Я увожу к отверженным селениям том 2 Земля обетованная

книг до войны прочел, а кодексов, пока в тюрьму не попал, не знал. Денег у меня нет, одет в лохмотья, как нищий. Можно

и побить, если руки чешутся. Пока вели нас в милицию, во ришка, который масло украл, бросился в толпу и убежал. По гнались за ним — не догнали. В милиции хотели на меня сва лить, будто я украл масло. Спасибо тетке той, у которой масло

уворовали, она сказала, что не я, а другой. Милиционеры за129

ставляли признаться, что я рубашку стащил. «Откуда, — го ворят, — у бродяги чистая рубаха?» Я им правду говорю, а

они сильнее злятся и лупят. С рубашкой у них ничего не

вышло — к фамилии пристали. «Знаем мы ваши блатные фа милии: Иванов, Петров, Сидоров... — говорит мне следователь.

— А документы у тебя есть?» Я сказал, что полгода сидел в

тюрьме, а когда освобождали, документов не вернули. «Ах ты, мерзавец, — кричит следователь, — честным людям жить не

даешь! Ворюга!» Я рассердился и сказал: «Вы докажите, что я

вор». Следователь вскочил и ударил меня. Я не утерпел и ему в

оборотку, по носу попал. Ох и били меня... побольнее, чем в

Шевченко. Они даже акт не стали составлять, что я следова теля ударил. Я десять дней кровью плевал. Отлежался в ка мере. Потом вызвали и сказали, чтоб я расписался об оконча нии следствия. Ни одной бумажки я им не подписал. Бандиты

они! — Голос Андрея зазвенел горечью, обидой и гневом.

— Обидно, Рита. Что я им плохого сделал? Воевал, домой

ехал. Выпил, не скрываю. Не избил никого, не обругал, а меня

как бандита арестовали. Ошиблись... А если б шевченковского

следователя в индию?! В карцер! Голодовку бы он шестьдесят

семь дней продержал?! В лицо бы ему плевали! По ошибке!

Ну ладно, пусть раз ошиблись. А документы тоже по ошибке

не давали? В Днепропетровске следователь знал, что я не вино ват. Не смог кражу на меня взвалить, обвинил в другом. Они

в обвиниловке написали, что я три месяца живу в Днепро петровске, ворую на базаре, дал двенадцать подписок в двад цать четыре часа выехать из города и не уехал. Y кого ворую

— не сказано. Как я мог три месяца в Днепропетровске про жить, если в это время в Лукьяновке сидел? Я думал — на

суде разберутся. Разобрались! Собаки!

— Где тебя судили?

— Я ж тебе говорил, в Днепропетровске. Комнатка ма ленькая. Судьи, конвоиры и я. Посторонних никого не было, а суд объявили открытым. Ни защитника, ни прокурора. Се кретарша, девчонка молодая, ничего не записывала. Один за седатель дремал, другой молчал. Я рассказал, что в Лукьяновке

был и никак, ну просто никак, в это же самое время в Днепро петровске не мог подписки давать. А судья говорит мне: «Это

к делу не относится». Меня в камере научили, чтоб я экспер130

тизу почерка на суде потребовал. — Андрей сжал кулаки и

замолчал.

— А судья?

— Он толкнул в бок заседателя, который спал. Тот луп-луп глазами, а судья ему какие-то бумаги показал. Заседатель

закивал головой спросонья. Судья после этого говорит мне: «Суд отклоняет вашу просьбу о проведении экспертизы. Суду

ясно, что подписку о выезде давали вы». И ушли совещаться.

Минут через десять вернулись и объявили, что я осужден на

три года.

— Ты кассацию не писал?

— Подавал я кассацию... Нужна она, как мертвому при парки.

— Что ж ответили?

— Написали, что правильно меня осудили. Утвердили при говор. Когда сюда этапом гнали, воры в законе что хотели де лали. Сами на нары, а нас на пол, себе воду, а нам, что оста нется. Подрались мы с ними. Конвой за них вступился. Двад цать дней на пересылке был. Воры там не работают, по пол года сидят. На сорок первой придурки — суки, что хотят, то

и делают. Все начальство подкупают. Везде. А ты говоришь — за деньги они сюда не приедут. Игорь Николаевич их не пу стит, Любовь Антоновна тоже. Так над ними есть люди повыше.

Я им этого никогда не забуду.

— Кому?

— Сукам! Ворам! Начальству! Другие боятся, плачут, ти хонькими стали: не трогай нас — и мы никого не тронем.

Я тоже боюсь, но не плачу. Мне тоже больно, когда бьют, но

просить я их не буду. Ни за что! Был бы автомат и пара дис ков запасных, стрелял бы их всех, пока бы меня самого не

убили.

— Кого, Андрюша?

— Тех, кто посадил меня! Тех, кто бил! Кто над Митей

Шигидиным издевался. Председателя суда. Судью! Падлу! Ло шадь! Начальника лагпункта! Пусть потом и меня убивают.

Я знать буду, что не без пользы умер. Сто лет проживу — не

прощу. Умирать стану, только и пожалею, что никого из них

не убил.

— Страшно, Андрюша. Ты же не такой.

131

— Я злой за всех! За тебя! За себя! За Митю! Меня под

Кировоградом ранило, Митя под огнем волоком тащил. А сам

он тоже был в ногу ранен. Слова мне не сказал. А падловцы

за волосы его и об стенку. На пацанов красные косынки одели!

Y работяг все отнимают, а дежурники с ними вместе. На кого

Падло, на того и начальство. Меня арестовали ни за что, а

судья осудил. Пожаловался городскому судье, а тот пишет: «Для отмены приговора оснований нет». Сами себя защищают, как падловцы. Ты говоришь — страшно убить их. А жить, как мы живем, — не страшно?

— В больнице хорошо, — слабо возразила Рита.

— Пока Игорь тут и Любовь Антоновна. Были бы другие

врачи, меня б тогда убили, а тебя в вензоне... — Андрей осекся.

— Забудь, Андрюша об этом. Не все люди такие.

— Что я, на всех говорю? Хороших людей больше, чем

плохих. При немцах меня хозяйки кормили, вшей выпаривали, от полицейских прятали, когда я из концлагеря бежал. Если б

не они, не выжил бы я. А зачем живу? Наши пришли — радо вался. Y меня вся спина гнила, а я на фронт просился. А потом?

Шевченко, Днепропетровск, сорок первая, падловцы... Ну, пад ловцы — суки, их даже воры презирают. Я б ни на кого не стал

обижаться, кроме как на них. Не сладил с ними, избили и

ладно. А утром начальник сорок первой ногами меня пинал, почти мертвого. Мне Монахов рассказывал. Тут никто не видит, как они нас бьют. А шевченковского следователя тоже никто

не видел? А судью моего? Собаку не бьют, если она не виновата.

Пес убежит от такого хозяина. А мне и убежать некуда. Ты

думаешь, они не знали, когда тебя судили, что ты не виновата?

— Знали, — прошептала Рита, и слезинка тихо сползла по

лицу, оставляя на щеке влажный след.

— Не плачь, Рита. Прости меня, — Андрей кончиком паль ца здоровой руки робко прикоснулся к худенькому плечу де вушки.

Андрюша ласковый... Красивый... Добрый... Он за Шигидина

заступился. Если бы встретились мы с ним раньше... Y него, наверно, девушка есть... Спросить? Стыдно... Я так хитро спро шу, что он и не догадается...

— Ты скоро на волю выйдешь. Два с половиной года оста132

лось. А мне еще сидеть и сидеть... — грустно заговорила Рита, не осмеливаясь высказать свою самую тайную мысль.

— Вот бы нам вместе освободиться. Мы бы с тобой... — Андрей смущенно закашлялся и отвернулся.

— Тебя ждут, Андрюша. Мама... девушка...

— Y меня нет девушки, — признался Андрей.

— И не было? — со страхом и надеждой спросила Рита.

— Была.

— А где ж е она? — глаза Риты потухли, голос прозвучал

подавленно. — Разлюбил ты ее?

— Мы и не встречались по-настоящему, — хмуро ответил

Андрей.

— А понарошку разве встречаются?

— Мы с ней рядышком жили. Вместе по очередям стояли.

Потом война. Меня во время бомбежки ранило. Я от поезда

отстал, а она уехала с родными. Я при немцах два года жил.

Не знал, где она, что с ней. Встретился в шевченковской мили ции. Ее сняли с поезда, за то, что документы у неё украли.

Она уже тогда туберкулезом болела.

— Ее тоже посадили?

— Выгнали. Домой поехала.

— Так она ждет тебя?

— Не ждет, Рита... Уже не ждет.

— И неправда. Я бы... ждала.

— Умерла она.

— Кто тебе сказал?

— В тюрьме пацан с нашей улицы. Он сам видел, как

Женю хоронили. — Андрей замолчал. Рита сидела понурая и

притихшая. Она понимала, как тяжело Андрею вспоминать

подругу. А в глубине души копошилось чувство, похожее на

нечистую радость. Если бы она могла высказать непонятное

ей чувство словами, то она бы сказала примерно так: «Плохо, что Андрей один, жалко. Но его никто не ждет. Может быть

я...»

— Ты любишь звезды?

— Люблю, Рита. Я помню, один раз весной ночевал в виш невом саду.

— Давно?

133

— Мальчишкой. Звезды такие болыиие-болыиие. Небо чи стое. И вишни цветут, белые, как снег. А запах такой нежный, как мамины глаза, когда она не сердится.

— Почему звезды мерцают? Смотришь, и кажется — вот-вот заговорят они. Хорошо бы улететь на звезду.

— Там никто не бывал и не будет.

— А мне снилось, что я по звездам бегала.

— Красивый сон, — завистливо вздохнул Андрей. — Мне

такого ни разу не приснилось. Когда я болел в лагере воен нопленных...

— За что тебя туда?

— Нашему пленному махорку передал. Немцы в это вре мя убили одного пленного за то, что он обмотку подвязать

хотел, а меня для счета в колонну затолкали. Я мальчишкой

был. А они и на одежду мою гражданскую не посмотрели.

— Долго держали?

— Ночь во дворе переночевал, горло у меня распухло.

Один пленный дал за меня на две скрутки табака и меня в

барак впустили. На другой день температура поднялась высо кая. Пленные подумали, что у меня тиф. Взяли за руки, за ноги

и в зону вынесли. Я просил их: «Братцы, не оставляйте!»

— А они ? Не послушали? Не пожалели?

— Их бы самих староста барака выгнал, если б не выбро сили меня. Заморозки, а я лежу. И вдруг мне тепло стало.

Смотрю на звезды: такие красивые, что я никогда раньше

таких не видел. А потом увидел два озера, одно с чистой

водой, а другое — с грязной.

— Померещилось тебе.

— До сих пор помню озера. Будто вчера их видел. Люди

идут к грязному, а к чистому редко кто сворачивает. К нему

дороги нет: скалы, пропасти, звери... И вдруг все небо заго релось. Звезды играют огнями, как живые. Смотрю на небо, а

меня оттуда кто-то манит к себе. Я вроде бы полетел. Высоко высоко лечу. А до звезд никак долететь не могу. И больше ни чего не помню.

— Как ж е ты из лагеря ушел?

— Наутро в зоне трупы собирали, и меня в повозку поло жили, как мертвого. Стали выбрасывать в могилу, а я очнулся.

Пленные не закопали меня, а немец, конвоир, просмотрел. Y t -

134

ром женщина одна, ее тетей Глашей звали, я после узнал, подобрала меня. Я целый месяц у нее жил. Она кормила, выха живала, стирала... Ночью вставала ко мне. Есть такие люди...

— Андрей не договорил. В палату вошла смуглая пожилая

женщина в белом халате.

— Вот где я тебя нашла, — заговорила она, грозя Рите

пальцем.

— Я, Сара Соломоновна, у Андрея дежурю, — смущенно

оправдывалась Рита.

— Зачем у него дежурить? — возразила Сара Соломонов на. — Есть он сам научился, с кровати встает, разговаривает.

На днях мы его в общую палату переведем.

— В общую? — испуганно протянула Рита.

— Не бойся за него. Пузырь и Горячий из больницы ушли, другие Андрея не тронут. Эти воры такая публика... Они бес платно мстить не станут... Пойдем со мной. Ты мне нужна.

— Заходи, Рита, — попросил Андрей.

— Обязательно, — горячо пообещала Рита.

— Куда мы идем, Сара Соломоновна?

— К Тимофею Егоровичу. Он хочет тебя о чем-то спросить.

— Ему лучше?

ПЛАТА ЗА ПЕСНЮ

— Да, — Сара Соломоновна, обычно веселая и словоохот ливая, отвечала угрюмо и односложно.

— Поют. Слышите, Сара Соломоновна?

— Буров... Мучают мальчишку. Я им скажу. Ты постой

здесь, — Сара Соломоновна направилась к кучке заключенных, собравшихся возле кухни. Она шла не оборачиваясь и поэтому

не увидела, что Рита идет вслед за ней. Среди собравшихся

Рита узнала повара, каптера, двух сук, Чуму и Волка, и над зирателя, известного в зоне под кличкой «Аля-улю айда по шел». Они обступили безрукого заключенного, а он, придержи135

вая ладонью здоровой руки культю и широко открыв немигаю щие глаза, пел:

Везде и всегда за тобою,

Как призрак я тихо брожу...

— Что вы безобразничаете? — гневно спросила Сара Со ломоновна.

— Айда пошла, докторша! — отмахнулся надзиратель. — Аля-улю, Буров! Пой!

— Откланяйся докторше! — подхватил Чума, заговорщес-ки подмигивая надзирателю.

— Певец Буров! — с надрывом прокричал безрукий.

— Как вам не стыдно! — вспыхнула Сара Соломоновна.

— Он инвалид. Без руки. Слепой.

— Сам себе руку оттяпал, — с философским спокойствием

заметил Волк, попыхивая папироской.

— И глаза отравил сам, — подхватил каптер, вынимая из

кармана обгорелые хлебные корки. — Подушевней пой, Буров.

Хлебушка не пожалею.

— Не украл бы ботинок, не попал бы сюда, — вставил

надзиратель. — Айда пошел, Буров!

— Не пой, — попросила Сара Соломоновна. — Они ничего, слышишь меня? ничего тебе не дадут.

— Баланды пульнем!

— Хлеба!

— Петь не будешь, хором огуляем.

— Аля-улю, Буров! Не слушай врачиху!

— Спину погрызу! — бушевали любители песен.

— Продолжать или сначала? — униженно спросил Буров.

Не дождавшись ответа, он жалко улыбнулся, положил на

грудь обрубок руки и снова запел: Как призрак я тихо брожу

И с тайною грустью порою

В вонючую дырку гляжу.

Буров смолк. Надзиратель вздохнул.

— Понимать надо, докторша! — наставительно заметил он, поправляя широкий ремень. — Песня во! А ты с ходу айда-пошел командуешь ему.

136

— Я его этой песне научил! — похвастался Чума, горде ливо выпячивая грудь.

— Чума — человек! — восторженно подхватил повар. — Кем был Буров на воле? Дяревня! Сундучок! Волосатик! А

тут?! Певец! Проси, Буров! Все дам!

— Дорогие дяденьки и тетеньки! — заученно проговорил

Буров, плотнее прижимая к груди культю. — Подайте несчаст ной заброшенной жене Падлы Григорича.

— На! — Чума поднял с земли миску, до краев наполнен ную жидкой баландой, и протянул ее Бурову. Калека с опаской

шагнул на звук голоса, а Чума с размаху плеснул помои в лицо

слепого.

— Ешь, Буров! Лакай!

— Айда-пошел облизываться, Буров!

— Штефкай!

— Пасть шире разинь!

— Я Игорю Николаевичу скажу! Вы! — задохнулась в

крике Сара Соломоновна. Надзиратель небрежно схватил док тора за плечи и вполсилы оттолкнул ее от себя.

— Айда-пошла, докторша! Не мешай людям повеселиться!

— Под зад коленом ее! — посоветовал Чума. Волк оска лился, злобно посмотрел на врача, сплюнул сквозь зубы, но, вспомнив, что Игорь Николаевич не берет, выругался и по вернулся к женщине спиной. Повар благоразумно промолчал.

Каптер благочестиво закатил глаза.

— Что вы сердитесь, доктор? Скучно! Шутим мы! Балуемся.

Не все же плакать, — елейным голосом зажурчал он. — Я хле бушка Бурову дам. Сам бы ел, но больному человеку не отка жу. Очень уж я жалостливый к калекам. Бери, Буров, от души

даю! — каптер совал Бурову хлебные корки. Слепой торопли во прятал их запазуху.

— Покандехаем, Чума! — позвал Волк товарища.

— И мне идти пора, — заторопился каптер. — Помощник

у меня прожорливый, не доглядишь, полкаптерки слопает. Бы вайте! Заглядывайте ко мне! — Каптер сделал широкий жест, приглашая в гости всех присутствующих. — И ты, Буров, не

забывай меня! Покормлю!

— Ужин скоро. Не сожрали бы бацилу мои шестерки, — ни к кому не обращаясь, проговорил повар и сладко зевнул.

137

— Айда-пошли вместе, — предложил надзиратель. Буров

вытер рукавом залитое помоями лицо и понуро поплелся к

больничному корпусу. Сара Соломоновна и Рита шли молча, стараясь не глядеть друг на друга. Рита заговорила первая: — Что у Бурова с глазами?

— Ослепил он себя.

— Сам?

— Может и сам, а может и помогли. Пять лет ему еще

добавят. Измучили мальчишку. Руку себе отрубил — в цент ральный изолятор его и на двадцать лет осудили. В централь ном женихи не оставили в покое. Глаза погубил, чтоб в боль ницу положили, — и вот тебе больница... «Пой, Буров, накор мим!» Поет...

— А он будет видеть? Хоть когда-нибудь?

— Не знаю, Рита. Пришли. Ты сама Тимофею Егоровичу

ничего не говори. Спросит тебя, отвечай.

ТИМОФЕЙ ЕГОРОВИЧ

Тимофей Егорович лежал на топчане. Напротив него, воз ле окна, сидел худенький старичок.

— Он спит, не тревожьте его, — предостерег старик, ука зывая на Тимофея Егоровича. Тимофей Егорович повернулся

на спину и открыл глаза.

— Я не сплю, Сара Соломоновна. Позвали Риту? А, ты

пришла? Садись, дочка, — пригласил Тимофей Егорович Риту.

— Я вас оставлю. Y меня новый больной, — заторопилась

Сара Соломоновна.

— Не буйный?

— Третьи сутки говорит. Ни на минуту не замолкает. Спа сибо Игорю Николаевичу, маленький домик для моих больных

отдал. Там две комнаты. В одной мужчины, в другой женщины.

— Шигидин как? — расспрашивал Тимофей Егорович.

— В прежнем состоянии. Вы меня извините, я побегу, — Сара Соломоновна торопливо покинула палату.

138

— Рита! Ты обещаешь мне сказать правду?

— Обещаю.

— Где Ася? — Тимофей Егорович в упор взглянул на Риту.

Девушка растерялась.

— Ася? — повторила Рита, машинально убирая со лба

прядь непокорных волос.

— Да, Ася! Говори, Рита! — нетерпеливо потребовал Ти мофей Егорович, не спуская с Риты глаз.

— Я знала Асю, — медленно заговорила Рита, стараясь

собраться с мыслями. «Почему он о ней спрашивает?.. Как он

может знать Асю? Где видел? В лагере... больнице?»

— Расскажи о ней, — настойчиво попросил Тимофей Его рович.

«Сказать, что ее убили?.. А если... Асин отец капитан... Ти мофей Егорович тоже... Врать! Буду врать!»

— Я вместе с Асей работала, — заикаясь, начала Рита.

— С Асей?! — Тимофей Егорович вскочил на ноги, засто нал, пошатнулся и, если бы Рита не успела подхватить его, он бы упал. — Голова закружилась. Ты не врешь?

— Честное слово! — «Я обманываю его... Тимофея Егоро вича за меня избили. Сказать правду? А вдруг Ася...»

— Ты давно была на пересылке? — спросил Тимофей Его рович.

— В августе.

— В карцере сидела?

— Да.

— С кем?

— С Еленой Артемьевной и... с Аней.

— С Аней? А не с Асей?

— Я ж говорю вам, что знала Асю на воле.

— Сколько ей лет? ТОЙ Асе?

— Она старше меня. Лет... на восемь.

— Дочка! Не обманывай меня! Я старик. Тебе сколько

лет?

— Восемнадцатый пошел.

— Ты моложе моей Аси на три года. Я старше тебя на

тридцать пять. Ася у меня была одна.

— Она ваша дочь? — вырвалось у Риты.

139

— Дочь. Похоже, что Ася, моя Ася, погибла на пересылке.

Ты скрываешь. Стыдно, дочка, говорить мне неправду. Ася...

— По лицу старого капитана текли слезы. Хриплое рыдание

сотрясло палату. Страшно и больно смотреть, когда плачет

мужчина, а сейчас плакал моряк, суровый и непреклонный.

Рита склонилась к старику и порывисто поцеловала его. — Не прощу себе, что живой в руки дался. Убил бы себя, они бы

Асю не тронули. Трус! Мерзавец! — капитан сжал кулаки и

поднял их над собой. Еще секунда и он обрушит их на свою

израненную голову. Рита испуганно схватила его за руки.

— Тимофей Егорович! Миленький! Не надо! — просила

Рита.

— Не выдержал... Прости, дочка. Я знаю правду.

— От кого? — Рита спохватилась. Она поняла, что выда ла себя этим вопросом, но ничего, абсолютно ничего не сумела

придумать, чтобы как-то уменьшить тяжесть проклятого преда тельского вопроса.

— От Федора Матвеевича, — чуть слышно ответил ка питан.

— А где он? — опрометчиво спросила Рита.

— Вы не помните меня?

«Знакомый голос... Он...» — Рита порывисто обернулась и

увидела старика, того самого, что просил не тревожить Тимо фея Егоровича.

— Вы Федор Матвеевич?

— Вы угадали, милая девушка. Я многим обязан вам. Но

не имел удовольствия лично высказать свою признательность.

Разрешите поблагодарить вас теперь. — Федор Матвеевич встал, низко поклонился Рите, поднес ее руку к губам и почтительно

поцеловал.

— Что вы, — смутилась Рита.

— Игорь Николаевич рассказывал мне о вас, но по причи нам мне непонятным препятствовал нашему личному знаком ству.

— Вы лежите в этой палате? — спросила Рита, лишь бы

что-нибудь сказать.

— В другой. Сюда зашел случайно. Завтра люня выписы вают.

— Вас? Игорь Николаевич?

140

— Смею вас заверить, Маргарита... Как вас по батюшке?

— Рита, — окончательно смутилась девушка.

— Ну хорошо, Рита, — согласился Федор Матвеевич. — Игорь Николаевич к моей выписке не причастен. Здесь меньше

всего считаются с мнением врача.

— Игорь Николаевич отстоит вас!

— Осмелюсь не согласиться с вами. Он не имеет достаточ ной власти, чтоб поступить наперекор лагерному начальству.

— Я попрошу Любовь Антоновну! — Федор Матвеевич за кашлялся и словно невзначай вытер повлажневшие глаза.

— Я сердечно благодарю вас за вашу доброту. За большую

душу. Я вам верю, Рита, что вы сумеете вторично спасти меня.

— Но тогда вас спасла не я. Ася!

— Вы и Ася, — уточнил Федор Матвеевич.

— Ася, — глухо повторил Тимофей Егорович.

— Я хотела сказать Аня, — поправилась Рита.

— Не утешай, дочка!

— Откуда вы взяли, что в карцере была Ася? — сердито

спросила Рита, поворачиваясь к Федору Матвеевичу.

— Я понимаю ваш гнев и сознаю свою вину. Я нечаянно, верьте моему честному слову, совсем нечаянно, в разговоре

с Тимофеем Егоровичем упомянул имя его дочери. Вы, очевид но, помните, Рита, когда эти... гм-гм, с позволения сказать, люди... начали душить меня.

— Помню, — подтвердила Рита.

— И я помню. Вы закричали: «Ася! Ты все можешь, помоги

ему!» или что-то близкое к этому возгласу. По причинам вам

вполне ясным мне трудно восстановить ваши слова с большей

точностью, но имя «Ася» я запомнил хорошо. Я имел неосторож ность рассказать уважаемому Тимофею Егоровичу об этом эпи зоде, а он решил, что Ася именно его дочь. Я не видел ее и

к тому же весьма вероятно совпадение имен.

— Я бы и сам поверил в совпадение. Но меня убедила Рита.

— Я?!

— Твое неумение врать, Рита. Мне Игорь Николаевич рас сказывал о пересылке на второй день после того, как вас при везли в больницу. Он мне назвал Асю по имени. Об Асе я

услышал от Сары Соломоновны.

— А от кого она? я ей ничего не говорила.

141

— От Любови Антоновны. Сегодня утРом в палату зашла

Елена Артемьевна. Я спросил ее: «Ася — дочь капитана?»

Елена Артемьевна смутилась и тоже не сумела солгать. Федор

Матвеевич подтвердил, что убитую на пересылке девушку зва ли Асей. Ты неумело врала и я окончательно убедился, что

на пересылке убили мою Асю.

— Но может быть вы ошиблись?

— Не ошибся, дочка. Говори все, как есть.

— Но я не знаю...

— Асе было лет двадцать.

— Да.

— Черноволосая? — Рита молча кивнула головой. — Ро динку возле левого уха не помнишь? — Рита сморщила лоб и, напрягая память, старалась полностью восстановить лицо Аси.

«Родинка... родинка... Была». Но она не сказала ни да, ни нет.

— Значит, помнишь. Расскажи, как она погибла?

— Я не помню.

— Рита!

— Нас посадили в карцер. В соседней камере сидели воры.

Старший вор, Падло, сказал, что начальник пересылки, капи тан Ольховский, велел убить Федора Матвеевича. Я услышала

их разговор. Перед утром привезли Федора Матвеевича. Воры

стали душить его. Я кричала, но мне никто не отвечал. Я

попросила Асю помочь. Ася затерла фитиль из ваты и подожгла

карцер. Она говорила, что за поджог ее посадят к ворам. Когда

нас вывели во двор, Ася сказала начальнику, что карцер по дожгла она. Потом Ася крикнула ворам, что она им не доста нется, и побежала к запретной зоне. Я слышала три выстрела.

Пришел надзиратель и сказал, что Асю убили. Ее за меня

застрелили! И вам голову разбили тоже за меня. Я во всем

виновата.

— Не смей так думать. О матери Ася не говорила?

— Сказала... что мама... умерла... Я виновата. Побейте меня, Тимофей Егорович!

— Не плачь, глупенькая. Помоги мне встать.

— Куда ж е вы?

— К Игорю Николаевичу.

— Он заругает за то, что вы встали с кровати.

— Y меня к нему срочное дело.

142

— Я позову его.

— Y нас с ним мужской разговор, Рита. Один на один.

Спасибо, умница.

— За что?

— За правду. Я теперь все знаю об Асе. Ее убили... Пора

и мне...

— Вы не дойдете, Тимофей Егорович.

— Y меня впереди длинный путь. Не волнуйся, дочка, я

скоро вернусь.

— Я пойду с вами.

— Останься.

— Вы не дойдете, — повторила Рита.

— Чепуха. Я валяюсь уже три недели. С моими синяками

на пятый день люди гуляют.

— Я прошу вас, — упрямо настаивала Рита.

— Разговор с Игорем не для тебя.

— Вы меня гоните? — убито спросила Рита.

— Не обижайся, дочка, так надо.

— За то, что Асю убили?

— Не глупи. Я знаю, кто виноват. Раз уж ты так хочешь, проводи к Игорю и назад.

YB^i;eB Тимофея Егоровича и Риту, Игорь Николаевич удив ленно посмотрел на них. Любовь Антоновна осуждающе пока чала головой и, торопливо подойдя к капитану, помогла ему

сесть.

— Вы полюбуйтесь на них! — взорвался Игорь Николаевич.

— Я прописал ему постельный режим минимум еще на неделю, а он расхаживает. Кто тебе велел приводить его? Кто, я тебя

спрашиваю? — Рита виновато посмотрела на рассерженного

главврача и растерянно пробормотала: — Тимофей Егорович сам попросил.

— Сам?! А если он тебя попросит в яму столкнуть? Ты и

тогда не откажешь ему? А вы тоже хороши, Тимофей Егорович!

Все лечение насмарку пойдет.

— Игорь Николаевич! — вспыхнула Любовь Антоновна. — Вы разрешаете себе лишнее. Вам следует не таким тоном раз говаривать с больным. Больной нарушил предписанный врачом

режим. Нехорошо. Но кричать — тоже не похвально.

143

— Я сам все придумал, — заговорил Тимофей Егорович. — Ругайте, но выслушайте.

— Говорите, — отрывисто разрешил Игорь Николаевич, — пожалуйста, покороче. Ложитесь. Так вам будет удобней.

— В карцере на пересылке убили мою дочь Асю, — ровным

глухим голосом проговорил Тимофей Егорович.

— Кто вам сказал? — Игорь Николаевич скомкал недоку-ренную папироску и швырнул ее в угол. — Молчите? Рита?

Больше у вас никого не было. Спасибо, Рита, услужила.

— Я ничего не говорила... Я... — срывающимся от волне ния голосом оправдывалась Рита.

— Не нападайте на нее, Игорь Николаевич. Она не умеет

лгать, и только.

Лицо Тимофея Егоровича побледнело. Любовь Антонов на поудобнее уложила его на топчане.

— Рита, Рита. Девчонка, — Игорь Николаевич укоризненно

покачал головой, — в лагере и вранью следует учиться.

— Нехорошо мне, старому моряку, перед смертью обучать

вранью детей. Мне бы поучиться у нее.

— Женщины не могут держать язык за зубами, — сердито

буркнул Игорь Николаевич.

— Вы правы. Поэтому я и хочу с вами поговорить наедине.

— Рита, сходи в землянку. Катя хотела увидеть тебя, — по просила Любовь Антоновна. Дождавшись, когда девушка выш ла, доктор обратилась к Тимофею Егоровичу. — Женщин нет, можете говорить свободно.

— А вы? — растерянно спросил Тимофей Егорович.

— Я — старуха.

— Но...

— И не люблю болтать. За восемь лет отучилась.

— Я доверяю профессору, как самому себе. Говорите при

ней или вообще молчите, — отрезал Игорь Николаевич.

— А Рите вы не верите? — обиделась Любовь Антоновна.

— Я верю ей больше, чем кому бы то ни было, — резко

возразил Игорь Николаевич. — Но она слишком наивна, до верчива. Ее легко обмануть. Можете положиться на мой опыт.

Тимофей Егорович выразительно посмотрел на Любовь Ан тоновну, но она сидела не шелохнувшись. Пожав плечами, ни­

144

чего не поделаешь, придется беседовать при женщине, капитан

заговорил:

— Отправьте меня на пересылку. Это единственная и по следняя моя просьба.

— Вас? В таком состоянии?! Не могу.

— Y вас есть связи. Используйте их, Игорь Николаевич!

Мне необходимо попасть на пересылку.

— Вы просите о невозможном.

— Невозможное для вас или для меня?

— Для обоих.

— Не сумеете договориться с начальством?

— С начальством я, пожалуй, договорюсь, — Игорь Нико лаевич прикурил папиросу, выпустил сизую струйку дыма и

после небольшой паузы добавил: — А с вами как быть? Вы

можете умереть в дороге или на месте. Легкий удар по голо ве... пробежка, ложись-вставай — и с вас достаточно. Как врач

я протестую.

— Я не прошу отправить меня сегодня. Я согласен ждать.

Неделю-две... Но когда вы найдете меня здоровым...

— Подумайте, Тимофей Егорович.

— Я все обдумал.

— Зачем вам так срочно ехать на пересылку? Я понимаю, что вы хотите узнать... — Тимофей Егорович что-то хотел от ветить Любови Антоновне, но, взглянув в ее глаза, громко за сопел и отвернулся.

— Я догадываюсь... Но если я угадал, этот разговор и в

самом деле не для женщин.

— Прикажете мне уйти, Игорь Николаевич?

— Я ничего вам не прикажу, профессор. Поступайте, как

знаете. Впрочем, побудьте с нами. Если я не ошибся в своей

догадке, я вам скажу одно, Тимофей Егорович: лягушку на

дерево посадить легко, снять ее — трудно.

— Я не понял вас, — признался Тимофей Егорович.

— Лесков в повести «Гора» рассказывает, что в четвертом

веке старую язычницу спросили, как уничтожить христиан. Она

сказала: «В Евангелии написано, что вера величиной в горчич ное зерно сдвинет гору. Сейчас засуха. Если гора сойдет в Нил, Нил разольется и люди будут спасены от голода. Заставьте

христиан сдвинуть гору. Они не сделают этого, и голодные

145

убьют их. Я помогла вам посадить лягушку на дерево, а назад

вы ее не снимете». На дереве лягушка засохнет. И если снимут, то только ее труп, — пояснил Игорь Николаевич.

— Вы отправите меня на пересылку, а назад вернуть не

сможете. Этого и не требуется.

— Вы решили?..

— Да! Да! Я убью начальника Пересы л ки! За Асю!

— Что это вам даст?

— Я — солдат. Меня учили драться, а не рассуждать.

Кровь за кровь! А что мне даст, если я спокойно умру на

мягкой кровати? Ася... Дочка... Ее убили... А меня вы хотите

заставить жить? Какой ж е я отец?! Я не волнуюсь. Нож!

Только нож в спину! Успею убить одного — хорошо! Двух-пятерых — еще лучше.

— Вы знаете, что будет? — заикнулся Игорь Николаевич.

— Со мной? Я честно умру. Помучают перед смертью?

Недолго. Не удастся убить ни одного, не сумею даже ранить — все равно умру как человек, как отец. Зверь защищает своих

детенышей, а я спрячусь. Не отправите на пересылку — здесь

убью.

— Кого? — в ужасе спросила Любовь Антоновна.

— Начальника больницы! Надзирателя! Конвоира! Все они

убийцы!

— Не все, — твердо возразила Любовь Антоновна.

— Покажите мне хотя бы одного человека среди них, — потребовал Тимофей Егорович.

— Во втором корпусе лежит надзиратель Седугин. Он спас

заключенных и получил пятнадцать лет. Лида моложе вашей

Аси. Ее хотели изнасиловать на вахте и один надзиратель не

допустил этого сделать.

— Вы защищаете их? — Тимофей Егорович задохнулся

от гнева.

— Констатирую факты, — бесстрастно ответила Любовь

Антоновна.

— Позвольте мне с вами не согласиться, профессор, — не

утерпел Игорь Николаевич.

— Со мной или с фактами?

— Это софистика, Любовь Антоновна! — с нескрываемой

яростью возразил Игорь Николаевич.

146

— Насколько я помню, софистика это ложь, похожая на

правду. Ложь тонкая, умная и правдоподобная. Где ж у вас

доказательства моей софистики?

— В банде сто человек. Двое из ста не убивают, не грабят

и даже помогают тем, кто пострадал от бандитов. По вашей

логике следует пощадить всех сто, чтобы не пострадали эти

двое.

— А если эти двое запуганы? Их заставили участвовать в

банде?

— Они отвечают вдвойне. За преступления, которые совер шают их соучастники и за трусость.

— А вдруг они обмануты?

— Какое дело пострадавшему, что хороший человек дал

себя одурачить.

— А если они спасли кого-то?

— Простите их и будьте беспощадны к оставшимся.

— Вы толкаете Тимофея Егоровича...

— Его замысел — преступление.

— Спасибо вам, Игорь Николаевич. Вы бьете словами, как

кнутом. Преступник... — с обидой и горечью сказал Тимофей

Егорович.

— Лягте! — властно приказал Игорь Николаевич. — Я

говорю жестко, грубо...

— С больными так не разговаривают.

— Говорят, Любовь Антоновна! Я спросил вас, Тимофей

Егорович, знаете ли вы, что случится после убийства началь ника пересылки. Вы не боитесь наказания, я в этом не сомне ваюсь. Нам ли с вами чего-то бояться. А другие? Я, как и вы, не делю лагерное начальство на хороших и на плохих. Все

хорошие и всем им место на кладбище. Но за одного началь ника пересылки погибнут десятки людей. Они не простят его

смерти, — убежденно закончил Игорь Николаевич.

— И так не дают никому спуску, — возразил Тимофей

Егорович.

— Я, возможно, не сумею вас отправить на пересылку.

Вы убьете кого-нибудь из надзирателей здесь. А потом? В

больнице, как правило, люди не умирают в карцере. А после

вашего выступления умрет не один. Я надеюсь отправить в

147

вольную больницу трех заключенных... А тогда я не сумею

отправить ни одного.

— Я пойду на пересылку! В больнице их не трону, — за верил Асин отец.

— По-вашему на пересылке людей можно безнаказанно

подвергать опасности? И за что? Убейте десять надзирателей

— на их место придут другие, обозленные, беспощадные, тру сливые. Боясь за свою шкуру, они станут мстить всем. Вы

дадите им в руки грозное оружие. По всем лагпунктам нашего

лагеря конвоирам и надзирателям прочтут о зверской расправе

с начальником центральной пересылки. Они ни слова не упо мянут об Асе. Вас изобразят как кровожадное чудовище.

— Меня не интересует, какие сказки расскажут обо мне.

Разбойник, бандит, кровопийца, удав — пусть говорят, что

хотят. Они оклеветали меня живого, что стоит плюнуть на

мертвого.

— Я не о вас говорю. Вашим именем будут спекулировать.

Скажут: смотрите на этих врагов народа. Заслуженного капи тана, отца троих детей, зверски убил изменник Родины. И ре прессии обрушатся на нас. Вы мечтаете отомстить им, но вы

отомстите нам. Мне! Профессору! Землянке! Всему каторжному

корпусу. Мстите нам! Или будьте мужчиной!

— Мужчиной! Мужчиной!.. А как же Ася?! — по выдуб ленной морщинистой щеке капитана скатилась тяжелая круп ная слеза. Наступило долгое гнетущее молчание. Первой заго ворила Любовь Антоновна.

— Мне вспомнился случай из моей жизни. Лет тридцать

пять назад я работала акушеркой в заштатном городишке.

Летом один житель заболел холерой. Жены у него не было, он жил вдвоем с дочерью. Карантин в городе еще не устано вили: местные власти по своей халатности отмахнулись, когда

врачи предупредили их о возможности вспышки эпидемии.

Дочь больного холерой про больницу не хотела и слушать.

Через два дня ее отец умер. Врачи сказали, что необходимо

продезинфицировать вещи и труп. Какая-то не совсем умная

соседка нашептала дочери умершего, что после дезинфекции

отца не будет хоронить поп. Конечно, это была наглая ложь: священники хоронят во всех случаях, кроме самоубийц и отлу ченных от церкви. Но девушка поверила сплетнице, заперла

148

дом и не разрешила дезинфицировать вещи и труп отца. Я долго

уговаривала ее, напомнила, что холера унесла в могилу многие

жизни, сказала, что по ее вине погибнет еще не один человек.

Я говорила, а сама думала: какое ей дело до чужих смертей?

Что, она будет меньше мучиться? Y нее убавится горя? Своя

болячка больней. Девушка слушала меня и не соглашалась.

Она хотела схоронить отца по русскому обычаю, с попом, с

пением, с крестом. Это была для нее последняя радость, горь кая, мрачная, но радость. Я убеждала ее, что отца так и схо ронят, но девушка мне не поверила. Кто я для нее? Приехала

из столицы, ничего не понимаю в их жизни. Она видела одну

цель: схоронить любимого отца так, как этого хотел он сам.

И схоронила. Вскоре вспыхнула эпидемия. Погибли сотни лю дей. Дочь тоже умерла от холеры. Она не щадила себя. Но

каково ей было узнать перед смертью, что невинные люди

поплатились жизнью за ее последнюю радость. Ася... Я тоже

плакала о ней, хотя мое горе перед вашим — не горе. А что

бы сказала Ася, если бы она узнала, как вы хотите отомстить

за нее. Вы любите дочь больше себя. Подумайте о ней! — Любовь Антоновна замолчала. Тимофей Егорович встал. Игорь

Николаевич хотел помочь ему, но он мягко отвел его руку.

— Пойду в палату. Не провожайте. Хочу побыть один.

— Темно, — заикнулась Любовь Антоновна.

— Дойду, — Тимофей Егорович взялся за ручку дверей, но

в ту же секунду кто-то рванул дверь из коридора и в кабинет

влетела Рита. Тимофей Егорович пошатнулся, а Рита, не заме тив его, хотя они столкнулись почти вплотную, стремительно

подбежала к Игорю Николаевичу.

— Сумасшедшая! Не видишь?.. — закричал Игорь Нико лаевич, но, взглянув на Риту, осекся. Расширенными от ужаса

глазами девушка смотрела на него. Из ее горла вырвался не членораздельный крик, подбородок дрожал, бледное лицо свело

судорогой мучительного страха и отчаяния.

— Клава... — с трудом выговорила Рита.

— Что с ней? — стараясь сохранить спокойствие, спро сила Любовь Антоновна.

— Клава... На чердаке восьмого...

— Объясни толком, — попросила Любовь Антоновна, но

Рита вместо ответа уткнулась ей в грудь.

149

— Клава... на чердаке... восьмого... корпуса... — Больше

Рита не сказала ни слова. Игорь Николаевич приподнял поло вицу, достал нож и еще что-то тяжелое, завернутое в темную

тряпку, и торопливо рассовал все по карманам.

— Куда вы? — растерянно спросила Любовь Антоновна.

— На чердак, — отрывисто ответил Игорь Николаевич.

— А мы?

— Оставайтесь здесь. Присмотрите за больными. Лекарство

в тумбочке.

Любовь Антоновна не успела возразить. Игорь Николаевич

уж е был в коридоре. В замочной скважине щелкнул ключ.

Молодая девушка, старый врач и больной капитан остались

одни. Над кабинетом повисла зловещая тишина и грозная

неизвестность. Тайну знала только Рита, но она молча лежала

на топчане и лишь слабое дыхание говорило о том, что девушка

еще жива.

КЛАВА И СЕДУГИН

— Вы верите в сны, Елена Артемьевна?

— Я их никогда не вижу.

— Совсем-совсем никогда? — допытывалась Клава.

— Ночью снятся, а утром забываю.

— А ты, Катя? — не унималась Клава.

— Мне, перед тем, как в лагерь попасть, снился пожар.

Вроде все наше село сгорело. Одни головешки кругом и коро вы мои мычат. Я бабам рассказала, а они в один голос: «Не

к добру». Так оно и вышло, — охотно рассказывала Катя, подбрасывая в печурку дров.

— А я верю, — убежденно сказала Клава. — Мне сегодня

церковь снилась. Я раньше два раза в церковь ходила, а теперь

почему-то приснилась.

— На воле во сне увидеть церковь — к тюрьме, — вмеша лась в разговор Лида, — а в лагере к чему?

— Спим долго и снов много, — заметила Елена Артемьевна.

150

— В церковь шло много людей, все в черном. В колокола

бьют, а звона не слышно.

— Когда люди шумят, не расслышишь, — равнодушно за метила Катя.

— Народу полным-полно и все губами шевелят, будто го ворят. Звонарь за колокольную веревку дергает, а тихо, как

в немом кино.

— Ты и раньше так часто сны видела? — усмехнулась

Елена Артемьевна. — Три недели живешь в землянке и каждую

ночь сон. И обязательно страшный или оригинальный... Сту чат. Открой, Лида. Ты поближе к дверям сидишь.

— Можно к вам? — басом спросил высокий плечистый

парень, входя в землянку.

— Раз вошел, значит можно, — весело прощебетала Лида.

— Пореже сюда заглядывай, — недружелюбно посовето вала Катя.

— Садись, Степа, — робко пригласила Клава.

— Вы не серчайте, — попросил Степан. — Я на минутку

к вам заскочил.

— Гость из дома — хозяину радость.

— Ну зачем ты так, Катя, — дрогнувшим голосом спроси ла Клава, но Катя, словно не расслышала ее вопроса, поверну лась к Степану спиной.

— Я хочу поговорить с тобой, Клава. Наедине, — добавил

Степан, покосившись на Катю.

— Выйти нам что ли, оставить голубков одних? — насме шливо спросила Катя.

— Ты некрасиво себя ведешь, — раздраженно заметила

Елена Артемьевна.

— А что он к Клавке шастать повадился? — сердито огрыз нулась Катя.

— Какая ты неблагодарная, Катя. Седугин жизнью риско вал из-за нас, а ты злишься. Простить не можешь за то, что

он конвоировал тебя. Степан солдат, его заставили, а ты не

понимаешь.

— Все понимаю, Елена Артемьевна. Он спас Ефросинью

и нас, когда мы вечером шли с работы. Спасибо ему. — Катя

говорила о Седугине так, словно речь шла о ком-то посторон нем, а он сам был где-то далеко отсюда и не слышал, да и не

151

мог услышать ее слов. — Он тогда и мне хорошим показался.

А тут что он вытворяет! Его воры отлупили, за них он в боль ницу попал и с ними гуляет.

— Ты наговариваешь, Катя.

— Его самого спросите, Елена Артемьевна. Вчерась лакал

вместе с Чумой водку. Лакал! Мясо тебе Волк в палату таскал?

Таскал! В обнимку с ним по зоне вечером шастал? А кто тебе

сахару дал? Опять ж е Волк. За какие такие заслуги они награж дают тебя? Может, в помощниках у воров ходишь? Аль мор дой вышел и бабой ихней стал? — разгневанная Катя вплот ную подступила к Степану.

— Но-но! Ты поосторожней! — с угрозой процедил Степан, отступая под натиском разъяренной Кати. — Я б тебя мог...

Не трус я. Сама видела. Со старухами не воюю.

— Я старуха?! Вы! Вы меня старухой сделали! Я девка

еще! Сожрали вы меня! — истерично выкрикивала Катя.

— Пошли со мной, Клава, — позвал Степан, выходя из

землянки.

— Я выйду? — спросила Клава, умоляюще оглядывая всех.

Елена Артемьевна нерешительно пожала плечами. Лида сочув ственно посмотрела на Клаву и чуть заметно кивнула головой.

Катя встала у дверей.

— Не ходи! Уйдешь — не вертайся! — слова Кати прозву чали резко и повелительно.

— Куда ж я пойду? — растерялась Клава. — Обратно в

вензону? Да? Заразная... Выгоняете? Может, Степан что хоро шее скажет мне.

— Вы старухи! — неожиданно закричала Лида. — Вам

завидно, что Клава со Степой встречается. Я доктору нажа луюсь!

— Любовь Антоновна не моложе меня, — улыбнувшись

краешком губ, заметила Елена Артемьевна.