Я не свидетель

3

Левин сидел у себя в кабинете, заполнял какие-то анкеты, необходимые для собеса. Стол его был прибран, никаких бумаг, как прежде. На сейфе стояла радиоточка, «Маяк» передавал последние известия. На отдельном столике были разложены стопками писчая бумага, жесткие папки с надписью «Дело», мягкие папки с надписью «Надзорное производство»…

В одиннадцать, как и условились, пришел Михальченко. Высокий, сильный, в стеганой синей куртке, где каждый квадрат словно был накачан воздухом, отчего Михальченко казался еще выше и необъятней. Левин обратил внимание, что лицо бывшего капитана обрамляла уже заметная русая борода, раньше тот всегда был гладко выбрит.

Михальченко протянул правую, здоровую руку, снял куртку и кепку, повесил на вешалку, пригладил сперва, а потом чуть взбил густые волосы и проходя мимо столика, указал на стопки папок:

— Запасец, смотрю, большой. На сколько пятилеток? — засмеялся, садясь обок Левина.

— Это уже наследство для будущего хозяина кабинета… Жирком обрастаешь, Иван.

— Жена откармливает за все годы, — он положил большие руки на стол, и Левин увидел полураспрямленные пальцы левой — сухой мертвенной белизны, с неестественно выпуклыми одеревеневшими синюшными ногтями.

— Как рука? — спросил Левин.

— Упражняю, хожу на массаж. Немного расшевелил… Когда уходите, Ефим Захарович?

— Дело в суде пройдет…. надеюсь гладко, тогда уж… Ну, выкладывай.

— Я по вашу душу, Ефим Захарович.

— Это в каком смысле, Иван?

— Два года, как я возглавляю частное сыскное агентство «След». Может, слышали?

— Слышал. Получается?

— Неплохо. Расширяемся мы. Мне нужен хороший криминалист.

— Стар я, Иван.

— А здесь пахать — молоды? Вас ведь областной уломает еще годик-другой погорбатить на государство!

— Уже не уломает.

— Мы вас будем беречь, как реликвию, — засмеялся Михальченко. Обещаю!

— Хорошо, Иван, я в общем понял. Подумать надо.

— Тогда все, — Михальченко поднялся. — Жду вашего звонка… Только не тяните, ладно? — он вышел.

Предложение Михальченко никак не задело Левина. Он отнесся к нему, как к некой детской забаве, в которой ему, пожилому человеку, участвовать несолидно.