Я увожу к отверженным селениям том 2 Земля обетованная

— Стасик — односельчанин Шигидина. Присяжные лагер ные рассказчики обычно увеселяют поваров, каптеров, комен дантов, лекпомов и прочих аристократов. За это им платят

баландой, хлебом, а бывает, что и освобождением от работы.

Петров с лагерной аристократией не знался, хотя они и соблаз няли его. Он рассказывал только своим товарищам по бараку.

Надо владеть, и довольно искусно, даром слова, чтобы увлечь

усталых, голодных людей. До рассказа ли им, если они не

знают, что их ждет завтра. Заключенные слушали Петрова до

полуночи и просили рассказать еще. Как-то вечером Падло

позвал Монахова к себе. Он разрешил ему вылизать миски и

заставил чесать себе пятки. Падло большой любитель такого

времяпрепровождения. Пяткочесателей он не кормит, разре шает им только вылизывать пустые миски.

— Отдает объедки?

— Объедки он дарит своим любовникам, мальчишкам. На

сорок первой Падло завел двух мальчишек, одного назвал

Дашкой, другого Нинкой. Надел на них женские косынки и

ревновал их к своей своре. Сегодня Дашку объявит законной

женой, а Нинку наложницей, а завтра наоборот. Стравит па цанов, они сидят и ругаются, спорят до драки, а Падло хохо чет. В тот вечер, когда пригласили Монахова, в комнате Падлы

был Шигидин.

— А его-то зачем туда?

— Им развлекались падловцы. Они хватали Шигидина за

уши и били его головой о стену, а он смеялся. Кто-то из пад-ловцев заявил, что оторвет Шигидину уши. Старался, пыжил ся, и ничего не получилось. Потом затеяли игру, кто сильнее

ударит Шигидина о стену. Результат определяли по звуку.

Падло, как верховный судья, никого не назвал победителем.

Монахов попросил Падлу, чтоб не мучили Шигидина, и полу чил удар ногой в лицо. В это время привели Петрова. Падло

предложил ему «тиснуть роман». Петров потребовал, чтобы

Падло распустил всех по баракам. Вы представляете, как взбе сился этот мерзавец! Ему, Падле, какой-то лагерный доходяга

ставит условия! Сперва Падло хотел проучить Петрова немед ленно, но потом, трудно предположить, что Падло подумал

потом, он неожиданно пустился с Петровым в переговоры. Воз53

можно, Падло посчитал Петрова ненормальным, и он решил с

ним поразвлечься, а возможно, Петров пришелся ему по душе

своей смелостью. Падло предложил Андрею неслыханную сдел ку: он сказал, что назначает Петрова своим помощником и в

его отсутствие комендантский взвод и прочее будут подчинять ся Петрову. Андрей заявил, что комендантский взвод ему не

нужен, а рассказывать «романы» он будет только в общем

бараке. Хочет Падло послушать, пусть приходит, «если, — до бавил Петров, — у меня не пропадет охота рассказывать при

виде тебя».

— Не может быть, чтоб так он ответил коменданту.

— Не может, но было. Я сам не поверил Монахову. Саня

Лошадь, он был в комнате Падлы, когда били Петрова, почти

слово в слово повторил рассказ Монахова.

— И этот подонок Саня здесь?

— Я выписал его за неимением мест. Я многое повидал в

лагере, давно перестал удивляться, но Петров... Девять банди тов, вооруженных ножами, палками, безнаказанностью, а он

один плюет в глаза их хозяину. Падло заорал: «Раздеть его, подвесить вниз головой!» Петров схватил полено и Саня Ло шадь получил превосходный удар по голове.

— А Падло?

— Ускользнул мерзавец. Петрова били долго, ожесточен но и умело. Проломили череп, сломали руку, два ребра и вы бросили из окна. До утра Андрей валялся на земле, истекал

кровью, а надзиратели не разрешали отнести его в барак.

Утром пришел начальник и на глазах заключенных пинал

Петрова ногами и орал: «Ты ценного человека чуть не убил!»

Сперва хотели схоронить Петрова тут же в зоне, а потом реши ли, что все равно он не выживет и привезли в больницу. Таков

начальник сорок первой. А вы боитесь, что пострадает невин ный человек. К нам прибывали десятки искалеченных заклю ченных с его командировки, сам он мало кого бил, зато натрав ливал коменданта и его взвод.

— У начальника сорок первой жена, двое детей. Дети не

виноваты, жена тоже.

— А Петрова ждет мать, а может быть и невеста. А погиб шие на сорок первой? Их разве не ждал никто? Их дети не

остались сиротами? Умирать с мудрой улыбкой всепрощения

54

очень красиво и заманчиво. Не жалеешь себя, твое дело. Но

позволяя себя убить, ты утверждаешь бандита в мысли, что

любое преступление сойдет ему безнаказанно, превращаешься

из его жертвы в сообщника. А помогать двуногому зверю не

имеет права ни один честный человек. Так что не терзайте

себя, Любовь Антоновна, если начальник сорок первой лет на

двадцать поселится в глубинке.

— Разрешите я просмотрю историю болезни Петрова.

— Я сам хотел попросить вас об этом... Может, взглянете

на него самого?

— Он спит?

— Наверно, нет. Пятые сутки его кормят с ложки. Днем

терпит, ночью стонет.

— Если вы разрешите, я буду дежурить возле него... лишь

бы благополучно кончилась вся эта история с Гвоздевским.

— Вам нужен отдых, Любовь Антоновна.

— Y меня старческая бессонница. Где он лежит?

— За стеной. В маленькой комнатке.

— Почему не в общей палате?

— В больнице много ссученных воров. Ночью удушат

Петрова, и не найдешь кто. А если и найдут, то убийцу выпи шут и назначат комендантом или воспитателем.

Игорь Николаевич и Любовь Антоновна с трудом втисну лись в крошечную комнатушку. Любовь Антоновна подошла

к изголовью больного. Возле Андрея сидела пожилая женщи на лет сорока пяти. Услышав, что кто-то подошел, она испуган но вскинула голову, протерла глаза и сказала охрипшим от сна

голосом:

— Сюда нельзя. Главврач не велел. — Но, увидев у двери

Игоря Николаевича, женщина смущенно потупилась. — Изви няйте. Вздремнула. Устала ведь.

— Хотите поспать — садитесь возле двери, — строго заме тил Игорь Николаевич.

— Я чтоб поближе... Напиться попросит, вмиг подам.

— Я вас прошу, Вера Кондратьевна, ставить табуретку у

входа. Облокотитесь спиной на дверь, и никто не откроет.

Будут рваться — зовите на помощь.

— Т-с-с, — погрозила пальцем Любовь Антоновна, — он, кажется, спит.

55

В эту минуту из-под белых бинтов повязки сверкнула

узенькая щель полуоткрытых глаз. Любовь Антоновна часто

смотрела в глаза больных, она видела и предсмертную муку, и боль, и упрек, и жалобу. Она видела негодование и злобу, бывает, что больной в последние минуты ненавидит врача за

то, что он не в силах освободить его от жгучей, всепоглоща ющей боли. Но никогда она не видела, чтоб кто-нибудь смотрел

на нее с такой затаенной мукой. Глаза Андрея говорили о стра дании, но ничего не просили. В них угадывались глубоко спря танный гнев и даже вызов, словно Андрей хотел сказать: «Да, мне тяжело, невыносимо тяжело, но я терплю. Зачем пришли

ко мне? Срывать бинты?» Любовь Антоновна протянула руку

к больному, она хотела поправить одеяло, но Андрей, заскри пев зубами, поднял забинтованную голову и тут же беспомощно

уронил ее на подушку.

— Не прикасайтесь к нему, — испуганно попросил Игорь

Николаевич.

— Он бредит?

— Вы новый человек. К нему уже пытался ворваться Ло шадь.

— Но я женщина... Неужели он подозревает и меня?

— Успокойся, Андрей, — мягко попросил Игорь Никола евич. — Здесь я. Никто из них не подойдет к тебе близко. Это

новый врач. Она должна осмотреть тебя.

— Он... говорил... заколят... — отрывисто прошептал Андрей.

— О чем он? — Любовь Антоновна взглянула на Игоря Ни колаевича, но тетя Вера поспешила объяснить слова больного.

— Намедни, когда тот бандит в двери ломился, он грозил

Андрюшке, что задарит докторшу и она ему даст смертель ный укол. Вас-то, Игорь Николаевич, не приметил он, с глазами

у него неладно, вот и подумал, что докторша пришла травить

его.

— Он плохо видит, — подтвердил Игорь Николаевич. — Последствие травмы черепа.

Тщательно выслушав больного, Любовь Антоновна заду малась.

— Мое мнение, — заговорила она, но в это время в проеме

дверей показалась голова доктора, дежурившего в палате

Гвоздевского.

56

Игорь Николаевич! Y полковника пропал пульс. Зрач ки не реагируют на свет, торопливо сообщил дежурный

врач.

— Летальный исход? — заметно волнуясь, спросил Игорь

Николаевич.

— Кажется, да.

— Не торопитесь с выводами, доктор, — неприязненно

оборвал Игорь Николаевич дежурного врача. — Вы проверили

ахиллов рефлекс?

— Нет.

— Совсем разучились работать, — заворчал Игорь Нико лаевич, выходя из комнаты Андрея. — Идите, — приказал он

ожидавшему его врачу, — я вас догоню. Мы с доктором на

минуту зайдем в кабинет. — Любовь Антоновна, подавленно

вздохнув, пошла вслед за Игорем Николаевичем.

— Возьмите ключ, запритесь и не пускайте никого. Посту чит кто, не отвечайте. Погасите свет и молчите, — приказал

Игорь Николаевич, доставая из тумбочки две поллитровые

бутылки. — Лекарства, — пояснил он, пряча бутылки в кар ман. — Осмотрю Гвоздевского — и сразу на вахту. Врачи не

донесут, что Гвоздевский мертв. Лишь бы не прорвался сексот.

Кто он?? Возле вахты будет дежурить мой помощник. Заметит, что кто-то крадется, поднимет шум. Открыто подойти к над зирателям сексот не посмеет. Постараюсь задержать охрану

подольше. Орлов приходит на работу в девять и тогда я сумею

с ним договориться.

— Но подозрение падет на вас, Игорь Николаевич. Орлов

поймет, что вы преднамеренно разгласили тайну об отравле нии Гвоздевского.

— Ничего он не поймет. Я вам уже объяснил, от кого Ор лов узнает секрет. Спокойной ночи, Любовь Антоновна.

Игорь Николаевич скрылся за дверью.

57

м ы сли и сон

Любовь Антоновна, дважды повернув ключ, вынула его

из замочной скважины и положила в карман халата. Не раз деваясь, она прилегла на топчан. «Скоро рассвет... Сумеет ли

Игорь предупредить Орлова... Захочет ли Орлов вступиться за

меня... Игоря могут разоблачить... Даже Орлова не простят

за помощь Игорю... Родственные чувства... дружба... брат...

Тех, кто остался братом для осужденного брата, сыном угнан ного отца, женой арестованного мужа, преследуют... Люди про жили вместе всю жизнь... любили друг друга... страдали, весе лились... одинаково думали, ссорились... мечтали быть вместе

до конца, и вдруг... Любить воспрещается. Твой брат или

отец преступник, отрекись от него... Напиши, что ты его осуж даешь, толкни его, брось в него камень, а не то сам пойдешь

вслед за ним... Трусливые бросают, а тех, кто не согласен, отправляют в ссылку... Трусливые... Y женщины трое детей...

что она должна делать? Ехать с детишками на север? Вот и

пишет она о своем презрении к недостойному мужу... прокли нает отца своих детей... Жену благодарят за гражданское му жество, злорадствуют: заставили-таки обругать врага народа...

негодуют, как это такого зверя, как ее муле, земля-то терпит, если жена и дети прокляли его... возмущаются: а почему лсену

не забрали вместе с супругом? и гордятся: вот какие мы хоро шие и честные, не то что ее муле... А что лее думают сыновья

и дочери, когда их вынуждают подписывать эти пасквили?

Плачут? Презирают себя? Или отделываются рассуждениями: как все, так и мы... Хулее всего детям: отец любил его, расска зывал сказки, мастерил игрушки, плакал, прощаясь... Но ребе нок отказывается и от матери, если обвинили ее... Мать родила

его... не спала ночей... А дочери? Моей Иринке было двадцать

четыре, когда меня арестовали... Она без памяти любила сво его Семочку, они поженились только в тот год... Ирочка была

беременна... она подписала. Как хорошо Ирочка спала, когда

была маленькой... раскинет ручки, улыбается во сне, причмо кивает губами... И это письмо... За что? За то, что я водила ее

58

в школу за руку?., за то, что на всю жизнь я осталась одна?..

Я не хотела другого отца для Ирочки... и для Коли... Он не

подписал... А она?.. Мне читали ее письмо... Мороз, вьюга... Ты сячу человек выстроили... Начальник командировки читает...

Я стою одна возле него... Обмороженные женщины падают, на

них не обращают внимания... и чтение... Я ругала Ирочку в

душе... Бедная девочка... Она-то в чем виновата? Y нее ребенок, муж... А я старая, мне хуже от этого не будет... Мне — нет...

А тем, кто слушал? Тем, кто ждал, когда прочтут их письма?..

Ирочка... Она нелепо погибла... попала под трамвай... Серебря ков рассказывал... Его в сороковом арестовали... Сема отказал ся от сына... Внучок мой... Вадик... Я тебя так и не увидела...

И папа твой бросил тебя... государство прокормит... хочу воспи тываю, хочу брошу, как тряпку грязную... Общественность...

Покричат, поругаются, назовут прохвостом, донжуаном... А Ва дика — на воспитание в детдом... Дон Жуанов не судят... Если

он слово лишнее скажет — пожалуйте сюда... А сына бросит...

Растленный тип... прижжем его каленым железом презрения, и прочие словесные громы и молнии... Может, Сема с умыслом

оставил Вадика? Внук врага народа... Мать хоть и раскаялась, а до конца ли? Вдруг утаила что? Лучше избавиться от вра жеского отпрыска... Жизнь хороша... солнце светит... А сын?

Какая польза от него? Маленький... плачет, пеленки пачкает...

Девушек много, детей нарожают... у меня еще все впереди...

В детдоме хорошо кормят... Няньки... чистое белье... Кто при ласкает Вадика? Кому он пожалуется, когда его обидят? Для

кого он поплачет?.. Кто посадит его на колени?.. Кто?! Была

бы хоть бабка... Я... Он бы шалил. Мальчишки озорники. Все

разбросано. Я собираю и ворчу... сержусь. Какое счастье так

сердиться... Он вырастет один... Чему научат его? Не плачьте, доктор. Никто не знает будущего... А прошедшее я знаю?.. Жив

Вадик? Где он? С кем? Если б вокруг меня жили счастливые

люди... Горько... Завидно... и... радостно... Горько, что страдаю

только я. Завидно: мы все в душе завидуем чужому счастью.

И радостно, что я одна со своим горем и больше никого не

коснулось оно... Но кто же счастлив?.. Капитан? Ему впору

плакать от такого счастья... Гвоздевский? — его нет... А живой

он был счастлив?.. Пустопорожние речи... он не верил ни одно му слову... равнодушие к страданиям людей... жадность, взят59

ки и ненависть. А награда? Сытый желудок... удобная квартира

и... вечный страх потерять эти блага... По-нищенски мало запла тили ему за проданную душу... А было ли что и продавать?..

Орлов... Доносы... травля... и убийства с его благословения...

Это — преступления Орлова... Чем ж е наградили его?.. Лесть

подчиненных: «Слушаюсь!», «Исполню!», «Что прикажете?», «да

ради вас...», «вы для меня....... Под старость приличная пенсия...

и мемуары в литературной обработке беспутного писаки... Пред станет Орлов перед молодым читателем рыцарем без страха

и упрека... А закон возмездия? Даже больших преступников не

щадит этот закон... Грозный был наказан безумием, пыткой

страхом и сыновьями. Одного убил сам, другого — неизвестно

кто... третий — слабоумен... Как накажет закон возмездия се годняшнего Грозного? Детьми? Но тогда этот закон не спра ведлив: почему дети должны платить по счету отцов? Что слу чится с Грозным нынешнего века, я не узнаю... А с Орловым?

Он не Грозный и даже не Грозненький... Винтик... поддержи вает жернова, помогает им молоть... Но для чего мелят эти

жернова? И что получится из смолотых зерен? таких, как я, Игорь, Елена Артемьевна, Рита, Катя? Мука будущего или толь ко мука настоящего? Горькое тесто замесят из этой муки... А

испекут ли из нее хлеб? Не отравятся ли им, как Гвоздевский

поганками Лизы? Игорь продержится до утра? Главное не во

мне... Я не успела отдать кольцо... Обыщут... найдут у мертвой...

Но майору оно не попадет... Он обозлится и отомстит Рите и

всем... Живешь — боишься, умираешь тоже со страхом... Как

быть, если придут брать? Открыть дверь? Лучше не думать

о том, чего нет... Спать, доктор... Вы три ночи без сна... Много

и для старухи... Рассветает... Усну... Силы нужны... Зачем?..

Но это последнее «зачем» отодвинулось во тьму и спрята лось в ней, как прячется в чаще леса охотник, стерегущий

добычу. Мысли тоненьким ручейком плыли в широкую реку

сновидений. Ударившись о волны ее, ручеек расплескался раз ноцветными брызгами, а река, сотканная из причудливых обра зов, бесшумно и стремительно мчалась в таинственную глубину

неизведанного мира, туда, куда не долетает голос человека, где ни единый звук не нарушает покоя беспечной страны снов.

Любовь Антоновна шла по голубому полю, и цветы, и трава, и

теплая земля под ногами излучали прозрачную голубизну, уди60

вительно нежную и мягкую. Летнее небо, разбуженное светом

ранней зари, где-то далеко-далеко сливалось с цветущей зем лей. Широкие чашечки прозрачных цветов касались рук Лю бови Антоновны. «Какие высокие цветы, — удивлялась она.

Почему они все голубые?» И странное дело: Любовь Антоновна

раздвоилась. По полю шла она, а рядом с ней шла тоже она, одетая в скромное черное платье. Та, другая, внимательно при сматривалась к Любови Антоновне, разглядывала каждую мор щинку ее лица и даже чуть заметное родимое пятнышко на

шее. Любовь Антоновна знала о мыслях той, другой. Она чита ла их, как открытую книгу. «Мама умерла», — прошелестел

голос двойника. «Убили», — подумала Любовь Антоновна. «Уби ли, — как эхо повторил двойник. — Ты всегда хочешь быть

права... Ты сделала перевязку ему». Любовь Антоновна поняла, что двойник говорит об убийце матери. «Мы вместе делали, — возразила Любовь Антоновна. — Ты — это я, а я — это ты».

«Неправда, доктор! Я похожа на тебя, но не во всем. Я роди лась вместе с тобою, но тебя видят все, а меня никто. Я запре тила тебе помогать убийце, а ты меня не послушала». «Запре тила! — закричала Любовь Антоновна. — Ты остановила мои

руки, когда они бинтовали его?» «У меня нет сил схватить

тебя за руку, — возразил двойник. — Я — только совесть, неви димая людям. Я просила тебя не помогать Гвоздевскому». «Его

уже нет». «Но он жил по твоей воле, посмотри, что он сделал».

Перед глазами Любови Антоновны возник человек. В правой

руке он держал отрубленную кисть и что-то напевал вполголоса.

Рядом с ним стоял худой и черный мужчина. Он заливался

смехом, а чья-то рука, только одна рука, без туловища и голо вы, вырывала у незнакомца волосы, прядь за прядью, и броса ла их вверх, навстречу восходящему солнцу. Приплясывая и

кривляясь, к ней шел пухлый мальчишка, выкрикивая на ходу: «Женитесь на мне!» и толпа людей. Они кричали, их голоса, высокие и низкие, грубые и пискливые, слились в единый

вопль: «Жи-и-и-ть! Жи-и-и-ть!» И Катя... она протянула Любови

Антоновне кусок изъязвленного легкого, хотела что-то сказать

— и исчезла. «Все это сделала я? — в ужасе спросила Любовь

Антоновна. — Неужели ни одного доброго дела?! Я никому не

помогла?» «Прочь! — прогремел чей-то голос и двойник исчез.

— Это не совесть твоя, а твои заблуждения. Ты мучаешь

61

себя, а ты — доктор милостью Божьей. Забудь об этих призра ках... Они не твои... Взгляни, что ты сделала». Любовь Антонов на увидела ребенка. Он полз к ней, тянул руки, бессмысленно

пускал пузыри. А рядом с ним стоял мужчина, высокий, свет ловолосый, со счастливым смехом он смотрел на ребенка. «Этот

бы ребенок не родился, — сказал голос, — если б ты не спасла

его отца. Взгляни на других». Толпа людей окружила доктора

со всех сторон. Среди них были хмурые, озабоченные, печаль ные и равнодушные, но многие, очень многие, смеялись беспеч но и счастливо, как тот, светловолосый. И все они протягивали

к ней руки, просили подойти к ним. Среди них были Рита и

Катя, но теперь Катя протягивала доктору охапку душистых

цветов, а Рита держала в своей маленькой ладони крохотную

незабудку и шептала: «Это вам, доктор. Будьте мне мамой».

И дети... Весело смеясь, они бежали к ней, переступали запрет ную черту, ее не могли перейти взрослые. Они обступили Лю бовь Антоновну, тормошили ее, радостно вскрикивая: «Поиграй

с нами, бабушка! побегай! догони!..» И, весело галдя, мчались

по полю и вновь возвращались к ней. «Это дети тех, кого ты

спасла, за кого мучилась в лагере». «А где же Вадик? — спро сила Любовь Антоновна. Но невидимый голос ничего не отве тил. — Его нет в живых? Последнюю былинку вырвали из

сердца. А я? Я? За что я приговорена жить?» «Ты нужна, док тор! Нужна другим, — снова заговорил голос. — Ты сильная».

«Освободите меня от жизни», — умоляла Любовь Антоновна.

«Взгляни сюда!« — приказал голос. Доктор увидела, что к ней

идет Рита. Она подходила все ближе и ближе, и вдруг голубые

цветы, что покорно стлались у нее под ногами, вытянулись, и стебли их безжалостно хлестнули Риту по лицу. На щеках

Риты остались кровавые полосы. «Они пыот кровь! — крикну ла Любовь Антоновна. — Цветы-кровопийцы!» Любовь Анто новна шагнула к Рите. Цветы отпустили девушку. И снова

ребенок. Он ползет по полю. И вдруг лицо его синеет. «Спаси те ребенка, доктор! — приказал голос. — И ее». Любовь Анто новна увидела девочку лет семи с коротко остриженными во лосами. Она бежала вприпрыжку по полю, а стебли цветов

схватили и опутали детское тельце. «Кто они?» — спросила

Любовь Антоновна. «Нерожденные дети. Их нет и не будет, если умрете вы. Велико наказание жить так, как живете вы,

62

но велика и награда. Вы дарите жизнь людям». И властный

голос приказал ей взглянуть на цветы. Из каждой чашечки

выглядывала искаженная морда. Между цветами идут люди.

Одних она встречала когда-то, по ту и по эту сторону колючей

проволоки, других не видела никогда. Глаза у людей закрыты.

А зубы чудовищных цветов впиваются в грудь и шею идущих.

Сладострастно визжа, они грызут живые тела, чавкают, жуют, глотают, давятся и снова грызут. Кто-то из чудовищных морд

насытился или устал. Они старательно размалывают зубами

каждый кусок, вырванный из трепещущего от боли тела. Люди

кричат, беспомощно машут руками, но они не видят, кто тер зает их, и быот друг друга. Гулкие удары разносятся по полю, а люди остервенело избивают людей, безумея от гнева. Цветы-убийцы с тупой радостью смотрят на драку. «Ха-ха-ха-ха!» — гулко и раскатисто смеется чудовище, то, что совсем рядом

с Любовью Антоновной. «Хо-хо-хо-хо-хо!» — жирным басом

подхватывает второе. «Хи-хи-хи!» — тонко и заливисто смеются

головы цветов. Стебли их мелко дрожат, а лепестки, проворные

и гибкие, как паучьи лапки, хватают людей, тянут к себе, душат

и швыряют в толпу слепых. Искалеченные люди с яростью

набрасываются на своих собратьев, рвут и топчут их на части.

Лица людей вытягиваются, это не лица, а безобразные злобные

морды. Лепестки чудовищных цветов щедро дарят новорожден ным мордам куски людского мяса, а те, кто недавно был

людьми, сперва робко и с омерзением, жуют плоть человеческую, а потом на их обезображенных губах расплываются сытые

улыбки, глаза наливаются кровью и злобой, тело вытягивается

стеблем... Ряды людей редеют, а цветы-кровопийцы вырастают

там, где была голая поляна. Любовь Антоновна бросилась к

чудовищам, глаза ее открыты. Если ударить по стеблю, то

голова убийцы покатится по земле. «А-а-а-а!» — взвыли морды, увидев Любовь Антоновну. Они тянутся к ней. Когда сотни и

тысячи их сплетены в один клубок — они могучи. Но каждый

в отдельности труслив, слаб, беспомощен. «Не гуманно! — во пят они, увидев, что Любовь Антоновна смело ударила по од ному из стеблей. — Мы убьем тебя!» — чудовища плюются, пытаются схватить ее, но она ускользает. Но вот сзади ее обхва тывают лепестки. Они жадно тянут доктора к себе, и поле

дрожит от торжествующего рева. «Закрой глаза! Закрой!»

«Пусть открывает шире!»

63

ПРОБУЖДЕНИЕ

— Откройте, Ивлева! Откройте! — и Любовь Антоновна

проснулась. Чей-то голос, Любовь Антоновна спросонья не уга дала чей, нетерпеливо повторял за дверью: — Откройте, Ивле ва! Я вам приказываю!

«Майор» — узнала Любовь Антоновна. Она услышала, что

кто-то настойчиво советует:

— Прикажите сломать дверь, товарищ майор.

...За мной... Гвоздевский умер... Уже день... Игорь не велел

открывать. Они обозлятся и приведут из землянки всех... При ведут ли? Нет. Майор уверен, что я просила за них только

ради передачи и кольца... Вышвырнуть кольцо в окно?.. На

окнах решетки... Скорее сломают дверь... А кольцо? Может, они набросятся на него и забудут обо мне? Майору оно почти

не нужно... Делиться с надзирателями хлопотно и мало выго ды... что если... Да-да... Они найдут меня мертвой... успокоятся...

В суматохе забудут о землянке...

— Не валяй дурака, Ивлева! Открывай! На этап пойдешь!

— гремел за дверью голос майора.

...Что с Андреем?.. Он думает, рвутся к нему... Сломаны

ребра, рука... Он ждет, когда добьют... Открыть двери? Мне

вывернут руки, сорвут одежду и протащат по всей зоне...

— В последний раз спрашиваю: не выйдешь добровольно?

нет? Выволокем! — предупредил майор, яростно трахнув ногой

в дверь.

...Где ж е Игорь?.. Задержали на вахте?.. Струсил?.. Обма нул?.. Трах!

Трах! Трах! — Дверь содрогнулась от сильных и частых

ударов.

...Обозлятся и набросятся на Андрея... Как он там?.. Ждет...

Вспомнят о землянке и всех пятерых вернут в зону... Рита

64

умрет... И Катя... Елена Артемьевна не выдержит... Лида на делает глупостей... Ефросинья? — Она обречена...

— Дверь толстая, товарищ майор, ногами не вышибешь.

— Тащи лом, отожмем!

...Затихли... Надолго? Игорь не обманул... Наверно, ему не

дали поговорить с Орловым... Лучший выход — покончить с

собой и перед этим открыть дверь... Приказ Орлова выполнят, и они успокоятся... Им тоже такие приказы обходятся не деше во... Приходится платить... Чем? Зачем мне знать, чем и кому

заплатят за меня? Много думаете о себе, доктор... Придумайте, как вернее все кончить и успеть открыть дверь... Если им не

давать в руки свой последний козырь? Пусть глумятся... уви дят все... И... станут еще покорнее... Времена костров прошли...

люди смотрели, проклинали... сочувствовали... А теперь? Тащат

старуху, растрепанную, оборванную, сумасшедшую... Не захо тела идти на этап... Трагедию научились превращать в коме дию... человека окунают головой в парашу или заставляют рука ми выгребать людские экскременты... Умереть с веревкой на

шее в пламени костра? — хоть у кого останется осадок... А

с куском человеческих испражнений в руках? — жалко, смеш но, стыдно... Тщеславие? Красивой смерти пожелали, доктор?

Нет! Такая смерть наруку им... глупая, унизительная, трусли вая... И даже такой не увидит никто, а тот, кто увидит, обя зуется молчать... Не найду ничего подходящего, тогда... поясок

от платья... Противно... Не будьте разборчивой, доктор... По смотрю в тумбочке... Эфир... не нужен... Морфин... — слишком

долго... Не успею уснуть — и ворвутся... Скальпель! Почетная

смерть... Очень почетная... Вы тщеславны, доктор... Гонитесь за

почестями... Римляне любили вскрывать себе вены... Роскошь, цветы... молодые рабыни, музыка, вскрытая вена и горячая

ванна... Думайте о деле, доктор! Сонная артерия... не зашьют...

Да и кому нужно возиться... Игоря придержат на вахте, а дру гих врачей не подпустят... Хватит ли сил?.. Хватит. Как можно

глубже... Я прожила неплохо... Были Ирочка и Коля... Y Ироч ки — Вадик...Их нет... Что я думаю, старая дура?!.. Коля, мо жет, жив... И Вадик... Он не знает меня... Зачем я ему нужна?..

Кто я ему?.. Чужая бабушка... Успею ли открыть дверь?..

— Товарищ майор, я лом притащил, — доложил за дверью

надзиратель.

65

— Щель узкая, не лезет. Бей по дверям! Погоди! Шумну

еще раз. Открывай, Ивлева! Тебя, дура, никто не тронет!

— А, может, ее вовсе нет? — усомнился незнакомый голос.

— Доложили, что тут сидела всю ночь и не выходила.

— Контрики ушлые, товарищ майор. Она рванула когти

отсюда, а мы даром ломимся. В окно бы заглянуть.

— Под юбку девке своей загляни, — посоветовал майор.

— Я с ней без заглядок. В темную шурую, — хихикал над зиратель.

— И тут в темную действуй. Окно изнутри занавешено.

Дали волю Игорю! Двери запирает, окна занавешивает, как

вольный!

— А если ее нет...

— Ломай! Не рассуждать!

— Есть ломать и не рассуждать, товарищ майор.

Дверь затрещала. Любовь Антоновна провела пальцем по

скальпелю.

— Крепка, в рот ее... — выругался надзиратель.

— Крепче садани!

— Топором бы, товарищ майор!

— Топор есть?

— В коридоре положил, на всякий случай в кухне прихва тил.

— Тащи и руби! — приказал майор.

Двухдюймовые доски прогнулись под ударами топора.

Ждать не имело смысла.

— Отойдите от двери, — заговорила Любовь Антоновна, поднося скальпель к горлу.

— А что я говорил! — торжествующе крикнул майор. — Открывай, Ивлева!

— Отойдите от двери, открою.

— Торгуешься, сука старая? Меня от двери гонишь? Руби!

— исступленно закричал майор.

...Все... — блестящее жало скальпеля коснулось шеи док тора.

— Что за безобразие?!

— Игорь!

— Прочь от дверей! — взревел взбешенный майор. — По думаешь, главврач нашелся! В карцер посажу!

66

— Вас вызывают к селектору... — перебил Игорь Никола евич, но майор не дослушал его.

— Приду, когда надо! Ломай двери! В карцер тебя!

Трах! Трах! Трах!

— Начальник управления лагеря Орлов! — закричал Игорь

Николаевич.

— Нажаловался? Отставить! — разочарованно приказал

майор.

Любовь Антоновна, не выпуская скальпеля, бессильно уро нила руку.

— Буду жаловаться! — кричал Игорь Николаевич.

— Контриков защищаешь?

— Нет, гражданин начальник. Я сам — контрик. Делайте

с ними, что хотите, но я буду жаловаться.

— За что? — обескураженно спросил майор.

— За то, что вы дверь в мой кабинет чуть не сломали!

Государственное имущество портите, гражданин начальник! Я

не могу спокойно смотреть, когда наносят вред казенным

вещам!

— Успокойтесь, Игорь Николаевич, — попросил майор, — что дверь? Тьфу! Новую поставим.

— Для вас «тьфу», а у меня сердце болит. Такая дверь!

— сокрушался Игорь Николаевич.

— Вы обманули меня. Сказали, что Ивлевой в вашем каби нете нет, а она тут.

— Зачем мне ваша Ивлева, гражданин начальник! Где я

толстые доски достану?! — не унимался Игорь Николаевич.

— Вы о двери промолчите, а я об Ивлевой. Идет?

— Подумайте, гражданин начальник.

— Кто вас к селектору допустил? — поинтересовался

майор.

— Гражданин начальник управления лагеря приказал по звать меня к селектору. Вы осуждаете его действия?!

— Что вы?! Что вы?! — испуганно забормотал майор. — Я

побегу к селектору, а надзиратели останутся здесь.

— И я с вами, — спокойно сказал Игорь Николаевич.

— А вы-то зачем?

— Гражданин начальник управления лагеря приказал мне

доложить ему о состоянии больных на сегодняшний день.

67

— Я не велел выпускать вас с вахты, — неожиданно выр валось у майора.

— Начальник управления лагеря отменил ваш приказ по

селектору. Обжалуйте его действия, если считаете незакон ными.

— Чтоб я на самого начальника управления жаловался?!

Он мне дороже себя! Я за такого человека куда хочешь пойду!

Чего нам ругаться, Игорь Николаевич! Из-за кого?!

Голоса за дверью смолкли. Любовь Антоновна опустилась

на топчан. Ей не хотелось ни о чем думать. За дверью кто-то

ходил, но Любовь Антоновна слышала и не слышала их шаги.

— Вас зовет начальник больницы, — кому-то сказал Игорь

Николаевич. — Отоприте, Любовь Антоновна! Это я!

...Игорь... Он не велел никому открывать... Вы с ума схо дите, доктор... Ему-то вы можете открыть... Что со мной?.. Два

раза за одну неделю я стояла на краю... Ноги подгибаются...

— Мне... трудно... подойти... — слабым голосом ответила

Любовь Антоновна.

— Это я, — повторил Игорь Николаевич, — в замочной

скважине торчит ключ, откройте. Нажмите плечом!

Дверь распахнулась. Игорь Николаевич, еще не успев пере ступить порога, крепко обнял Любовь Антоновну и порывисто

расцеловал ее.

— Они ушли. Что это у вас? — Любовь Антоновна попыта лась спрятать скальпель за спину. — Дайте его сюда! — грубо

приказал Игорь Николаевич, молниеносным движением ловя ру ку Любовь Антоновны. — Мне он нужен! Я — хирург! — бормо тал Игорь Николаевич, разжимая закостеневшие пальцы док тора. — Я его спрячу подальше. Не успел, Любовь Антоновна...

Пока дозвонился, этот выродок ушел к вам. Недели через

две заедет Орлов, попрошу сменить майора. Что вы молчите?

— Как в землянке?..

— Туда никто не заходил, кроме меня. Я разговаривал с

Сарой Соломоновной.

— Кто она?

— Врач. Я ей поручил землянку. Я отлучусь, а вы отдох ните.

68

— Я спала.

— Что ж вам снилось? — шутливо, с коротким смешком

спросил Игорь Николаевич. Но смех прозвучал вымученно, а

в глазах притаилась старая многолетняя грусть.

— Кошмар... Поле... цветы-убийцы... толпы людей.

Игорь Николаевич что-то хотел сказать, но раздумал. Вый дя в коридор, он напомнил: — Ждите меня. Часа через два я вернусь. О женщинах

не беспокойтесь. К вечеру мы навестим их. Я бы предложил

вам пройтись со мной, но... лучше запритесь покрепче..

...Спаслась... Дорого мне обошлась больница... Я помогла

пятерым... Пятеро... как мало... Что я сделала для них? Ефро синья умрет на днях... Катя — весной... Елена Артемьевна не

доживет до конца срока... Амнистия? После войны пройдутся

гребнем погуще... Хорошо, что я не увижу их конец... За что

люди терпят? Время тяжелое? Но если только время виновно

во всем, то можно оправдать рабство и право первой ночи...

детский труд и столыпинские галстуки... Рабовладельцев и

Столыпина ругают много и ругают заслуженно. Но почему ж е

не оправдают их беззаконие временем? Прошлое дозволено

только хаять, настоящее — хвалить... Обезьяний народ Киплин га кричал: «Мы — самые умные. Мы самые смелые. Мы так

говорим и поэтому все это правда». Над ними смеялись, их

презирали. Нет! Никто не посмеет смеяться над нами. Слишком

много дал мой народ миру: от Державина до Пушкина, от

Лобачевского до Менделеева, от Ломоносова до Достоевского, всех не перечтешь... Сколько погибло людей на моих глазах...

Не может так продолжаться вечно. Если завинтить крышку

кипящего котла — он взорвется. Кипящего? А кипит ли он?

Дров нет, огонь погас... а холодной воде все равно, сколько

времени томиться под любой самой плотной крышкой... Вы

лжете, доктод. Народ не холодная вода. Он скажет свое слово, когда запоют петухи. «Петухи поют на святой Руси»... Поют ли.

Может, бросили в котел последнего. Не отчаивайтесь, доктор!

Вы должны работать не покладая рук. Здесь? в лагере? Сизи фов труд... Но когда-нибудь камень не вырвется из рук Сизифа

и останется на вершине горы... Что будет с Ритой и Лидой?

Какими они выйдут отсюда? Ненавидящими? Злобными? Уме реть бы здесь своей смертью... Только бы не на глазах у них...

69

Риту ждет мало радости. Лида, если вырвется отсюда живой, забудет о лагере. А Рита -— нет. За что я ее люблю? А за что мы

любим детей? Солнце? Счастливые лица? Любим и все. Скорей

бы вечер... Я отдохну в землянке вместе с ними...

70

Глава 2.

ВЕНЗОНА

ВЕЧЕРНЕЕ ДЕЖУРСТВО

— Ты хорошо себя чувствуешь, Рита?

— Очень хорошо, Любовь Антоновна. Мне уж стыдно ни чего не делать. Десять дней здесь, а я лежу с утра до ночи.

Поем и спать. Надоело.

— Завтра я возьму тебя к себе. Работа не легкая. Санита рам приходится кормить тяжелобольных, выносить за ними

судно. Не побрезгуешь?

— Ой, что вы, Любовь Антоновна!

— Не обижайся. Ишь ты какая капризная... Слово тебе

нельзя сказать, — заворчала Любовь Антоновна.

— Вы до позднего вечера работаете. Ночью к Ефросинье

ходили, пока она жива была... Она сильно мучилась перед

тем как... помереть?.. — Лицо Риты побледнело. Пушистые

ресницы взметнулись вверх.

— Не спрашивай, Рита, — попросила Любовь Антоновна.

— Мне трудно... Заболею я, слягу, кто присмотрит за мной?

Чужие санитары не доглядят, а ты...

— Доктор! Я не нарочно. Мне очень жалко Ефросинью...

— Хватит. Завтра я погляжу, как ты себя чувствуешь и...

— Я сегодня пойду. Можно? Возьмите, доктор! — упра шивала Рита, заглядывая в глаза Любови Антоновне.

...Рита должна работать... Физически она здорова. Ее угне тает сознание собственной ненужности... — думала Любовь Ан тоновна, ласково трепля густые волосы Риты. — Посажу ее

возле Андрея. Днем он на глазах, а ночью... Санитары часто

засыпают. Сара Соломоновна советовала трудовую терапию...

Она невропатолог... При нервных потрясениях самое целесо образное — труд, если нет под руками надежного лекарства.

А какое надежное лекарство есть у невропатологов?.. А у

психиатров?.. Грустно... Психиатрия топчется на месте. Как

и два века назад — мокрые простыни... Привяжут к кровати —

73

и все... Ограничения... Еще скипидар и болезненный абсцесс...

Поднимется больной с кровати через месяц — и снова скипи дар... или снотворное. Цепи сняли, картину нарисовали, рас кованные душевнобольные с обрывками цепей на руках и

ногах благодарят своего освободителя врача, а лечить не на учились... Все таинственно, непонятно, механизм болезни не

изучен. Мы стоим у истоков, как и наши предки. Не знаем как, не знаем чем лечить. Тибетская медицина шла путем опытов.

Эмпирический путь далеко не самый плохой... Нам еще надо

учиться многому у народной медицины... Помогает труд, будем

лечить трудом.

— Ты ночью крепко спала?

— Как убитая.

— А во сколько легла?

— Где вы были сегодня ночью?

— Дежурила. Ты не ответила на мой вопрос.

— Часов в двенадцать.

— Сегодня подежуришь до двенадцати. Y меня один мо лодой больной. Плохо ему.

— Что с ним, доктор?

— Избили.

— Кто?

— Какой-то Падло. Что за идиотская кличка!

— Я его знаю. В карцере видела через щелку. Он хотел

повесить одного хорошего человека. Его звали... по отчеству

Матвеевич, а имя забыла.

— Федор Матвеевич, — подсказала Любовь Антоновна.

— Вы его знаете? — удивленно спросила Рита.

— Он лежит у меня в корпусе.

— Значит он жив?! — обрадованно спросила Рита.

— Жив. Благодарил тебя.

— А откуда он меня знает?

— Я сказала.

— Я обязательно пойду к нему. Вы меня пустите?

— Попозднее.

— А сегодня?

— Сегодня ты будешь дежурить у Андрея.

74

— Y какого Андрея?

— Y того, которого избил Падло.

— Мне не нравится его имя. Если бы его звали как-нибудь

по-другому...

— Ты про кого говоришь?

— Про Андрея.

— Я не разрешу тебе ухаживать за ним.

— Почему? — обиженно протянула Рита.

— Раз имя не нравится, ты и сидеть возле него не захо чешь, -— пошутила Любовь Антоновна, но Рита приняла ее сло ва всерьез.

— Y нас на улице, когда я была маленькая, один Андрюш ка всегда обижал девочек. Мы от него плакали. Вот почему

мне его имя не нравится, — пояснила Рита.

— Этот Андрюшка тебя не обидит. Он не может сам есть.

— За что его так сильно избили?

— Вступился за товарища.

— А он не вор ваш Андрюшка?

— Он не мой, а наш. Не хочешь дежурить, так и скажи, — рассердилась Любовь Антоновна.

— За мной ухаживали, а я не хочу? Я думала, он вор...

Потому так и говорила, — призналась Рита

— И про мальчишку соседского ты выдумала?

— Нисколечко, — горячо возразила Рита.

От землянки до седьмого корпуса метров двести, если

идти напрямик. Доктор и Рита проходили мимо высокого де ревянного забора. Что было за ним, кто там жил, Рита не

знала. Войти вовнутрь зоны, огражденной забором, можно бы ло только через узенькую калитку, возле которой всегда де журит самоохранник. Рита дважды проходила мимо этой ка литки и видела, что она заперта на замок. Сейчас калитка была

открыта. Шагах в пяти от нее стояла заключенная женщина.

Она посмотрела на Риту маленькими заплывшими глазами и

тихонько свистнула:

— Эй, красавица! не хочешь со мной провести вечерок?

Поднюхаем! — Рита вздрогнула и невольно попятилась назад.

— Чо боишься! Я — Васек, — отрекомендовалось странное

существо. Рита мельком взглянула на «Васька». Хотя она была

75

немного испугана, все ж е заметила, что девица Васек одета

в новенькую гимнастерку, заправленную в темно-синие брюки.

Голову Васька украшала казацкая кубанка, расшитая крест

накрест узенькой красной лентой, на ногах красовались вычи щенные до блеска хромовые сапоги.

— А ты в карцер не хочешь, Васек? — не повышая голоса

спросила Любовь Антоновна. Тонкие губы мужеподобного Вась ка побелели, узенькие щелочки глаз, злобно поблескивая, мед ленно ползли по лицу доктора.

— Отвали, труха, — процедила Васек, — тебя ковырять

не стану. Девку оставь!

— С тобой побеседует начальник больницы, — пообещала

Любовь Антоновна, увлекая за собой Риту.

— Майор? Мы с ним по петушкам живем! Девку твою

захомутаю! — кричала вслед Васек.

— Кто она? Что это за зона? — встревоженно спросила

Рита.

...Сказать? Да, только сказать. Узнает, будет спасаться...

— Это вензона, Рита. Тут лежат больные, ну те...

— Не объясняйте, Любовь Антоновна. Я слышала о них

в тюремном карцере. А Васек?

— Лесбиянка, — коротко и сухо ответила Любовь Антоновна.

— А кто такие лесбиянки?

— В древней Греции, более двух с половиной тысяч лет

назад, на острове Лесбос женщины любили женщин.

— По-настоящему?

— Как может быть настоящая любовь у этих уродов?

Сплетники болтают, что во главе этих существ стояла поэтесса

Сафо. Это наглая ложь. Y Сафо был муле, дети, а главное, она писала чистые стихи о любви. Васек, ее зовут как-нибудь

иначе, тянется к женщинам...

— Кобел? — содрогнувшись всем телом, спросила Рита.

— Ты откуда знаешь это слово?

— Слышала... тоже в карцере, — помедлив, призналась

Рита.

— Слышала и забудь! — потребовала Любовь Антоновна.

— Забуду, доктор, — покорно пообещала Рита.

...Легко сказать «забудь»... А забудет ли?.. Каким мерзостям

выучила тюрьма эту девушку... Она испытала меньше, чем дру76