Я не свидетель

«…Начало лета 1918 года было тревожным. По ночам на улицах слышалась стрельба, какие-то крики, топот ног. По городу ползли невероятные слухи, они множились в очередях, в толпах людей на базаре, обрастая самыми жуткими и фантастическими подробностями: в одном уезде живьем на кресте сожгли священника, в другом мириады крыс дожрали последнее зерно в амбарах и ринулись за добычей по квартирам, в третьем уезде местное ЧК отобрало у населения все дрова и весь уголь, даже из пекарен. Я понимал, что все эти гиперболы и фантазии порождались реальностью: власти закрыли церковь и выгнали батюшку, мельницы бездействовали из-за отсутствия зерна, отчего и не было муки и, естественно, хлеба, где-то кто-то взорвал мост, эшелон с дровами и углем, не доехав до города, ночью был разграблен обывателями округи. Хватало подобных новостей и по самому Старорецку: бандитизм, грабежи, убийства — в хаосе и разрухе начал править бал преступный мир. Местные робеспьеры из ЧК беспомощно носились по Старорецку и всей губернии, внося в это дело революционный энтузиазм, а вернее, сумбур, полагая, что одним своим видом и стрельбой можно все укротить. Уничтожая старое государство, большевики не понимали, что один кирпич нужно сохранить, не разбивать, а уложить в стену нового здания. Этот кирпич — опыт профессионалов, боровшихся с тем, что вечно для любой системы — уголовная среда. С горечью я наблюдал, как подожженное красными матросами, под их радостное улюлюканье пылало полицейское управление, а ведь в том огне сгорела не просто мебель и старая власть, но и собранная за долгие годы картотека сыскной службы: имена, фамилии, клички, агентурные данные и прочая. И, может быть, больше этих матросов пожару радовался уголовный мир…

Старорецкая электростанция работала с перебоями, видимо, не хватало угля, благо у меня имелся запас свечей. В один из таких вечеров в коридоре задергался звонок. Последнее время открывать ходил я, жена боялась. На мой вопрос: „Кто?“ мужчина за дверью сказал: „Викентий Сергеевич? Это из ЧК“. Отпирая замки я не без робости, размышлял: „Чего вдруг ЧК? Они так просто не приходят. Кроме того, под видом ЧК в квартиру вломиться нынче может кто угодно“. Все же я впустил посетителя.

— Викентий Сергеевич, — сказал он, заметив мое состояние, — я действительно из ЧК, но бояться вам нечего. Разрешите войти?

Я повел его в кабинет, электричество еще горело, можно было разглядеть визитера. Он был в форме и в фуражке путейца, моложавый, довольно приятное лицо, светлорусые усы и небольшая бородка.

— Слушаю вас, — сказал я, когда мы сели.

— Моя фамилия Титаренко, зовут Михаилом Филипповичем. До революции был инженером-путейцем. Сейчас один из руководителей губчека.

— Интересные трансформации, — заметил я.

— Что делать, случается…

— Чем обязан? — спросил я.

— Прежде всего прошу извинить за вторжение. По нынешним временам это приносит определенные волнения.

— У каждого своя роль, — заметил я.

Как бы не услышав моей иронии, он спросил:

— Насколько я знаю, вы сейчас без работы? Как же вы живете?

— Как все: продаем вещи. Моя должность новой властью ликвидирована за ненадобностью. Я ведь судебный следователь. Ничему другому не обучен.

— Мы нуждаемся в людях вашей квалификации. Я пришел вам сделать предложение.

— Я не знаю большевиков. Они для меня иностранцы, впрочем, как и я для них. Я всего лишь либерал. И в ЧК работать не пойду.

— Почему?

— Всю жизнь я служил закону. Хорошему ли, плохому ли, но только закону. Вы же опираетесь на так называемую революционную целесообразность.

— Придет время, мы тоже создадим прекрасные законы.

— Сколько вам лет?

— Возраст Христа уже миновал. Мне тридцать пять.

— Но не миновал еще возраст Робеспьера. Он дожил лишь до тридцати шести, когда его казнили.

— Значит, у меня в запасе еще год, — засмеялся он. — Ну хорошо, Викентий Сергеевич, а в конкретном, так сказать разовом случае не поможете?

— Что вас беспокоит? — спросил я.

— Последнее время по губернии, да и в самом Старорецке произошла серия странных убийств и ограблений. Убиты были сахарозаводчик Пирятинский, владелец мельниц и маслобоен купец первой гильдии Чернецкий, вчера убит бывший коннозаводчик и хозяин ипподрома Вильгельм Мадер, сегодня ограблена вдова Георгия Йоргоса. Обрусевший грек. Он владел первой торговой пристанью.

— В чем вы видите странность? Грабежи, разбой. Время такое. Богатые люди, у них есть, что брать.

— Так-то оно так, и все же некоторая странность есть. Она общая для всех случаев… Может, съездим на место происшествия, там вам легче будет понять, что я имею в виду. Поговорите с родственниками, домашними.

— Когда? Сейчас?

— Завтра с утра. Заеду за вами…

Я долго раздумывал: связываться ли мне с этим человеком или нет. Не скрою, он был мне симпатичен, говоря о пострадавших, произносил просто их имена и место в обществе, не добавляя обычных большевистских определений „буржуи“, „эксплуататоры“ и пр. Я знал этих людей. Это были уважаемые господа, занимавшиеся серьезным делом, дававшие в казну и на благотворительность большие деньги. Что ж, бандиты шли по точным адресам…

— К которому часу вас ждать? — соглашаясь, спросил я.

— Когда вам удобней?

— К девяти утра.

— Благодарю вас. Еще раз прошу, извините за беспокойство…

Утром следующего дня Титаренко заехал за мной на автомобиле — старая большая колымага, она все время чихала и фыркала мотором, испуская клубы зловонного дыма, но была на колесах и передвигалась.

Да, чекист Титаренко был прав, говоря о некой странности в серии этих убийств, хотя и не понимал, в чем она, лишь что-то улавливал интуитивно.

Особняк купца Чернецкого находился в глухом месте, недалеко от пруда, в стороне от шумной части города. Новые власти пока не реквизировали его видимо потому, что добираться сюда из центра сложно — трамваи не ходили. Чернецкий — вдовец, жил с дочерью, она работала в лазарете сестрой милосердия, окончив перед самой революцией какие-то курсы.

Дом располагался в глубине огромного сада, перед самым зданием цветники, за ним лужайки с голубыми соснами.

Едва мы с Титаренко отворили калитку, как из глубины сада откуда-то со стороны сторожки, где жил старик-садовник, на нас с громким лаем понесся высоченный длинноногий пес. Пришлось ретироваться, захлопнув перед самым его носом калитку. Он неистовствовал, злобно кидался, пока не появился садовник и не пристегнул к ошейнику собаки поводок, намотав другой его конец вокруг кулака. После этого мы вошли в дом.

Чернецкий был убит выстрелом в затылок между восемью и девятью вечера в своем кабинете на втором этаже. В момент убийства дочь отсутствовала. По ее словам в начале девятого отец послал ее к аптекарю Бармелю за сонными каплями, ибо страдал бессонницей. Когда возвратилась, нашла его мертвым на полу. Она обратила внимание, что ящики письменного стола выдвинуты, а вокруг валялись бумаги. Чернецкая показала, что ни драгоценности, ни какие-либо дорогие вещи не похищены.

Садовник, как я выяснил, между восемью и девятью часами находился в сторожке в дальнем конце сада, где строгал жерди для розария. На мой вопрос, как вела себя собака в это время, он сказал, что она была с ним, лежала у верстака спокойно, один раз только поднялась, куда-то побежала, откуда-то издалека подала голос коротким лаем, тут же умолкла, вернулась и опять спокойно улеглась. Выстрела садовник не слышал, да и не мудрено: сторожка от дома находится довольно далеко, в глухой стороне сада.

Когда я находился в кабинете, в нем, к сожалению, все уже было убрано, вытерта пыль, навощены полы. Пришлось полагаться на слова дочери, которая на мой вопрос подчеркнула, что не обнаружила тогда никаких следов борьбы. Я попросил Титаренко выстрелить из нагана в открытое окно минут через десять после того, как я дойду до сторожки. Сидя в ней я, прислушиваясь, уловил лишь слабый хлопок, словно ветром захлопнуло форточку. Так что садовник не врал: он мог и не услышать выстрела или не обратить внимания на этот едва уловимый звук. Дочь Чернецкого о садовнике отозвалась самым лучшим образом, у Чернецких он служит тридцать пять лет…

Все время, пока я занимался этим, Титаренко не произнес ни слова, молча наблюдал и слушал. Затем мы поехали к сахарозаводчику Пирятинскому. Его дом находился в противоположном конце города. Это был двухэтажный старый особнячок, стоявший в строительных лесах: перед самой войной владелец затеял его переустройство в основном во внутренних покоях. Но война и революция помешали осуществить какую-то грандиозную затею Пирятинского, а посему большая часть дома оказалась непригодной ни для жилья, ни для размещения каких-нибудь совконтор. Сам Пирятинский занимал теперь три комнаты: столовую, кабинет и спальню. А внизу, где столовая и кухня, в маленькой комнате при ней жила экономка. Жена Пирятинского с дочерью и сыном в 1916 году уехали в Туркестан к ее брату погостить, но застряли там.

Пирятинский тоже был убит в затылок и тоже в своем кабинете на втором этаже, время убийства — между девятью и десятью вечера в момент отсутствия экономки. Хозяин накануне услал ее к своей одинокой полупарализованной сестре.

В кабинете никакого разгрома, по словам Титаренко, никаких следов борьбы они тогда не обнаружили, но у письменного стола и у бюро валялись какие-то деловые бумаги. Титаренко вспомнил: бросилось в глаза множество обгоревших спичек у письменного стола и бюро, на котором экономка заметила подсвечник с маленьким огарком. Подсвечник этот, как я выяснил у экономки, обычно стоит в столовой на мраморной плите над камином, его оттуда никогда и никто из домашних не уносит. При ней Пирятинский тоже его не трогал, свеча в нем была не почата. Получалось, что подсвечник был перенесен в тот вечер из столовой в кабинет. Кем? Свет электростанция выключила в тот день около девяти вечера. Значит, кому-то в кабинете понадобилась свеча. Если Пирятинскому, то он мог спуститься в столовую, взять ее с камина и зажечь одной-двумя спичками там же, внизу. А тут — целая куча спичек, каждая, как вспомнил Титаренко, обгорела почти до основания. Кроме того: Пирятинский никогда бы не взял эту свечу, а пошел бы на кухню и зажег трехсвечный канделябр, который по заведенному порядку всегда готов на случай, если погаснет свет. Позже экономка обнаружила сгоревшие спички и в маленьком коридорчике между кабинетом и спальней. Пирятинский был убит, когда еще горело электричество, иначе трехсвечный канделябр находился бы в его кабинете. Покончив с хозяином, убийца занялся своими делами, когда погас свет. Пришлось зажигать спичку за спичкой в поисках свечи. Он нашел ту, на камине, которой никогда не пользовались, не ведая, что на кухне имеется трехсвечный канделябр.

Напрашивался вывод, что в доме находился человек посторонний. Свеча в подсвечнике почти вся догорела, значит рылся в ящиках долго. Интерес представляло и то, что на мой вопрос, не звонил ли кто-нибудь хозяину накануне, экономка сообщила, что утром был телефонный звонок. Аппарат стоит внизу. Она сняла трубку. Мужской голос попросил Евгения Мефодиевича, то есть Пирятинского. Содержание беседы ей неизвестно, однако из кухни она слышала, что разговор был дружеский, под конец хозяин сказал звонившему: „С этим никаких осложнений не будет, я ее куда-нибудь отправлю. До встречи“. Я подумал, кто мог звонить? У кого есть телефон? Круг общения таких людей весьма ограничен, по нынешним временам особенно: врач, адвокат, какой-нибудь уцелевший коллега-промышленник, не сбежавший высокий чиновник? Лиц этой категории в городе осталось не так уж много: одни расстреляны, другие арестованы, третьи просто исчезли перед приходом большевиков. И что означали во время телефонного разговора слова Пирятинского „до встречи“? До какой и когда? Или это просто ничего не значившая форма прощания, вместо обычного „до свидания“?..

Одноэтажный дом коннозаводчика и владельца ипподрома Вильгельма Мадера находился вовсе в иной части города, на тихой Благовещенской улице, с конца которой начинался булыжный Дальнепольский тракт. Левую, большую половину дома с красивым мезонином занимали теперь какие-то совконторы. Хозяевам были оставлены две комнаты: кабинет и спальня, соединявшиеся между собой. В свой дом бывшие владельцы входили теперь с черного хода, через кухню, ибо парадным подъездом пользовались только чиновники совконторы.

Жена Мадера встретила нас в черном платье и в черных чулках, лицо ее было опухшим от слез. Взглянув на Титаренко, который был у нее вчера сразу после убийства, она слегка кивнула ему и повела нас в кабинет, где выстрелом в затылок был убит ее муж. Здесь я еще застал некоторые признаки вчерашней трагедии: ящики и тумбы письменного стола открыты, валялись бумаги — купчие, счета, отчеты управляющего ипподрома, программки скачек и бегов, бухгалтерские отчеты с конного завода и прочее.

— Садитесь, господа, — тихо произнесла хозяйка.

Титаренко сел на стул с высокой спинкой, а я продолжал осмотр кабинета. Ничего я не нашел, никаких следов, посторонних предметов, мебель не сдвинута, никакой видимости борьбы или сопротивления.

— Госпожа Мадер, я вынужден буду задать вам несколько вопросов, обратился я к вдове.

Она согласно кивнула, сказала:

— Меня зовут Елена Леопольдовна.

— В котором часу это произошло? — спросил я.

— Между девятью и десятью вечера.

— Где вы находились в это время?

— Муж последнее время ужасно похудел. В тот вечер он попросил меня отнести нашему портному две пары брюк, сузить.

— Вы не могли бы перечислить, что похищено?

— По-моему, ничего. И дорогие вещи, и драгоценности на месте.

— Елена Леопольдовна, с кем ваш муж общался последнее время?

— Какое сейчас общение? Господи!..

— Ну а по телефону?

— За полгода вчера утром был единственный звонок.

— От кого?

— Не знаю. Я находилась в спальне. Поскольку звонки теперь редкость, я прислушалась.

— Пожалуйста, воспроизведите по возможности разговор.

— Трубку снял муж. Он сказал: „Да, это я… Не узнал… Живу? Как все сейчас… Благодарю, я передам ей привет… Конечно, почему бы и нет… Ах, вот как! Понимаю, понимаю… Это я улажу… Годится, я теперь человек свободный…“ Потом звонивший заговорил, видимо о лошадях, потому что муж ответил: „Понятия не имею, наверное забрали для своей Красной Армии. Я теперь на завод не хожу. „Пепел“? Конечно помню. Это была великолепная скачка. Кажется, четвертая… Вы тогда сорвали куш, что и говорить!.. Ах, что вспоминать!..“ На мой вопрос, кто звонил, муж уклончиво ответил: „Один старый знакомый“. Я спросила, знаю ли я его, муж ответил: „Нет“. Меня это удивило, поскольку звонивший передавал мне привет. Но я почувствовала, что муж уклоняется и не стала настаивать. Вот, собственно, и все.

— Елена Леопольдовна, хотя бы предположительно вы не могли бы назвать, кто мог быть звонившим?

— Нет. Но наверное кто-то из знакомых мужа, кто посещал ипподром. А таких было много.

— Кто был управляющим ипподромом?

— Господин Левжинский, Адам Юрьевич.

— Вы давно его видели? Он жив?

— Не знаю. Последний раз я видела его в прошлом году.

— А вы не знаете его адрес?

— Прежде он жил в доме Болотовича. А сейчас, право, не знаю.

Я помнил доходный дом купца Болотовича. Квартиры в нем снимали люди приличного достатка…

Когда мы уже уходили, вдова Мадера обратилась ко мне:

— Если вы разыщите господина Левжинского, будьте добры, известите его… И скажите, что похороны завтра…

Попрощавшись, мы вышли.

— Что дальше, Викентий Сергеевич? — спросил Титаренко. — Каковы ваши впечатления?

— О впечатлениях говорить рано. Завтра, до визита к ограбленной вдове Йоргоса, я хотел бы знать, обитает ли еще на своей квартире управляющий ипподромом Левжинский. Если его выселили, то куда. И вообще, жив ли он. Есть у вас люди, которые в состоянии это сделать? Не мне же этим заниматься, любезный.

— Это будет сделано, — коротко, без тени обиды сказал Титаренко. Куда сейчас? Домой?

— Да… Вот что еще: в городе теперь не так уж много извозчиков. Пусть ваши люди попробуют выяснить, не возили ли они кого-нибудь по адресам, где живут погибшие именно в те дни и часы, когда были совершены убийства. Извозчики народ сговорчивый, они охотно помогали полиции. Вряд ли убийца передвигался пешком. Ему нужно было появиться на короткое время, сделать свое дело и тут же исчезнуть. Тем более, что все три жертвы живут в отдалении и в разных концах города.

— Я понял, — сказал Титаренко. — Постараемся выяснить…

На следующий день около пяти вечера заявился Титаренко.

— Ну что? — спросил я.

— Левжинский Адам Юрьевич проживает там же, в доходном доме Болотовича. Правда, его несколько потеснили: большую часть квартиры отдали многодетной работнице с фармацевтической фабрики и старухе с тремя внучатами. У нее сын погиб на фронте в Галиции. Невестку изнасиловали и убили. Она поехала в деревню менять последнюю одежонку на картошку, — он взглянул на меня каким-то давящим испытывающим взглядом.

Я уклонился от дальнейшего разговора на эту тему.

— С извозчиками безрезультатно, — сказал Титаренко.

— В каком смысле?

— Опросили всех, кого только можно. Никто не возил по этим адресам в указанные дни и часы.

— Я и не очень рассчитывал… Ладно. К Левжинскому я пойду один. Не возражаете?

— Как вам угодно…

Левжинский оказался человеком лет шестидесяти — сухощавый, чистенький, гладко выбритый с тщательно зачесанными седыми волосами, со следами былой респектабельности. Занимал он одну большую комнату, забитую мебелью в белых парусиновых чехлах, видимо снесенную сюда со всей прежней его квартиры.

Я представился, объяснил причину своего визита.

— Убили?! — он провел узкой холеной ладонью по лбу и опустился на стул, словно боясь, что упадет. — Кто же это сделал? — тихо спросил он.

— Адам Юрьевич, для выяснения этого я хочу задать вам несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— У вас не сохранились случайно программки скачек, скажем за последние пять-шесть лет?

— Я храню все программки с момента открытия ипподрома. Что вас конкретно интересует?

— „Пепел“. Что это?

— „Пепел“ — игреневый жеребец.

— Фаворит?

— Какое там! Господин Мадер купил его в конце 1915-го года. Я уговорил его. Никто не верил в „Пепла“, считали, что выбросили деньги. Но я и жокей Боровец почувствовали, что „Пепел“ — будущая жемчужина в нашей конюшне. Что сказать? Трудный был жеребец. Выпустить мы его рискнули впервые перед закрытием сезона 1916-го года. Больше не успели в связи с известными вам событиями в феврале 1917-го.

— То есть он участвовал в одной скачке?

— Да. В четвертой. Тогда и произошла сенсация.

— А именно?

— Ставок на „Пепла“ почти не делали. Разве что кто-то ради шутки. В „Пепла“ никто не верил, жеребец новый, никто о нем ничего не знал. А я верил и уговорил одного знакомого. Сказал, что если „Пепел“ проиграет, я погашу половину проигрыша своими деньгами. „Пепел“ выиграл скачку, а мой знакомый положил в карман огромную сумму. Вечером мы отметили победу в ресторане Яроховича.

— Кто этот счастливец?

— Адвокат Иегупов Борис Николаевич. Он помешан на лошадях, дружил с жокеями. В общем, свой человек на ипподроме, в конюшнях.

Имя адвоката Иегупова было мне знакомо: молодой, способный, выиграл несколько крупных нашумевших наследственных дел; несмотря на молодость, вращался в кругу солидных промышленников и деловых людей, но, по слухам, хваток, циничен, высокомерен, кое-кто из старых адвокатов считал его авантюристом.

— Он бывал в доме у Мадеров? — спросил я.

— И не раз. Там любили поиграть в карты. Принимали и его, восходящую звезду. Это же он выиграл миллионное дело для купца Чернецкого, когда тот судился с заводчиком Лункевичем. Кроме того, Иегупов ухаживал за племянницей господина Мадера. Она ушла сестрой милосердия на фронт и погибла весной 1915-го, когда немцы осуществили Горлицкий прорыв.

— Вы так хорошо знаете все о семье Мадеров.

— Я работал у него с 1901-го года.

— Кто еще бывал у Мадеров, когда собирались поиграть в карты?

— Известные в губернии и в городе люди; купцы, промышленники, финансисты, крупные адвокаты.

— А Чернецкие, Йоргосы, Пирятинские?

— Непременно.

— Когда вы последний раз видели Иегупова, Адам Юрьевич?

— Зимой 1917-го. Потом он куда-то исчез.

Поблагодарив Левжинского, я ушел. После полудня мы с Титаренко отправились к вдове Йоргоса. Сам Йоргос застрелился в 1913 году, запутавшись в каких-то любовных тенетах. Теперь вот ограбили его вдову. Жила она в маленьком флигеле. Большой собственный дом был конфискован, в нем разместились какие-то конторы, связанные с речным портом и пристанями (дом находился невдалеке от порта).

Мадам Йоргос — пожилая, сухая, как тарань, южного типа женщина с широко раскрытыми, вроде навсегда испуганными черными глазами — была суетлива и взволнована. У низенького окна стояла швейная машина, рядом лежала какая-то ткань. Заметив мой взгляд, хозяйка смущенно сказала:

— Я в юности умела неплохо шить. Сейчас пригодилось, жить как-то нужно.

Комната являла собой какой-то склад вещей и предметов. Как и у Левжинского, сюда из большого многоквартирного дома было снесено все, что оказалось возможным втиснуть. Картина рухнувшей жизни.

— Я уже убрала немного, потому что тут был такой разгром! — рукой хозяйка обвела комнату. — Что-то искали. А что — не могу понять, все вещи целы.

— Это произошло в ваше отсутствие? — спросил я.

— Да. Я боюсь тут одна оставаться и ночую у сестры на Троицкой. Так и в этот раз. Утром вернулась, а дверь взломана.

— Что же все-таки похитили? Драгоценности?

— Нет. Сумку. У покойного была большая замшевая сумка. Когда нас переселяли сюда, я из сейфа и ящиков письменного стола все бумаги мужа затолкала в эту сумку. Она-то и исчезла…

Я еще раз оглядел комнату и понял, что после того как госпожа Йоргос навела в ней порядок, искать какие-либо следы бесполезно. И тут мне на глаза попался большой семейный альбом, обтянутый зеленым сафьяном с бронзовыми застежками. Он лежал на подоконнике. Попросив разрешение у хозяйки, я стал его листать. Сперва, как и во всех альбомах, — фотографии родителей, затем детские снимки супругов, в гимназической форме, в свадебной одежде, потом пошли какие-то новые лица — родственники или приятели. Почти в самом конце одна страница была пуста, фотографию из дугообразных прорезей извлекли, видимо, недавно, цвет картона под нею сохранил свой прежний тон — темносерый, в то время как открытые свету края выгорели, поблекли.

— Госпожа Йоргос, вот здесь была большая фотография. Кто и зачем ее вынул?

— Понятия не имею, — она удивленно смотрела на пустое место.

— А что за снимок?

— По-моему, на память о пикнике у господина Мадера, — подумав ответила она. — В 1914 году уходил на фронт брат господина Мадера. Он погиб через год под Хотином. Господин Мадер в честь проводов брата устроил пикник на своей даче.

— Кто был на этом пикнике?

Она прикрыла глаза, как бы вспоминая, затем сказала:

— Всех не вспомню. Точно помню, что присутствовали господа Пирятинские, Чернецкие, Розенфельды, Муромцевы… Господин Мадер пригласил многих…

По этому перечню я понял, что присутствовали люди одного круга, так сказать клан, промышленно-финансовые отцы губернии.

— Скажите, госпожа Йоргос, а молодежь была на этом пикнике? — спросил я. — Если да, то фотографировались ли они с вами со всеми?

— Со мной на траве в первом ряду сидела дочь господина Чернецкого, справа, — вспоминала она. — Рядом с нею дочь и сын господина Мадера Соня и ее поклонник — молодой адвокат Иегупов Борис Николаевич.

Еще раз окинув взглядом комнату, я понял, что больше здесь делать нечего.

— Вы что, всегда такой молчун? — спросил я Титаренко, когда мы вышли. — У Мадеров молчали, и здесь.

— Не хотел вам мешать.

— ЧК всегда так деликатна?

— Нет, не всегда, — жестко ответил он. — Что вы собираетесь делать дальше?

— Еще раз встретиться с вдовой Мадера. Скажем, послезавтра. Сегодня похороны… Кто-нибудь из врачей осматривал трупы убитых — Чернецкого, Пирятинского, Мадера?

— Да. Доктор Галкин.

— Исай Львович?

— Да. Вы его знаете?

— Знаю. Очень хороший судебный медик. Какое-нибудь письменное заключение его имеется?

— В деле есть. Можете посмотреть.

— Я не хочу ехать в ЧК.

— Вы все время становитесь в позу, Викентий Сергеевич. Время сейчас не то.

— Я и с царской жандармерией старался не иметь отношений.

— Это делает вам честь, — усмехнулся Титаренко. — Хорошо, я привезу вам все бумаги по этому делу.

Вечером я ознакомился с заключением доктора Галкина. Картина складывалась такая: все трое были убиты выстрелами в затылок с расстояния трех-четырех метров, смерть наступила мгновенно; никаких иных повреждений при жизни или после смерти не обнаружено, как и не обнаружено признаков, указывающих, что смерти потерпевших предшествовала борьба или оборона; по отношению к убийце потерпевшие находились спиной; никаких указаний на то, что до осмотра трупов на месте позы их были изменены или что смерть наступила не там, где обнаружены трупы; с момента наступления смерти до осмотра тел на месте прошло в среднем от трех до пяти часов…

Вдову Мадера я посетил через два дня, отправившись к ней без Титаренко. Она была удивлена моим появлением.

Извинившись, я сказал:

— Елена Леопольдовна, я к вам по конкретному вопросу, поэтому буду краток. Скажите, пожалуйста, у вас не сохранилась групповая фотография, сделанная на пикнике в честь отъезда на фронт брата вашего покойного мужа? Кажется это было в 1914-м году, в сентябре.

Она сказала:

— По-моему, должна быть, — открыла ящик комода и стала рыться. Наверное здесь, — вытащила толстый альбом и полистав, протянула мне: — Вот она.

Я стал разглядывать фотографию — довольно большой снимок, занимавший всю страницу альбома, расспрашивая госпожу Мадер, кто есть кто. Водя тонким мизинцем по рядам, она давала пояснения. Вся процедура заняла не более пятнадцати минут, после чего я попросил у хозяйки разрешение унести фотографию, поскольку она может пригодиться для дальнейшего расследования. Поколебавшись, она согласилась. С этим я и ушел…

Дома я стал подводить итоги. Во всех случаях — и в уездах и в самом Старорецке — убийца один и тот же — жертвы получали пулю в затылок с близкого расстояния. Каждый из пострадавших погиб не у входной двери, едва впустив убийцу, а в глубине квартир, двое из них даже на втором этаже, в своих кабинетах, словно пригласили гостя и спокойно стали к нему спиной, явно не ожидая пули в затылок и не оказав никакого сопротивления. Ничего из дорогих вещей и драгоценностей не похищено. Преступник шел с определенной целью — за какими-то деловыми бумагами. Все исполнено им слишком удачно для него, словно успех был обеспечен заранее: во всех случаях он словно знал, что кроме хозяина никого в доме не будет. Больше того, видна какая-то закономерность в том, что накануне появления убийцы сами жертвы усылали из дому близких, будто избавлялись от свидетелей: Чернецкий услал дочь за снотворным к аптекарю, Пирятинский отправил экономку к сестре, Мадер попросил жену пойти к портному. Для совпадения слишком одинаково. К тому же в двух случаях появлению гостя предшествовали неожиданные звонки в квартиры людей, где по телефону не разговаривали уже много месяцев. Судя по характеру разговора, звонивший состоял прежде в добрых отношениях с хозяином. Если так, то слова Пирятинского, сказанные абоненту: „С этим осложнений не будет. Я ее куда-нибудь отправлю. До встречи“ истолковать можно однозначно: человек, с которым он беседовал и просил о встрече, оговаривал, чтобы в доме при их свидании не было посторонних. В случае с Мадером повторилось то же самое — Мадер, видимо, в ответ на просьбу о встрече, произнес: „…Конечно, почему бы нет… Понимаю, понимаю… Я улажу“. Предшествовала же этому его фраза: „Благодарю, я передам ей привет“. Тот, кто звонил, похоже, интересовался женой Мадера, возможно ее здоровьем, как это принято, после чего получив согласие встретиться, тут же был успокоен Мадером, что никого третьего при этом не будет. Почему такая таинственность? Чего он боялся? Потому что свидетели — дочь Чернецкого, экономка Пирятинского и супруга Мадера знали его, а он их? Чем он мотивировал во время телефонных разговоров свое нежелание попасться на глаза экономке Пирятинского и жене Мадера? Ну, тут можно выдвинуть немало мотивов, хотя бы, скажем, такой: „Я в городе инкогнито. Опасаюсь ЧК“, — либо что-то еще в подобном духе… то, что звонивший принадлежит к тому же кругу, что и жертвы — тоже несомненно: телефоны в нашем городе на квартирах имеет весьма ограниченное число людей, занимающих или занимавших в прошлом заметное положение. Для меня стало ясным, что убийца „свой“, бывавший в домах этих именитых людей. Еще одна деталь в пользу такого рассуждения: в момент убийства садовник и собака находились в сторожке в глубине сада. Почуяв постороннего, пес побежал к воротам, но вскоре вернулся и спокойно улегся, узнав в пришедшем хорошего знакомого. А ведь когда мы с Титаренко пришли, животное надрывалось от лая, злобно бросалось на нас, пока садовник не оттащил его. Так кто же этот знакомый? В разговоре по телефону Мадер напомнил абоненту, что тот в свое время сорвал куш на скачках, поставив на жеребца „Пепла“. Управляющий ипподромом Левжинский категорически утверждает, что „Пепел“ участвовал всего лишь в одной скачке и выиграл ее, а счастливчиком, поставившим на этого жеребца по совету Левжинского и взявшим большие деньги, был молодой адвокат Борис Николаевич Иегупов. Выходит, в день убийства Мадеру звонил он? Они не просто были знакомы. Иегупов поигрывал в картишки в их доме, ухаживал за племянницей Мадера Соней…

Все это, рассуждая вслух, я излагал Титаренко, сидевшему передо мною в кресле.

— Среди приятелей Мадера — Чернецкие и Пирятинские, вот они все на групповой фотографии. Здесь же и Иегупов, — обмакнув перо в черную тушь, я обвел его лицо и протянул фотографию Титаренко, добавил: — Значит, Иегупов состоял в знакомстве и с Чернецким, и с Пирятинским, возможно, бывал у них в доме. А теперь давайте займемся логикой и арифметикой. На снимке 16 человек. Из них покойников — 5: Пирятинский, Чернецкий и Мадер — жертвы, племянница Мадера и его брат погибли на фронте. Отпадают также вдова Йоргоса, жена Мадера, дочь Чернецкого; жена, дочь и сын Пирятинского, эти трое в Туркменистане. Значит минус еще 6. Что в остатке? Пятеро. Вычтем еще четверых: Розенфельды, их двое, но они с 1915 года живут в Киеве; и еще двое — супруги Муромцевы. Эти сразу после февраля 1917-го уехали во Францию. После всех вычитаний у нас остается одно действующее лицо. Им оказался почему-то опять Иегупов.

— Выходит, он? — спросил Титаренко.

— У меня получается так, — развел я руками.

— Вы уверены?

— Косвенно — да.

— А что, если это кто-то вообще со стороны?

— Всяко бывает. Однако, куда ни шагни, натыкаешься на Иегупова. Но вы возражайте мне, а я послушаю.

— Что возражать, если у вас так все связано?

— Привяжем сюда и еще одну деталь: кто из шестнадцати, запечатленных на снимке, мог похитить буквально несколько дней назад такую же фотографию из альбома вдовы Йоргоса? Стороннему грабителю, вломившемуся в квартиру мадам Йоргос, фотоснимок этот просто не нужен. Даже если сторонний, то почему именно эту фотографию?

— Но почему он не забрал такую же из альбома у Мадеров?

— То, что было ему необходимо — бумаги — он нашел, взял, а искать после убийства альбом, — иди знай, где он лежит! — искать было некогда. Да и едва ли мысль о фотографии могла прийти ему в голову в тот момент, мозг лихорадочно работал в одном направлении: бумаги! А вот альбом вдовы Йоргоса лежал не в комоде, а на виду. Он и заглянул туда, тем более, что психологически не был обременен: у Йоргосов он никого не убил, вид трупа у ног не тяготил.

— Что же это за бумаги могли быть?

— А вот этого я не пойму. Узнаем, когда вы изловите Иегупова и его напарников.

— Вы считаете, что он был не один?

— Безусловно. Мотаться по уездам, одолевать приличные расстояния до квартир пострадавших — надо либо крылья иметь, либо на чем-то другом передвигаться. Не давали же вы ему свой автомобиль. Кто-то должен был помогать: прикрывать, обеспечивать быстрое исчезновение, приют. Будем считать, что передвигался он на фаэтоне, пролетке. Городских извозчиков вы опросили. В дни и часы убийств по адресам жертв они никого не развозили. Допустим, вы не нашли того одного извозчика, который разок свозил убийцу. Но ведь этих поездок было много. И не только по Старорецку, но и по уездам. На какого-нибудь из извозчиков мы бы уже наткнулись. Однако… А вот входил к жертвам убийца один. Входил, как их добрый знакомый. Посторонних не брал с собой в комнаты, чтобы не вызвать подозрения хозяев. Да и вспомните спокойное поведение собаки: она пустила „своего“…

Кажется, я убедил Титаренко. Он ушел от меня довольный и благодарный, да и я был удовлетворен, что, слава Богу, развязался с ЧК, не предполагая, что мне предстоит еще раз держать в руках тоненькую папочку с делом банды Иегупова…

Шло время, постепенно я забывал обо всем этом. Два или три раза видел Титаренко. Он рассказал, что подобные убийства вдруг прекратились, а поиски Иегупова и его сподвижников безрезультатны. К концу следующего года все это вообще заглохло. К тому времени я был уже приглашен работать следователем в губсуде. Однажды заявился Титаренко и сообщил, что в поезде на станции Боровичи при проверке документов патруль ЧК задержал человека в полувоенной форме. Он пытался бежать, но был застрелен. При нем не оказалось никаких документов. Нашли только фотографию, сделанную в каком-то салоне в Хельсинки. На ней были запечатлены трое мужчин. На обороте снимка, который Титаренко положил передо мной, было написано „Борисъ“.

— Вот этот, посередине, по-моему, — Иегупов, — сказал Титаренко и выложил рядом ту групповую фотографию, которую я изъял у вдовы Мадера. Сравните.

Взяв лупу, я увеличил лица на обеих фотографиях. Сомнений не было: на втором снимке тоже Иегупов Борис Николаевич. Слово „Борисъ“ на обороте подтверждало это, и, видимо, как и фотоснимок, служило паролем для того, к кому от Иегупова шел в Старорецк застреленный на станции Боровичи.

Титаренко согласился с таким моим предположением.

— Значит, Иегупов в Финляндии? — спросил он.

— Похоже.

— К кому шел от него гонец, мы уже не узнаем…

Я пожал плечами.

— Что ж, закрываем дело? — неуверенно спросил он.

— Это уже ваша забота.

— Эх, если б она одна была, — вздохнул Титаренко. — Каждый день что-нибудь новенькое. По уездам опять банда Маслюка гуляет. Двести сабель. Ограблен банк. Сожжены три паровоза в депо. Ограблен и убит ювелир Корсунский… Ладно, закрывайте, — махнул Титаренко рукой: он не видел сиюминутных реальных возможностей найти, задержать убийцу Чернецкого, Мадера, Пирятинского и других; речь шла для него в конце концов о каких-то похищенных бумагах, а тут — ограблен банк, сожжены паровозы, у убитого ювелира унесены золото, драгоценности.

— Почему же мне закрывать? — спросил я.

— Все-таки вы начали, распутали. Надо соблюсти формальности.

— Как угодно. — Я открыл папку, там лежал кусочек оберточной бумаги. На нем я написал: „Дело расследованием не закончено. Бесперспективно“. Поставил свою фамилию и возвратил папку Титаренко…

Через месяц он нелепо погиб: его на какой-то операции застрелил свой же сотрудник…»