Я не свидетель

24

Та же убогая квартира на Комсомольской, дом пять, тот же мрачный неприветливый хозяин, в глазах которого мелькнул испуг, едва он увидел Левина в дверном проеме.

— А я опять к вам, Антон Сергеевич, — Левин не стал дожидаться приглашения, а направился в глубину комнаты.

— Что еще? — спросил Иегупов. — Я сказал тогда все, что знал.

— Да нет, Антон Сергеевич. Ведь Тюнен был у вас.

— С чего вы взяли? — тяжелые сильные руки старика начали суетливо перекладывать на столе предметы.

— На станции скорой помощи документально зафиксирован вызов, сделанный пятнадцатого апреля по вашему адресу. Сделан он, как записано там, Иегуповым к больному Тюнену.

— Да, и Георг был у меня, и скорую я вызывал. Худо ему стало, сознание потерял.

— Почему же вы скрыли от меня?

— Испугался.

— Чего?

— Вы сказали, что он пропал. А в таких делах в свидетели лучше не попадать. Кроме меня в Старорецке у него нет никого. Вот по-вашему и выйдет, что кругом я виноват. Да еще если его убили, не дай Бог.

— Я ищу не виновника чего-то, а Георга Тюнена.

— Как же я докажу свою невиновность?

— Давайте попробуем вместе.

— Пробуйте, — пожал плечами Иегупов, как бы не веря в искренность намерения Левина.

— Когда и в котором часу Тюнен ушел от вас совсем?

— В день отъезда, семнадцатого. Мы вместе из дому вышли.

— Вы хорошо помните число?

— Да. В этот день я ходил в амбулаторию закрывать бюллетень.

— Давайте вспомним этот день подробней. Итак, самолет Тюнена в девятнадцать пятьдесят. Вещей у него много было?

— Нет, легкий чемоданишко.

— Он поехал в центр к агентству, чтоб оттуда рейсовым отправиться в аэропорт. Так?

— Нет. Мы вышли вместе, я поднес ему чемодан до рощи, растолковал, как идти дальше. От меня так ближе в аэропорт. За рощей шоссе, там часто ходит автобус. Дальше я его провожать не мог, у меня на пять был талон к врачу.

— В котором часу вы вышли из дому?

— В десять или пятнадцать минут пятого.

— К врачу не опоздали?

— Нет. Мне от рощи до амбулатории двадцать минут хода.

— Тюнен был одет в плащ?

— Натянул только шляпу. Было тепло. Плащ он нес в руке.

— Вы не знаете, денег с собой у него много было?

— Не спрашивал. К чему мне знать про чужие деньги.

— А какая у вас пенсия, Антон Сергеевич?

— Восемьдесят семь рублей.

— Значит у входа в рощу вы попрощались и больше не виделись?

— Больше не виделись.

— Он не оставлял вам для передачи кому-нибудь письма, записки, просто устной просьбы. Может быть, забыл какую-нибудь вещицу у вас?

— Ничего такого не было… Разве что бутерброд. Приготовил в дорогу, я еще покупал ему диабетический хлеб. Сказал, что всегда в кармане носит кусочек такого хлеба. В тот день завернул он его в бумажную салфетку, а взять с собой забыл. Я, когда вернулся, гляжу, лежит этот бутерброд на столе.

— Когда «скорая» прибыла, что делал врач?

— Два укола. Потом сидели долго ждали, пока Георг придет в себя.

— Госпитализировать не предлагали?

— Предлагали. Отказался Георг.

— Антон Сергеевич, а вы бы смогли узнать плащ Тюнена?

— Наверное.

— Если мы найдем этот плащ, обратимся к вам. Не возражаете?

— Лучше вы найдите Георга.

— Этим мы и занимаемся.

— Антон Сергеевич, а почему вы так испугались моего прихода, нашего разговора?

— Пуганный я. Жизнь эту вдоль и поперек знаю.

— С сыном Тюнена, Александром, вы не знакомы?

— Нет.

— Антон Сергеевич, а вы где работаете?

— Садовником на конном заводе… Что у вас еще? Я спешу.

— Пожалуй, все.

— Куда мне зайти, чтоб узнать, как у вас дальше с Георгом пойдет, отыскали или нет? — спросил Иегупов.

— Я вам сообщу, обещаю. К тому же письмо его к вам, которое вы не получили, у меня. Хотите прочитать?

— Да что мне теперь? Он мне его пересказал. И поболе того.

— Про наследство?

— Да. Брать он его не хотел, наследство это. А зря.

— Почему?

— «Ни к чему оно мне, — сказал. — И дом этот, и деньги. Помирать скоро. И не хочу, чтоб Сашку сманило оно». Так и сказал, — Иегупов взял свою тяжелую палку с отполированной ручкой…

Вышли вместе, у подъезда попрощались и разошлись в разные стороны.

— Некогда мне, Иван, еще и в ваши дела встревать. Ты посмотри, Остапчук показал на письменный стол, заваленный бумагами. — Без продыху сижу. Возьми вон сводку за сутки, прочитай: два угона за минувшую ночь, в дискотеке подрезали какую-то девку, три квартирные кражи залепили. А ты мне еще своего немца подвешиваешь.

— Как бы он не стал твоим, — подмигнул Михальченко.

— Не каркай, не цыганка. Да и транспорта у меня нет сейчас, забрали, погнали куда-то склад опечатывать, там недостача миллионов на двадцать.

— Я на колесах, это у нас час займет, не больше, обещаю. Спортсмен уже в машине сидит.

— Ну зачем я тебе там? — взмолился Остапчук.

— Как-никак, это уже следственное действие. А при тебе мы вроде ничего не нарушаем, все в рамках закона, мы как бы не сами по себе, а при власти, при тебе, значит. Так Левин научил.

— Этот еврей тебя законам обучит.

— А ты как хотел? — засмеялся Михальченко. — Он прокурорский.

— Смотри, какой ты законник стал, как ушел от нас, — Остапчук сгреб бумаги, запер в сейф. — Пошли, что ли? Зараза ты, Иван, липучая.

— Отслужу, Федорович, ей-богу за мной не пропадет.

— Отслужишь! Как бы ни так! Живым немца отыщешь — бабки огребешь, а мертвым — мне его спихнешь: заводи дело, Остапчук, труп — это по твоей части…

Они спускались по лестнице, вышли из подъезда. У бровки тротуара стоял «уазик», за рулем сидел Стасик, а на заднем сидении спортсмен-радист, нашедший паспорт Тюнена…

Подъехали к роще со стороны, которую указал спортсмен, пошли по просеке. Роща была старая, березы толстые, с посеревшей корой, с отслоившейся на многих стволах берестой и шелухой тонкой пленки. Спортсмен вел их уверенно, ни разу не сбился с маршрута, углубившись в березняк, то и дело подсказывал:

— Налево, прямо, опять налево. Вон ту башню видите? Держите на нее.

Они продирались сквозь заросли. Иногда в просветах меж деревьями проглядывали кирпичи далекого здания. Это была высокая круглая водонапорная башня, возведенная еще в конце прошлого века. Она пережила революцию и войны, отслужила свое: сложенная из крепкого красновато-сизого кирпича, заброшенная, так и осталась она торчать в роще недалеко от просеки ничейным строением, — никому не приходило в голову рушить ее, бесхозную, пустую, или выдалбливать кирпичи для какой-нибудь стройки, намертво слитые в блоки могучим цементом…

Прошло минут двадцать, прежде чем спортсмен вывел их на едва приметную тропинку, а затем свернув с нее метров на десять в сторону, остановился и указал на куст:

— Вот здесь. Паспорт лежал не под кустом на земле, а на нижних ветках.

— Похоже, его не положили, а швырнули. Он за ветки и зацепился, заметил Михальченко.

— Тот, кто это сделал, не пришел сюда специально. Паспорт можно было выбросить и в мусорную урну, и в решетку водосточного люка, и куда угодно, чтобы сразу от него избавиться, — сказал Остапчук.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Михальченко.

— А то, что он попал в руки этому человеку где-то здесь, и по дороге отсюда он его и зашвырнул в кусты.

— Куда ведет эта тропинка? — спросил Михальченко и у спортсмена.

— Она соединяет шоссе с просекой.

— А просека?

— С одной стороны начинается у сквера, пересекает всю рощу и другим концом тоже выходит к шоссе.

— Которое ведет к аэропорту? — спросил Остапчук.

— Да.

— Ну и что? — Остапчук посмотрел на Михальченко.

— Покумекаем, — ответил тот. — Поехали.

Тем же путем возвращались к машине.

— Что у тебя с этим делом? С Басиком? — тихо спросил Михальченко Остапчука.

— Вроде видели его в Боровичах.

— Далеченько. Чего он туда махнул?

— Разберемся…

— Остапчук прав, — сказал Левин. — Если не соврал мне Иегупов, что проводил Тюнена до начала просеки, значит Тюнена кто-то настиг на ней где-то посередине, по пути к шоссе. Вряд ли этот «кто-то» пришел бы в рощу из города специально, чтоб избавиться от паспорта Тюнена. Это можно было сделать в городе в любом месте. Паспорт попал к неизвестному нам человеку в руки там, в роще. Там он его и выбросил, возможно, забрав из него авиабилет. Да, Остапчук прав. Когда ломбард откроют?

— Я справлялся. Сказали «на днях». Наша точность! Простой у нас получается, — огорченно сказал Михальченко.

— Не будет простоя, Иван Иванович. Звонил отставной полковник Кукин. Откликнулся на объявление в газете. Из «Комиссионторга» его переадресовали к нам. Плащ купил он. Надо выяснить, тот ли этот плащ. Вот так.

— Смотри-ка! А я ведь на этом поставил крест! — оживился Михальченко.

— Ты уж забери этот крест, нам с тобой его еще нести и нести. А пока что связывайся с Кукиным. Вот координаты, — Левин протянул Михальченко листок бумаги…

После полудня Михальченко отправился в санчасть на процедуры: массаж и озокеритные ванночки для руки. Постепенно рука оживала, контрактура все меньше и меньше сковывала пальцы. Может все шло бы быстрей, если б ходил на процедуры ежедневно, как и положено. Но случалось, из-за занятости пропускал два-три дня в неделю. Он понимал, что в итоге придется идти за третьей группой на ВТЭК…

В коридое санчасти он увидел сидевшего на стуле Остапчука.

— Ты чего здесь? — удивился Михальченко, опускаясь на пустой стул рядом.

— Зуб. Всю ночь не спал, хоть на стену лезь.

— А чего ждешь?

— Там есть больной, — кивнул Остапчук на дверь, за которой выла бормашинка. — Мне, наверное, тоже сверлить будут? — словно ожидая утешения, спросил Остапчук. — Боюсь, зараза. Больно, говорят.

— Ты что, первый раз к зубному?

— Первый.

— Слышь, Максим, ты мне сказал, что Басика засекли в Боровичах, не идет у меня одна думка из головы. Басик, как я понял, добывает оружие для этого кавказца. В Боровичах в 1941 был УР[2]. Там шли сильные бои с немцами. По сей день пацаны находят винтовки, гранаты, немецкие автоматы. Живы еще люди, которые знают в лесах места, где этого добра погуще. За хорошие бабки, а тут Басик скупиться не станет, сводят его в лес, подскажут, где искать.

— Кишка у него тонка, у Басика, допереть до этого. Да и не так уж мало он взял в школе ДОСААФ.

— Не скажи. На параше посидишь — до чего хочешь додумаешься. А разве ты не читал в газете, что на Смоленщине и еще где-то, где бои с немцами большие шли, пацаны оружие и боеприпасы находили, а потом туда уголовный элемент потянулся?

Из кабинета стоматолога вышел больной, держась за щеку.

— Входите! — раздался голос из кабинета.

— По мою душу, — вздохнул Остапчук, поднимаясь. — Ты про то, что говорил, пока помалкивай. Тут крепко подумать надо, а потом можно и руководству доложить…

Михальченко пошел в конец коридора в процедурную.

Через час Остапчук шел из санчасти домой. Хотелось скорее добраться до постели и заснуть. Болела губа, надавленная рукояткой зеркальца, ныла десна, в голове гудело от мучений минувшей бесонной ночи и от визга бормашины во рту. Но прежней — дергавшей, бившей в висок и в железу под челюстью боли уже не чувствовал. Остальное можно было терпеть, «переспать», как сказал он себе.

Остапчук шел и думал о том, о чем говорил ему час назад Михальченко, и постепенно соглашался, что в рассуждениях приятеля имелся резон. К концу дороги он уже вовсе увлекся версией Михальченко, она заслонила все остальные возможные поводы, вдруг погнавшие Басика в Боровичи…

Человек совершает роковые ошибки по многим причинам: по глупости, из-за упрямства, из-за неспособности мыслить логически, из-за неумения обуздать эмоции, из-за отсутствия профессионализма при решении какой-то задачи. Перечень можно продолжить. Капитан Максим Федорович Остапчук совершил свою роковую ошибку сейчас. Его мотивацию нельзя объяснить ничем из вышеперечисленного. Просто он очень устал вообще, издергала каждодневная работа по двенадцать-четырнадцать часов, измучил быт самой службы: постоянное отсутствие машины в самый нужный момент, незащищенность своя и подчиненных, вечная оглядка на несовершенные законы, примитивное техническое оснащение, которое надо беспрерывно чинить, низкая квалификация иных коллег. Трактор и тот от такой жизни развалится или потянет не в ту борозду. А нынче Остапчук был к тому же в разобранном состоянии из-за корчившей всю ночь зубной боли. Все вместе взятое сейчас как бы достигло критической массы и потянуло грузом на дно усталости и неосознанного безвольного желания уцепиться за что-нибудь, что казалось складным, очевидным, простым и потому может быть надежным. И таким надежным увиделась версия Михальченко, поскольку иного ясного объяснения появлению Басика в Боровичах Остапчук не имел. Так и была зачата в сознании Максима Федоровича ошибка, ставшая роковой…