Я увожу к отверженным селениям том 2 Земля обетованная

все съел. Я ему дал тогда. За чужую пайку убить не жалко.

— Ты кому-нибудь рассказывал об этом? — спросила Рита.

— Игорю Николаевичу сказал. Он сильно рассердился на

Коваленко. С тех пор, пока Митя не поест, я никуда не выхожу.

— Я слышала об этом случае. Коваленко с глубинки при был из БУРа. У него почти всю зиму отнимали пайку. С голо ду человек все может сделать.

— И убить от голода можно, и украсть? — возмутился

Андрей. — Почему ж вы сами не воруете, Елена /Артемьевна?

Вам стыдно, а Коваленко нет. Мало я ему тогда дал. Поленом

бы его по ребрам.

— Никто никому не прощает. Готовы убить друг друга.

Коваленко виноват... Катин председатель... судья... В них ли

суть?

— А в ком же еще? — взволнованно возразила Катя. — Не полез бы ко мне жеребец тот, разобрались бы с телятами, и жила бы я дома.

243

— Y тебя председатель, у Андрюши судья и следователь...

у Риты — мерзавец и лоботряс... у меня — донос... Если бы не

верили тайным доносителям, проверяли бы их доносы и нака зывали за клевету, кто бы стал доносить. Нашлись бы негодяи, но они бы знали твердо, что их посадят за ложь, и подумали бы

впредь, чем пакостить другому. Не поощряли бы всех и вся ческих предателей, их было бы в сто раз меньше. Что человеку

невыгодно, того он, как правило, не делает. По закону за лож ное показание — тюрьма, а я в лагере не видела ни одного

заключенного, осужденного за лжесвидетельство. А ты, Катя, встречала?

— Не доводилось, Елена Артемьевна. А вот за то, что не

доносили, встречала.

— Много?

— Женщину одну. На мужа своего не донесла. Он лишний

разговор о власти при ней вел, а она смолчала.

— На брата или мужа не донесешь, осудят как соучаст ницу. А настоящие лжесвидетели неплохо устроились. Во все

времена были развратные начальники. Но чтоб обвинить жен щину в отравлении телят? не смог бы самый закоренелый

подлец, не смог бы, потому что раньше в таких преступлениях

не обвиняли никого. Ты думаешь, судье сладко отправлять в

лагерь заведомо невиновных? Боится он на наше место попасть

и судит, как прикажут свыше. А здесь, в лагерях, что творят?

Я самую капельку повидала и то мне адом показалось. Ты за

восемь лет видела такое, что я об одном прошу судьбу: умереть

бы поскорей, чтоб не увидеть. Тоже скажешь, что надзиратели

и начальники командировок виноваты? Один плохой, двое, де сять, но не все же. Ты видела среди них хороших и добрых

людей?

— Почитай, что не встречала. Да разве ж сюда путевый

мужик пойдет работать?

— Зачем же они непутевых посылают? Начальство не зна ет? Сама видела, сколько начальства сюда приезжает. А нам

лучше после их посещений?

— Не лучше, Елена Артемьевна. Может, одно лагерное

начальство такое.

— Почему же тогда ему по рукам не дадут? Лагерная адми нистрация не плохая и не хорошая.

244

— Какая же она по-вашему?

— Машина. Работает на хозяина, вот и все.

— Может, наверху и не знают?

— Хорошо, пусть не знают. А почему не освободят тебя?

— Надо полагать, считают провинившейся.

— Я не о вине твоей говорю. Обманули власть, ввели в

заблуждение — все это так. Но ты больна. Таких больных

досрочно освобождают, а тебя — нет. И ведь не тебя одну, а

всех, у кого такая статья. Если бы наверху не знали... впрочем, что об этом говорить. Рита имела несчастье столкнуться с руко водящим дитятей, и ей та лее участь, что и тебе. Андрей попал ся под горячую руку — и его сюда лее. Кому это нужно?

— Кому? — как эхо повторил Андрей.

— Поживешь — узнаешь. Моим словам молеешь поверить, а захочешь — забудь их. К жизни присматривайся и поймешь, кто виноват. Когда-нибудь приоткроют завесу, скажут народу

не правду и даже не полуправду, а крохотную частицу того, что мы видим сегодня. Найдут козла отпущения, расстреляют

или посадят его, а с ним вместе еще десятка три его помощни ков. Остальным назначат солидные пенсии и торжественно объ явят, что справедливость восстановлена. А все беззакония твори ла банда такого-то. Фамилию виновного назовут. Исподтишка

станут внушать мысль: люди сами доносили на своих близких, виноваты все, а значит не виноват никто. Народ на скамыо

подсудимых не посадишь. Трудно вам понять меня. Пойди про гуляйся, Рита. Погода хорошая, солнечная, чего сидеть в

з е м -

лянке.

ПРОГУЛКА ПО ЗОНЕ

— Елена Артемьевна сердитая, — заговорил Андрей, когда

он и Рита вышли из землянки.

— Это правда, что ты почти все книги перечитал? — Рита

вопросительно посмотрела на Андрея.

— Какое там все! Сто жизней не хватит все их перечесть.

Я с пяти лет научился читать.

245

— Какие ты книги больше всего любил?

— Маленький был — приключения и рыцарские романы.

Лет в одиннадцать Гюго, Сервантеса, Пушкина, Толстого, До стоевского... Потом полюбил античную литературу, я ее брал

у Коврижкина, мальчишка один по соседству жил.

— Какая это античная литература?

— Древняя Греция, Рим. Читал Гомера, Софокла, Еврипи да, Эсхилла, Катулла, Иосифа Флавия...

— Про что они пишут?

— За год не расскажешь всего.

— А другие книги ты читал?

— Философией увлекался: Лейбниц, Спиноза, Кант, Ренан.

Ренан очень интересно рассказывает об Иисусе Христе...

— Как по-твоему, Христос был?

— Ренан пишет о нем как о живом человеке. Но Ренан

в то время не жил. Аппиан и Тацит, это римские историки, тоже упоминают о Христе, но живым они его не видели. Иосиф

Флавий, он чуть раньше их жил, ему бы отец мог о Христе

рассказать...

— А он что-нибудь о Христе написал?

— Он вроде бы написал и вроде бы нет.

— Как же это так?

— Понимаешь, запись его есть, но ученые говорят, что

якобы Иосиф Флавий не сам писал, а римский папа вставил

отрывок о Христе.

— Ты так много читал, — с завистью вздохнула Рита, — а я почтр! ничего.

— Зря ты на себя наговариваешь. В лагере есть люди, кото рые знают больше меня. Я против них — котенок. В одной

сказке охотник убил медведя. «Я самый сильный человек в

мире», — хвастался охотник и пошел искать того, кто сильней

его. Идет он по горам и видит — великан огромные камни

ворочает. Охотник пустил ему в спину стрелу, а великан поче сал спину и пробормотал: «Мухи кусаются». После третьей

стрелы великан заметил охотника и побежал за ним. Охотник

струсил и наутек. Бежит и видит — другой великан однорукий

стоит, головой в тучу упирается. Охотник взмолился перед

вторым великаном: «Спаси меня». Второй великан посадил

охотника в карман, а первого великана схватил двумя паль­

246

цами и в пропасть бросил. Тогда охотник спросил однорукого, а где же у него вторая рука. «Я в лапы страшному великану

попал», — ответил однорукий. «Он больше тебя?» — удивился

охотник. «Я — мышонок, а тот великан — лев. Когда я убегал

от него, он вслед мне гору швырнул и руку отбил». А мне, Рита, далеко и до того охотника, который медведя убил. Убью

медведя, а там первого великана встречу. Убегу от него — второй спасет. А третий? Какой он? Злой? Добрый? Мало я

знаю. Раньше, когда Майн Рида и Джека Лондона читал, думал

все знаю. А дошел до Канта и Достоевского, понял, что ничего

не знаю.

— Ты наверно в школе лучше всех учился?

— Выгнали меня из четвертого класса. Хорошо, что две надцать лет мне не исполнилось, а то могли бы и посадить.

— Нахулиганил что-нибудь?

— За Люську Черепанову.

— Ты ее побил? У нас в классе мальчишки тоже дрались.

Ругали их, родителей вызывали, а исключать никого не исклю чали.

— Не бил я ее. Далее не обругал.

— Обижайся не обижайся, а я тебе не верю.

— Не веришь, я и рассказывать не стану.

— Расскажи, Андрюша. Я тебя прошу.

— У Люськи Черепановой было три брата и две сестры.

Мать болела, отец работал на стройке, получал мало, жили они

бедно. Люська всегда и заплатанных платьях и худых ботинках

в школу приходила. Она любила слушать рассказы про граждан скую войну и про шпионов. Ребятам всегдо говорила: «Вырасту, всех шпионов переловлю». Мальчишки дразнили ее «Псих миро вой войны». Чуть что, она драться лезла, а набьют ее — жаловать ся бежит. Учитель за нее всегда заступался. Он говорил, что

мы должны у Черепановой брать пример. А какой пример у

нее брать, если у нее сопли бегут и носом шмыгает, как паро воз. Глаза маленькие, красные, голос писклявый, на руках цып ки и плюется, как верблюд. Один раз учитель читал стихи о

Павлике Морозове. Помню, дошел он до этого места: «Стой!

Не уйдешь! В рубашонке тонкой застывает нож». А Люська

вскочила и закричала: «Я тоже хочу такой быть, как Павлик

Морозов. Вчера отец домой гвоздей сверток принес. Он гово247

рил: «У Люськи ботинки каши просят. Продадим гвозди, новые

ботинки купим». Не нужно мне новых ботинок! В таких про хожу. Павлик Морозов на отца сказал и на деда, не пожалел

их, а я не хуже его». Я не вытерпел: «Дура ты, — говорю, — отца посадят, а мать у тебя больная». Она промолчала, расте рялась, а учитель заорал: «Заступаешься за жуликов! Тебе не

место в нашей школе! Люся Черепанова героиня!» А я как

закричу: «Не героиня она! Псих мировой войны!» — маль чишки засмеялись. Учитель побледнел и спрашивает: «Значит, по-твоему, и Павлик не герой?» Я рассердился и брякнул: «Сопли вытрите Люське и скажите, чтоб слюнями не брызга лась ваша героиня». Меня исключили из школы. Отца три

месяца таскали на допросы.

— Отца не арестовали?

— У него правой руки нет и грудь в двух местах простре лена. В гражданскую войну он красным партизаном был. Толь ко поэтому и не посадили его. Я учиться больше не пошел.

На работу не принимали: маленький. Мать почтальоном рабо тала. Я вместо нее газеты и письма разносил, она болела часто.

По ночам в очередях за бутором стоял.

— За бутором?

— Ну да. У нас так называли легкие, желудок, ноги коро вьи. За бутором очередь занимали с вечера, а иногда и днем.

Я возьму с собой книжку, стою и читаю. По ночам милиция

разгоняла очередь. Зачитаюсь перед фонарем, а милиционер

за руку схватит.

— Каждую ночь в очередь ходил?

— Ну что ты! Я сразу килограмм десять принесу и едим

долго. Еще за маслянкой стоял.

— Какая маслянка?

— Ну пахта. За ней часа в два ночи становились и до утра

ждали. Зимой намерзнешься... Зато летом хорошо, тепло. Мас-ляику мы пили, бутор — жарили, варили холодец.

— А Люся училась потом?

— Не знаю. Отца ее посадили. Мать положили в больницу.

Люську отправили в детдом. На следующий год мы уехали в

Николаев, к папиной сестре, тете Паше. Люську я больше не

видел.

248

— В Николаеве ты то лее не учился?

— Квартира у тети Паши была большая, денег много, ели

хорошо. На бутор у них собака смотреть не хотела, ела кури ные косточки, а кошку сметаной кормили. Тетя Паша обрадо валась нам. Отца упрекала, почему раньше не писал. Отец у

меня гордый, он к сестре ни разу за помощью не обращался.

Тетя Паша меня целых три месяца такой вкуснятиной кор мила. Скучал я у нее, пока с Коврижкиным не познакомился.

Стал от него книги домой носить. Борис Игнатьевич, муж тети

Паши, увидел у меня «Фауста» Гёте и спрашивает: «Ты что же, брат, взрослые книги читаешь? Немцами увлекаешься? Они — фашисты. Какая может быть дружба у пионера с фашистами?

Читал бы наши советские книги: «Как закалялась сталь» или

про Павлика Морозова. Читал про него?» Я ему прямо ответил: «И читать не хочу». Хотел добавить, что меня из-за Павлика

из школы исключили, но мама не велела мне об этом расска зывать. Я прикусил язык. Борис Игнатьевич посмотрел на

меня не то чтобы зло, а как-то странно и говорит: «Плохо ты

подкован, брат. О Павлике читать не хочешь... А почему ты не

учишься?» Я ему отвечаю: «Выгнали меня из школы и не хочу

больше учиться». «За что же тебя вытурили?» — спрашивает

Борис Игнатьевич, а сам зевает, вроде бы ему все равно, скажу

я ему или нет. «Подрался с мальчишками и выгнали», — гово рю я ему. Борис Игнатьевич засмеялся и пальцем мне погро зил: «Врешь ты, брат, — говорит, — за драку не выгоняют.

Расскажи лучше правду». Я заупрямился. Борис Игнатьевич

по-всякому упрашивал меня. Я одно затвердил: «Подрался и

выгнали». И больше ни звука. Потом Борис Игнатьевич сказал: «Я никому не открою твою тайну, как мужчина с мужчиной

поговорим и баста». «И маме и папе не скажете?» — спросил

я его. «Честное слово, не скажу». Я, дурак, поверил ему и рас сказал всю правду. — Андрей замолчал.

— А потом?

— А потом суп с котом. — Рита нахмурилась. — Не оби жайся, я пошутил. На другой день Борис Игнатьевич велел

убираться нам ко всем чертям. Сперва мы жили в сарае у од ного дядьки. А после комнату дали. В Николаеве, между Пятой

и Шестой Поперечной и Лесками...

— Какими лесками? — перебила Рита.

249

— Лески — окраина города. Там возле каждого домика

сад, поэтому и прозвали их лесками. Между Поперечными и

Лесками поле, а в поле стоял один дом на восемь комнат. В

этом доме мы и жили. Он назывался дом радиостанции 121, хотя никакой радиостанции рядом не было и домов тоже. Я

все удивлялся: дом 121, а где же остальные 120? Комнатка

маленькая, а нас пятеро: бабушка, я, отец, мама, сестра. Отец

и мама болели, бабушка старенькая, сестра моложе тебя, ей в

прошлом месяце пятнадцать исполнилось, а работать кому-то на до. Дров наколоть для печки, воды принести. Мы воду с Пятой

Поперечной из колонки брали. Все мне приходилось делать.

— А когда же ты читал?

— Вечером, по ночам. С Коврижкиным мы так и не раздру жились. Я прибегу к нему, возьму книгу и домой. Днем сараи

людям чистил, почту разносил, времени мало оставалось на

чтение. Папа меня даже не ругал, когда узнал, что я сказал

правду Борису Игнатьевичу. Расспросил, как было дело, и ска зал: «Большой, большой подлец этот Борис Игнатьевич. Выпы тал у ребенка и предал, как Иуда. Не огорчайся, сынок, без

него проживем. Если б знатье имел в гражданскую, что так

жить доведется... Теперь жалеть не приходится... близок локо ток, да язык короток». И больше папа не сказал ни слова. А

мы жили неплохо. Хлеба вволю было. Бутор почти каждый

день варили. Маслянку пили, книги я читал. А чего еще больше

надо? А ты в очередях стояла?

— Y нас тетя Маша в очередь ходила. Она тоже приносила

бутор, только называла его своем... Ты хотел бы еще учиться?

— Сперва да, а теперь нисколечко. Я учебники до десятого

класса все прочел, кроме математики и физики. Неинтересные

они, глупые. В других книгах много умных мыслей есть, а в

учебниках жвачка коровья, одно и то же повторяют сто раз.

— Ты скоро на волю пойдешь, выучишься, станешь кем-нибудь.

— Не знаю, Рита, как получится.

— Y тебя получится, — заверила Рита.

— Выйду ли я отсюда? Может, падловцы убьют, они на

меня злые.

— Игорь Николаевич обещал тебя санитаром оставить.

— Хорошо бы нам вместе до конпа пробыть.

250

— Ты уйдешь, а я останусь. Никогда мы больше не встре тимся.

— Честное слово, встретимся. Я тебя буду ждать, Рита.

Воробышек, — чуть слышно добавил Андрей.

— Гуляете? — Рита испуганно вырвала ладошку из руки

Андрея. Андрей густо покраснел.

— Гуляем, Игорь Николаевич, — первой заговорила Рита.

— Зайди к Шигидину, Андрей. Он просил. Попозднее за глянешь ко мне. Обязательно.

— Когда, Игорь Николаевич?

— Через полчасика. Иди к Мите, он соскучился.

ш и ги д и н

Рита и Андрей вошли в крохотную каморку. Она сиротливо

приткнулась в углу отдельного домика. В этом домике в прош лом году умер Гвоздевский. Шигидин, обхватив руками голову, неподвижно сидел на топчане. Войдя со света, Андрей не сразу

увидел Митю. Шигидин поднялся, протянул Андрею руку, что-то

скороговоркой пробормотал в сторону Риты, нахмурился, вз дохнул и сел.

— Я с тобой поговорить хотел... По-серьезному. Без нее.

— Рита хотела выйти, но Андрей ее остановил.

— Она нам не помешает, говори, Митя.

— Скажу при ней. Насчет этого самого. Значит, когда

помру я, заезжай ко мне и передай Настеньке, дочке моей, что я жив. Пусть ждет и не верит матери. Опаскудилась мать-то

ее. А годков через десять, как повзрослеет, писульку мою пере дай ей. Вот она. В ней обсказано, как засудили меня и кого

виноватить за то следует.

— Ты только за этим меня и позвал?

— Кому же мне еще довериться? Я при девочке твоей

говорю. Ты ей веришь и у меня доверие есть.

— Тебе надо поспать, Митя, — как можно спокойнее посо ветовал Андрей.

251

— Ты думаешь, голова у меня не варит? Тут-то у меня все

ясно. — Митя постучал себя по лбу. — А внутрях отбито.

Помню, как били меня, как смеялся и кто бил. Молчал я тогда

потому, что мнилось мне, будто два бога забинтовали меня, как куклу, и я супротив них ни ногой ни рукой пошевелить

не мог. Ходить в силах, а сдачи дать — не под силу. Не больно

было, когда били. Тело вроде бы деревянное, не мое. И казалось

мне, оборонять тело вовсе незачем. Теперь-то понимаю, что

умом трогался, а тогда — вроде бы так и надо. Письмецо

Настеньке я в полной памяти писал. За нее боюсь. Сынишка-то

умер, а она останется при доме. Жена моя по женской сла бости не углядит за Настенькой. А он, нынешний ее хахаль, до баб молодых охочий. Хоть и стар к тому времени станет, как Настенька вырастет, а глаз с нее не спустит. Испохабни-чает девку, вот чего я боюсь. Письму моему дочка поверит, хоть и мало знала меня, а поверит, — убежденно закончил Митя.

— Давай письмо.

— На. И еще одно. Скрывают от меня, а что-то неладное

затевается. Игорь-то вроде не в себе. Как что не так, шумни

мне. На один раз сил хватит. Вместе за языками ходили. И

тут повоюем напослед.

— Вместе, так вместе, — согласился Андрей. — Только, по-моему, все наоборот выйдет. Ты вернешься домой, Настя

вырастет, и воевать нам здесь не придется. Я скажу тебе то, что сам от Сары Соломоновны слыхал. После такой болезни, как у тебя, человек становится очень впечатлительный, как

бы поточнее сравнение найти? Идешь ты по твердой земле и

следов почти не видать. Свернул на снег — сапоги оставляют

след, да такой, что видно каждую черточку. Так и мозг чело века. Пока он здоров — слова выветриваются, забываются.

Пригрозят ему — он внимания не обратит. Почувствует опас ность — взвесит, в самом ли деле опасно или только показа лось. Помнишь Севрюкова? Какой смелый разведчик был! А

после контузии он в госпитале только услышит слово «воздух»

и сразу под одеяло забьется и плачет. Ты, Митя, переболел.

Мозг у тебя словно мягким снежком покрыт. Заболело внутри, ты умирать надумал. Вспомнил о жене — испугался, как бы с

дочкой то же не случилось. Заметил, что Игорь Николаевич

приболел, а тебе кажется — нападение на нас готовят.

252

— Я не ожидала такого популярного изложения моей весьма

запутанной беседы с тобой, — Андрей обернулся и увидел, что

в дверях стоит Сара Соломоновна. — Я минут пять за дверью

слушала. — Поймав укоризненный взгляд Риты, Сара Соло моновна улыбнулась и шутливо всплеснула руками. — Знаю, маленьких шлепают за то, что подслушивают... Ох, ну что ж

мне оставалось делать, если он так увлекся. Оставьте нас с

Дмитрием Ивановичем одних, — попросила Сара Соломоновна.

— Письмецо мое не забудь, — напомнил Митя. Андрей кив нул головой и осторожно взял за руку Риту.

— Не учитесь у меня подслушивать, — Сара Соломоновна

погрозила Андрею и Рите пальцем.

— Мы дверь плотно закроем, — заверила Рита. Андрей

вышел первым, Рита за ним.

— Ты о чем задумалась?

— Сама не знаю, Андрюша. Жалко мне всех. И страшно.

— Митиных слов испугалась? Мы с тобой еще на воле

встретимся. Вспомним больницу, лагерь.

— Митя умрет?

— Почему так сразу «умрет»?

— Вы с ним на фронте встретились?

— В запасном полку. Мне гимнастерку и брюки ватные

не по росту дали. Митю послали за новой партией обмундиро вания и он нашел мне всю одежду по росту. А то бы я как

чучело огородное ходил. Потом в одном вагоне на фронт еха ли. Под Кировоградом, в селе Диковке, передовая километров

в двадцати оттуда стояла, нас пришли покупать.

— Как «покупать»?

— Офицеры отбирали кого куда. Солдаты называли их

покупателями. Y Мити был значок «Отличный разведчик».

Его сразу взял капитан Дементьев, командир дивизионной раз ведки.

— Откуда ты его фамилию знаешь?

— Воевал в его роте.

— Он молодой?

— Капитан-то наш? Двадцать второго года. Осмотрел он

нас и спрашивает: «Кто понимает по-немецки?» Я молчу. Гово рить немного выучился, пока при немцах жил, но плохо. Митя

вышел и на меня показал. «Я с ним в запасном полку был, —

253

говорит Митя, — он по-немецки соображает». Взяли меня в

разведку. Как-то ночью мы втроем пошли за языком. Герой

Советского Союза Обедняк, Митя и я. Языка взяли, я его кула ком пристукнул немного, чтоб не шумел, и к себе потащили.

На нейтральной полосе немцы засекли нас. Ракетами поле

осветили. Из пулеметов и минометов бьют, голову не дают под нять. Снаряд прямо передо мной разорвался. Ослепило меня, контузило. Уже подползали к нашим, меня осколком в лоб

стукнуло. Кровью лицо заливает, в глазах темно, в ушах зве нит. Руки и ноги как ватные. Митя обхватил меня и тащит, а я

как куль повис. Дополз он, не выпустил меня. Уже в наших

окопах из кармана у себя вытащил кусачки и осколок ими

у меня изо лба выдернул, а у самого кровь из шеи хлещет.

Задело его. Нас обоих в медсанбат. Недели по три провалялись

и опять вместе попали в разведку. Летом сорок четвертого вто рой раз задело меня. И опять Митя помог. У него у самого

осколок живот распорол. Одной рукой кишки заталкивает, а

другой меня волочет. Жизнью своей с ним не расплачусь.

Вдруг он и вправду умрет?

— Сам же говорил, что показалось ему.

— Мало ли что говорил... Я успокаивал Митю.

— А что ты будешь делать на свободе?

— Сказать по правде?

— Скажи.

— Тебя ждать, если ты захочешь.

— Ты мне в третий раз про это говоришь.

— И еще сто раз скажу. Я как в первый раз увидел тебя, помнишь, напиться попросил...

— Помню...

— Мне сразу после того легче стало... Люблю я тебя, — Андрей нагнулся и неловко поцеловал Риту в щеку.

— Увидят... не надо, — прошептала Рита, прижимаясь к

Андрею.

— Я с тобой буду... все время...

— Меня не скоро выпустят.

— Десять лет подожду. Только и ты ни с кем...

254

В ШЕСТОМ КОРПУСЕ

— Ищу, ищу тебя, а ты вот где пропадаешь.

— Илюша! — воскликнул Андрей.

— Нас ждет Игорь Николаевич.

— Хорошо, — рассеянно ответил Андрей. В эту минуту

он думал о Рите и ему хотелось, чтоб Илья поскорее ушел.

— Он велел прийти немедленно.

— Приду, — все еще не замечая серьезного тона Ильи, пообещал Андрей.

— Пойдем! — настойчиво потребовал Илья.

— Да что ты пристал ко мне! — рассердился Андрей. — Через пять минут зайду.

— Пойдем сейчас же! — раздраженно и настойчиво пов торил Илья.

— Что случилось? — Андрей неприязненно посмотрел на

Илюшу. «Секунду не даст поговорить. Иди-иди, как на пожар

торопит».

— Откуда я знаю. Игорь Николаевич сказал и все. Рите

велел быть в землянке и до утра не выходить в зону.

— Почему не выходить? — растерялся Андрей.

— Некогда объяснять. Беги, Рита! Мы постоим, посмотрим.

— Я останусь с Андреем, — Рита упрямо сжала губы.

— Не задерживай нас. В землянке соберутся все. Так при казали Игорь Николаевич и Любовь Антоновна. — Рита печаль но взглянула на Андрея и, сгорбившись, поплелась к землянке.

Уже на пороге она оглянулась. Андрей улыбнулся и помахал

ей рукой.

— Куда ты идешь?

— К Игорю Николаевичу, — ответил Илья. Слова его про звучали так тихо, что Андрей с трудом расслышал их.

— Он же в третьем, — Илюша отрицательно махнул голо вой. Андрей не решился спросить, где же Игорь Николаевич

и почему он срочно вызывает к себе. В шестом корпусе,

255

возле дверей, их встретил санитар из третьего корпуса. Оглядев

пришедших, он завел их в небольшую комнату. Y окна на

длинной скамейке сидел Игорь Николаевич. По правую руку

от него — Любовь Антоновна, по левую — Тимофей Егорович, а по бокам человек семь знакомых Андрею санитаров. Все они, как по команде, повернули головы в сторону Илюши и Андрея.

Один из них, высокий, худой, с редкими кустиками седых

волос на голове, взглянув на Андрея, пожевал губами и не то

одобрительно, не то осуждающе крякнул и что-то сказал на

ухо своему соседу справа. Игорь Николаевич заговорил, не

вставая со скамьи.

— Сегодня ночью уходит этап в глубинку. Меня вызывают

за зону. Отказаться от вызова я не могу. Вернусь завтра часов

в десять утра, возможно и раньше. Я подготовил к выписке

пятнадцать человек. Но мне стало известно, что на этап пойдут

другие люди. Кто — называть не буду. Каждый из вас, выйдя

отсюда, пойдет туда, куда я скажу. Илюша и Андрей — в зем лянку, Тимофей Егорович — в девятый корпус, вы, Игнатий

Филимонович, — Игорь Николаевич посмотрел на высокого

худого старика, — и Любовь Антоновна останетесь в моем

кабинете, остальные знают, куда идти.

— Мое место в землянке, — отрезала Любовь Антоновна.

— Прежде всего придут в землянку. Это самое опасное

место, — возразил Игорь Николаевич.

— Не более опасное, чем ваш кабинет. Игнатий Филимо нович болен. Ему необходимо обеспечить покой.

— Y меня нет времени спорить с вами, профессод. Скажу

одно — я не хочу напрасных жертв. Возможно, все обойдется

благополучно, но ручаться трудно.

— Во сколько пойдет этап? — спросил Игнатий Филимо нович.

— Из зоны выведут примерно часа в три. Поезд остано вится в двух километрах от больницы, часов около пяти утра.

Заключенных поведут пешком. В ночное время не исключены

несчастные случаи, вплоть до стрельбы при попытке к побегу. В

темноте легко промахнуться и застрелить тех, кто и не пытал ся бежать. Запланировано восемь попыток к побегу. Но в тем ноте конвой переусердствует. Никто из вас не должен согла шаться ночыо идти на этап. Надзирателям отвечайте одно:

256

«Главврач не выписал и без него не пойдем». Попытаются взять

силой — действуйте смотря по обстоятельствам. Тяните время, притворно соглашайтесь, поддакивайте, но не выходите. В зоне

у надзирателей нет оружия. Значит, стрельба исключена. В

самом крайнем случае на силу отвечайте силой. Ножи, топо ры, доски и кирпичи в ход не пускать. Драться только кулака ми. Но помните, тот, кто сегодня поднимет руку на охрану, — в лучшем случае двадцать лет, в худшем — самоубийство

в карцере или убийство при попытке к побегу. Y тебя, Андрей, три года и ты подумай...

— Я буду с Ритой! До утра!

— Остальные болынесрочники. В крайнем случае придется

прибегнуть еще к одной мере, но, к сожалению, выполнить ее

почти невозможно.

— Объясните, Игорь Николаевич, может мы и сумеем, — проговорил Илюша.

— Подъем, — коротко пояснил Игорь Николаевич.

— Какой подъем? — не понял Андрей.

— Если дежурные пойдут на все, ударить подъем. Ночью

тихо. Звон услышат далеко за зоной. Часовые всполошатся и, не поняв, в чем дело, откроют с вышек огонь. Тогда, что бы

это мне ни стоило, я вернусь в зону. Y меня будет законный

предлог. Я как главврач должен знать причину тревоги.

— Я дам подъем.

— Ты, Петров?

— Да, я.

— Никто из вас этого сделать не сможет. За вами следят.

Вам не удастся незаметно пройти к вахте. А тебе, Петров, из

землянки не дадут выйти. Нужен человек, которого не знают

дежурные и, самое главное, не подозревают ни в чем. Всех, с кем я сейчас разговариваю, охрана знает наперечет.

— Есть такой человек! — все посмотрели на Андрея, а он, немного помолчав, продолжал. — На него дежурные ничего не

подумают.

— Он надежный?

— Ручаюсь, Игорь Николаевич. Я с ним вместе был в

армии.

257

— Долгосрочник?

— Y него пять лет.

— Исключено. Я не имею права рисковать жизнью чело века.

— Y меня тоже три года.

— Я не хотел приглашать тебя.

— И я была против. Я считаю... — но Андрей, не дослушав, перебил Любовь Антоновну.

— Я бы и сам пришел.

— Ты бы мог и не узнать.

— Скрыли бы от меня, я вам спасибо бы не сказал. Над

Ритой издеваться будут, а я спрячусь? — Андрей гневно взгля нул на Любовь Антоновну.

— Кого же ты предлагаешь?

— Митю.

— Шигидина?!

— Да. Его считают сумасшедшим и на него никто не по думает.

— Шигидина могут убить возле вахты.

— Я скажу ему об этом.

— Или в карцере.

— И об этом скажу.

— И он согласится?

— Митя сам сказал: «И тут повоюем напослед». Он на

глазах у немцев стащил языка. Илюша поможет ему, если Митя

не сумеет прорваться к вахте. На минуту на две задержит над зирателей, пока Митя будет бить подъем. В землянке я справ люсь один. Дверь там низкая, чтобы войти, надо пригнуться.

На окнах решетки, задняя стена в земле. Тайком не подойдут

ниоткуда. Я встану в дверях. Двое дежурных сразу не сунутся, а с одним я справлюсь.

— Ты знаешь, что тебя ждет за это? — Игорь Николаевич

тоскливо вздохнул.

— Спасибо, что позвали меня, Игорь Николаевич. За Митю

не беспокойтесь. Он сделает все. Только скажите через Любовь

Антоновну, что я не сам надумал прийти ночью в землянку.

Стыдно как-то. — Андрей покраснел.

258

— В землянку ты придешь не один, — успокоил Игорь

Николаевич Андрея, — с тобой пойдет Любовь Антоновна и все

объяснит. Если паче чаяния что-нибудь произойдет, как ты су меешь связаться с Шигидиным?

— Я договорюсь с ним.

— А все-таки? — Игорь Николаевич вопросительно посмот рел на Андрея.

— Когда дежурные начнут рваться, я открою дверь, возь му что-нибудь в руки и встану на пороге.

— Никакого оружия.

— Ладно. Встану с пустыми руками.

— И потом?

— Закричу. Митя знает мой голос.

— Он может не услышать, — усомнился Игорь Нико лаевич.

— Y меня сильный голос. Митя обязательно услышит. На

фронте во время артподготовки я закричал, и то Митя расслы шал мои слова. Я договорюсь с ним, что крикнуть. Об этом

можете не беспокоиться. И еще я скажу Мите, чтоб сегодня

с вечера он побродил по зоне на глазах у дежурных и снова

притворился больным. К сумасшедшему они не подойдут. Уви дят его возле вахты и тогда ничего не заподозрят. Илюша нач нет скандалить с надзирателями, в крайнем случае, подерется

с ними, а драться он умеет.

— Этого у него не отнимешь, — согласился Игорь Нико лаевич.

— Разрешите мне ночью быть в пересыльном бараке, — попросил Илюша.

— Зачем?

— Я буду ближе к вахте. В пересыльном у меня есть друг.

— Еще одного человека? Слуга покорный, — запротесто вал Игорь Николаевич.

— Он болынесрочник. К двадцати пяти годам ему ничего

не добавят.

— Ты ручаешься за него?

— Ручаюсь.

— Кто такой?

— Вы его знаете. Он два месяца лежал в девятом корпусе.

Асан Аметов.

259

— Крымский татарин? Трудный вопрос. Их, как я слышал, выгнали из Крыма. Не пощадили детей и женщин. Виноваты ми объявили всех, и тех, кто родился сегодня, и тех, кто по явится на свет через год. Крымские татары, это вполне естест венно, обозлены на русских. Придет время и они поймут, что

их изгнали не русские или украинцы... Время... время... Но

пока оно не пришло. А действовать надо сегодня. Для Асана

лагерная администрация враги, но и мы — далеко не лучшие

друзья. Он может рассудить так: все они волки, а когда волки

грызутся, сохатый траву мирно щиплет.

— Мы — волки? — гневно спросила Любовь Антоновна.

— Очень удачное сравнение.

— Я поясню...

— И так все предельно ясно. Вы ставите знак равенства

между нами и охраной?

— Не я, Любовь Антоновна. Так может подумать Асан. В

его глазах я — главврач, помощник лагерной администрации.

К тому же русский.

— Вы неправы, Игорь Николаевич. Асан мыслит более

широко. Он ненавидит охрану, ненавидит и готов убить тех, кто выгнал из дома его мать, отца, семью. Но обвинить в этом

нас... — Илюша с укором взглянул на Игоря Николаевича.

— Если бы было так, я бы близко к нему не подошел. С таким

товарищем мне не по дороге. Я — русский. Если человек

ненавидит мой народ, он ненавидит мою мать, отца, братьев, ненавидит меня, и я заплачу ему тем же.

— Под горячую руку человек готов обвинить кого угодно.

Разумная беспристрастность приходит с годами. Обиды и раны

— плохие советчики. Солдат на фронте не рассуждал, плохой

или хороший немец. Раз немец, значит убей его. Немцы разо рили у солдата дом, отняли детей, опозорили жену, убили

близких. Солдат и без приказа расстреляет любого немца. Крым ских татар угоняли не крымские татары, значит...

— Я ручаюсь за него, Игорь Николаевич.

— Будь по-твоему, Илюша. Предупредишь его в последнюю

минуту. Захочет помочь, поможет, не захочет — его дело. Ты, Андрей, самый молодой среди нас и малосрочник. Y тебя очень

трудная задача. Сомневаешься — откажись.

— Я все обдумал.

260

— И запомни одно: Васильеву Лиду в землянку не впус кать. Она переночует в корпусе. Почему — не спрашивай. Так

надо. Расходитесь по одному, друзья. Каждый на свое место.

Дай Бог, чтобы тревога оказалась ложной. До завтрашнего

утра.

ОРЛОВ

— Кто-то стоит у калитки и не осмелится постучать. Пират

рвет цепь. Лает — в ушах звенит.

— Псина она и есть псина, — рассудительно заметила не высокая сгорбленная старушка, бросая из-под коротких беле сых ресниц быстрый взгляд на хозяина. — Учуяла чужого и

лает.

— Кто бы мог так поздно прийти? — Вслух подумал Ор лов, доставая из полуоткрытого письменного стола старинный

золотой хронометр. — Без семнадцати минут одиннадцать. — Орлов осторожно щелкнул пальцем по массивному корпусу

хронометра. — Скоро пробьет полночь... Мелодичный звон.

— Вы, Леонид Фадеевич, не пускали бы на ночь глядя

сторонних людей. Хозяйка спит и вам хлопоты одни.

— У меня такая работа. Приходится и ночью с людьми

разговаривать.

— Дня им мало оглашенным?

— Ничего не поделаешь, тетя Оля. Иначе нельзя.

— Пса-то спустить с цепи, ал и утихомирить? В голове от

лая его ломит. Шибко лютует Пират. На знакомого так бы не

кидался.

— Спросите кто и скажите мне.

— Непутевая у вас служба. Как в крепости живем. Собака, телефоны... сиг-на-ли-за-ция эта самая... Словно боитесь кого.

Коль вам страшно, а мне-то каково? Эдак и мне голову сорвут, глядишь, — ворчала тетя Оля, выходя из комнаты. Орлов тя жело вздохнул, страдальчески сморщился: ничего не подела ешь, несу свою ношу, не жалуюсь, и устало закрыл глаза.

261

...Сегодня я никого не жду. Может быть, Осокин? В такое

позднее время он не зайдет. Да и Пират его знает. Не стал бы

разрываться от лая. Явно чужой. Так могут ночью войти и...

Похоронят меня утром... Воры не осмелятся. Для них я бог...

Начальник управления, хозяин... О политических не стоит и

думать. Среди них террористов нет и не было. Рабочие и кол хозники озлоблены... Но против кого? Кто донес на них. Или

себя ругают за длинный язык. Интеллигенция? Они разрешают

моральные проблемы... Спорят о том, что дозволено, а что нет.

— Орлов презрительно улыбнулся. — Пока решат, или срок

кончится, или схоронят в тайге. Удачных побегов нет. А не удачные... Мертвые не отомстят. Призраков боятся глупцы.

От угрызений совести не умирают. И что это за штука — угрызения совести? Как она грызет? Из чего зубы у нее сде ланы? Живу хорошо, обеспечен, наград — полная грудь, ува жения — хоть отбавляй. А причем тут совесть? Нож — это я

понимаю. Пуля — бр-р-р... А совесть? Совесть — выдумка борзо писцев. Политических не освобождают, а если и освободят

какого, он тише воды, ниже травы. Готов десять благодарно стей нам написать. А тем, кто за пазухой камень держит, сво боды не видать. Да и знают они, что за одного меня и сотней

жизней не расплатятся. Это им не царские времена. Интересно

раньше людей судили. Взять, к примеру, ту же Веру Засулич.

В градоначальника Петербурга, генерал-адъютанта Трепова, стре ляла — и оправдал ее суд присяжных. Прокурор Кессель что-то мямлил про пистолет, из которого стреляла Засулич, какой

он, сильного боя или слабого, такую речь произнес, весь зал

и присяжные спали. Зато как говорил защитник Александров!

Не Засулич оправдывал, а Трепова обвинял. И ничего Алек сандрову не было. А что плохого сделал Трепов?! Приказал

высечь студента Боголюбова. Студента высекли, а Трепов пулю

от Засулич получил. Весь зал аплодировал ее оправданшо. Сам

министр иностранных дел князь Горчаков в ладоши бил. Вос торгался оправданием. Если б сейчас кто вздумал стрелять

в меня... Пусть бы собрал против меня сто, тысячу фактов.

Пикнуть бы не дали защитнику. Расстреляли бы моего убийцу, а семью его — на Север. В лагерях бы отыгрались и на других

врагах народа. Не за меня... За свою шкуру дрожали бы, чтобы

с ними того же не произошло. Мстить за меня? Кому я нужен?

262

В глаза лебезят, а за спиной нож точат. Больше всего следует

бояться друзей и сослуживцев. Чужие не тронут, а свои не по милуют. Тот же Осокин готов на все... Он что-то пронюхал...

Три раза больницу навещал. Игорь — кремень, но Осокина

следует убрать... Как-нибудь поделикатней, вроде бы он сам

устранился.

— Заснул, батюшка? — Орлов открыл глаза. Перед ним

стояла тетя Оля.

— Ну кто там? — спросил Орлов, подвигая к себе пачку

«Казбека».

— В гражданском какой-то. Лица его я в темноте не рас смотрела. Сдается, не был у нас. Пират-то больно лютует.

— Что он говорит?

— Шепчет, и не разберешь, о чем. Одно поняла: «Я Зотов, — говорит, — майор». «А какой же ты майор, — спрашиваю

его, — коль без погон?» А он свое: «Тише, тише, услышат».

— Проводите его ко мне. Заведете в дом, Пирата спустите

с цепи.

— Это еще зачем?

— Чтоб никто не вошел во двор.

— Опять, прости ты мою душу грешную, на ночь глядя

сексот приперся. И чего людям не спится? Сексотили бы себе

днем, когда добрые люди работают, а то ночью лезут, и не

поймешь зачем. Много хлеба скармливают этим сексотам. А

в коня ли корм, Леонид Фадеевич?

— Завтра поговорим, тетя Оля. Впустите Зотова, а то он

наверно промок и озяб.

— Не шлялся бы ночью и не промок. — Тетя Оля ушла.

Ночной сюрприз... Орлов вынул из кармана револьвер и

тщательно осмотрел его. Он никогда не расставался с ору жием. И даже ложась спать, в последние годы жена спала в

отдельной комнате и Орлов редко навещал ее ночью, он клал

безотказный восьмизарядный пистолет под подушку. Сняв пре дохранитель, Орлов опустил пистолет в карман. Узнать бы

заранее, с чем пришел Зотов. И все-таки Осокин недаром кру тится возле больницы. Может, Зотов пронюхал, что я собрал

на него довольно внушительное досье? Пришел отмаливать

грехи? Я — поп строгий, дорого возьму за покаяние... Какая

мразь этот Зотов! Золотарь... самую грязную работу выпол263

няет... Кому-то надо и это делать... А я-то сам лучше его? Пля шут они вокруг Игорька... Ох, и хлопот мне с Игорем... Зачем

он полез в эту кашу?! Говорил лее ему, все образуется и войдет

в свое русло... Нет, полез в драку... Он и мальчишкой спуску

не давал. Тихоня-тихоня, а не побоялся с первым силачом гим назии в рукопашную вступить... Нехорошо в восемнадцатом

получилось... Я ушел, а Игорек остался один... А что было

делать? Только и слышишь вокруг: «Бей буржуев!» Могли бы

и меня пристукнуть. Ловко я тогда к чекистам примазался!

Сразу троих контриков на свежую воду вывел. А виноваты ли

они были? Какое мне дело! Расстреляли — значит виноваты.

Я выполняю, что прикажут. Через полгода заглянул домой, а

Игоря уже не было. Десять лет искал его... Еле нашел! И изволь

радоваться... враг народа... Первый раз вырвал его — мало ему

показалось, вторично в пекло полез. И теперь не сидится ему

спокойно. Сыт, обут, одет, ходит без конвоя... чего ему больше

надо?! Зачем сдались ему эти контрики? Посапывай в две

дырки за спиной у брата и жди, когда освободят. Кончится

вся эта кутерьма... Наберемся сил, состарится и перемрет до революционная интеллигенция, вырастим новых ученых с на шей закваской, наделаем много машин, чтоб людей не гнать

на необжитые земли, и распустим мы всех, кто живой останет ся. Зашевелятся новые, из тех, что подрастут, их сюда в гости

пригласим... Но сколько их будет? Мало... Хотя, как знать...

Чечен, немцев Поволжья, крымских татар выслали в Сибирь, в Среднюю Азию... Сейчас мы называем их изменниками, а лет

через двадцать люди засомневаются... Если целые народы из менники, почему же, спросят нас, не судили каждого человека

в отдельности. И неужели в целом народе не нашлось ни одно го честного человека? А если даже и не нашлось, за что лее

сослали детей? В чем они виноваты? В последнее время много

крымских поступает к нам. Сексоты доносят, недаром все же

они хлеб едят, что крымские считают себя невиновными. Под растут их дети — суди их, возни с ними хватит. Нет, лагеря не

опустеют... черт с ними с крымскими и со всеми политически ми. На мой век их хватит. А когда поубавится, мне к тому

времени персональную пенсию дадут. Деньжонок я поднакопил, пенсию мне тысячи три назначат... уеду в Россию, заживу на

берегу реки, чтоб поблизости лес был, рыбку половлю, грибов

264

пособираю... хорошо бы с Игорем вместе. Забудет он старое, да и не виноват я перед ним ни в чем. А перед другими? Не я

эти приказы издаю, не я сужу их... В чем же я виноват? На

всех не угодит и солнце. А народ любит строгость. Царская

охранка расслюнявилась и царю по шапке дали. Y них под

носом революционеры всех мастей орудовали, а они доказа тельства собирали, или в другую крайность бросались: шашки

наголо — и руби головы всем бунтарям. Не умели справиться