уважительно. Даже те, с кем он жестоко спорил о национал-социализме. Он дважды лежал в санчасти подолгу: один раз с пневмонией, а второй раз с обострением холецистита…

Левин слушал многословного хозяина, не перебивая. При всей своей нелюбви к словоблудию, профессионально он любил говорунов, с ними не требовалось никаких ухищрений или наводящих вопросов, в особенности в случаях, когда шли воспоминания о молодости, в которую каждый не прочь вернуться, чтобы еще раз увидеть себя там.

— Так вот. В ту зиму они уже ходили почти все расконвоированными. Как-то поздним вечером прибегает сержант Юрка Массалитинов. Кричит: «Фельдшер, давай быстрей! На пустырь бежим! Там что-то с Кизей случилось». Я схватил сумку и вслед за ним. Примчались, смотрю лежит Кизе, на снегу кровавая лужа. Хрипит. Ах ты, господи, как сейчас все помню! Приподняли его, спрашиваем: «Что случилось? Кто вас? — Он… Иегупов… Это Иегупов… Шофер…» — И тут же потерял сознание. Фамилия эта мне запомнилась. Во-первых, не так уж часто встречающаяся, во-вторых, сама ситуация неординарная, такое врезается в память особо, ну и в-третьих, фамилию эту потом все время называли примчавшиеся особисты. Чем у них дело закончилось, не знаю. А Кизе к утру умер. Он получил две пули. Одну в легкое, другую в живот, при выходе она перебила позвоночник. Я был на вскрытии. Вот так, — закончил Цурканов и взглянул на Левина.

— Где его захоронили?

— Там, где всех их. Умирали ведь. Вы знаете, где было еврейское кладбище в Старорецке?

— Там сейчас автобусный завод.

— Совершенно верно. Так вот рядом с еврейским было небольшое кладбище для немцев-военнопленных.

— Тимур Георгиевич, а Кизе до гибели не упоминал при вас фамилию этого шофера или что-либо связанное с ним?

— Нет, никогда.

— А этот сержант, Юра Массалитинов… Его можно разыскать?

— После той истории он вскоре демобилизовался и, как говорится, из моей жизни исчез. Но не думаю, что он добавил бы что-либо еще к этому сюжету… Вы надолго во Львов?

— Нет, завтра утром улетаю.

— Остановиться есть где?

— Да, спасибо. У меня номер в гостинице «Львов».

Он не любил эту гостиницу, бездарно спроктированную и по-плебейски построенную. Останавливался в ней не раз, и всегда ее длинные низкопотолочные полутемные коридоры напоминали коридоры тюрьмы, а двери в номера вдоль них казались дверями в камеры.

В шесть часов он послушал последние известия, затем умылся, причесался и отправился вниз в ресторан поужинать. Народу еще было немного, он уселся за пустым столиком в углу. Молоденький официант, переставлявший тарелки и фужеры, безошибочно признал в Левине скромного командированного, поэтому подошел без карточки меню и сразу сказал:

— Есть лангет и жареная курица с рисом.

— Лангет.

— Что будете пить? — на всякий случай спросил официант.

— Бутылку минеральной…

Через час он поднялся к себе в номер и, не разувшись, прилег, свесив на пол ноги. Ложиться спать было еще рано, а так — лежа с закрытыми глазами, но бодрствуя, можно о чем угодно с пользой поразмышлять. Визит к Цурканову одну линию в судьбе Кизе подвел к итогу: оберст был застрелен неким Иегуповым и захоронен. Так что на главный вопрос, поставленный его племянником Анертом, Левину есть что ответить. Правда, не очень приятно будет сообщать, что место захоронения его дяди, как и прочих соотечественников Кизе, ушло под фундаменты заводских цехов, под асфальт. А вот кто таков этот Иегупов, за что он пристрелил Кизе, — на это должен ответить уже сам господин Анерт, хорошенько порывшись в дневниках своего дяди. Если, конечно, захочет. Но бюро «След» задачу, поставленную Анертом, как полагал Левин, решило, просьба-вопрос мюнхенского бизнесмена, оплаченная валютой, исполнена. На этом можно поставить точку и, спокойно вздохнув, заниматься только поисками пропавшего Георга Тюнена. Но Левин все больше склонялся к мысли, что было бы вовсе не лишним докопаться, узнать, кто таков этот Иегупов и почему он застрелил Кизе. Мотивы должны быть существенными для убийцы, и тянулись, разумеется, из очень далекого прошлого. Но имелся еще один Иегупов (однофамилец или родственник того?) приятель Георга Тюнена. Что и с чем связано, а что оборвано и нуждается в соединении? Видимо, ответ на это без Анерта получить не удастся. Но опять-таки, захочет ли Анерт, деловой человек, заниматься всей этой мутью, уже удовлетворившись знанием обстоятельств смерти дяди и места его захоронения? А что если пока не сообщать об этом Анерту, а продолжать выуживать у него куски из дневников Кизе, определив ему, что и где (в каких годах) искать? Согласится ли потянуть еще Михальченко или скажет: «Условия контракта мы выполнили? Выполнили. Пусть гонит бабки и ауфвидерзеен… Он просил что? Обстоятельства смерти и место захоронения. Ответ у нас готов. Он же не ставил условия выяснить, кто убил, да за что убил»…

Левин посмотрел на часы. Было четверть десятого. Он поднялся, вышел из гостиницы и отправился побродить по вечернему городу, вроде избыв раздумьями все свои заботы.