Я увожу к отверженным селениям том 2 Земля обетованная

помнят, что можно применить меры к его семье. Жену и сына

он любит — и все кончено. Последует признание главврача и

оргвыводы для нашего хозяина. Ему не простят, что он давал

привилегии своему двоюродному брату. Родственные чувства

к врагу народа обойдутся ему дорого, слишком дорого. Руса кова — это первая тоненькая ниточка, она потащит за собой

всю цепь.

— А вдруг они не братья? — со страхом спросил майор.

— Ошибка исключена. О разговоре главврача с Ивлевой

было доложено вашему предшественнику больше месяца тому

назад.

— Кем же? Может быть вы мне отдадите этого сексота, товарищ полковник? Я в лучшем виде его использую.

— С удовольствием бы, но невозможно. Это был очень

ценный сексот.

— Но как его фамилия? Может встречу, пригодится он

мне.

196

— Безыконникова. До лагерей она пятнадцать лет прора ботала в органах.

— Почему ж вы так долго не принимали мер?

— Ваш предшественник струсил. По мелочам он не боялся

сигналить на главврача: пьяница, агитатор, развратник и про чее. Сигналил и в управление, и в центр. Но вступить в едино борство с хозяином не хватило принципиальной честности. Он

уничтожил записку Безыконниковой. Но он забыл, что у меня

есть другие возможности получить ту ж е информацию. К со жалению, я узнал об этом сигнале поздно. Пришлось побесе довать с майором, напомнить ему о двух не совсем лучезарных

происшествиях из его жизни. Он собственноручно составил

объяснение о записке, переданной Безыконниковой.

— А где же она сама? — с жадным любопытством рас спрашивал майор.

— Убили заключенные. За нее скидок не будет. Следствие

поведем по всем правилам.

— Но где ее убили?

— На сто шестнадцатой. На другой день после того, как

она составила свою записку, ваш предшественник со страху

отправил ее на этап, чтобы избавиться от такого опасного сек сота. На сто шестнадцатой у нее не было связи со мной. В

больнице был человек, который передавал мне ее донесения, а на сто шестнадцатой не было. Она все ж е сумела передать

мне сведения об Орлове. На словах. Как первая, так и вторая

записка Безыконниковой не сохранилась.

— Но как же она могла подслушать? Игорь такой осто рожный.

— Как бесплатное приложение, я открою вам маленький

секрет. За восемь лет главврач ни с кем не разговаривал о хо зяине, кроме как с доктором Ивлевой, и то в своем кабинете.

Но за кабинетом главврача есть маленькая заброшенная конур ка. Снаружи она заколочена. Однако при желании гвозди

можно вынуть. В стене пробуравлена дырка, конечно не на сквозь, но довольно глубоко. Если приложить к дырке обык новенную кружку и плотно прижаться к ней ухом, можно хо рошо разобрать, о чем разговаривают в кабинете. Я работаю

в управлении третий год и об этом тайнике знаю давно. Пе редаю его вам, майор Зотов.

197

— Когда они разговаривали? Днем или ночью?

— Ночью.

— Почему же именно в эту ночь Безыконникова не спала?

— Она очень наблюдательна. Ее заинтересовала Ивлева.

Главврач очень любезно встретил Ивлеву, и Безыконникова ре шила проследить за ней. Она не спала всю ночь и слушала их

разговор. Примитивное подслушивание. Но иногда и оно при носит пользу. В недалеком будущем техника даст нам в руки

такие возможности, что дух захватывает от радости. Ни один

разговор не ускользнет от наших ушей. А пока... Пока советую

воспользоваться тем, что есть. Как видите, я обо многом осве домлен, майор. Не советую со мной хитрить. Я надеюсь, вы

поняли, как это опасно.

— Понял, товарищ полковник.

— Приступайте к исполнению своих обязанностей. Дейст вуйте изворотливо, с умом. Будьте преданны, честны, прямо душны. Выиграем мы оба, а проиграете — только вы. Если

вздумаете... — полковник не договорил и выразительно погля дел на майора.

— Все выполню, товарищ полковник.

— Надеюсь. Желаю вам удачи, майор Зотов.

ВОЛК

— Голова не болит?

— Болит, Волк. Тошнит. Во рту, как кошки нагадили.

— Это с похмелюги. Пройдет. Вчера мы много вылакали.

И сегодня. Ты обниматься ко мне лез, как дешевка. Дюбни

сто грамм и больше ни капли. — Волк подал Седугину стакан.

Степан с отвращением понюхал самогонку и отвернулся. — Ты не нюхай, пей. Ну как, пошла? Хорошо. Картошкой сырой

загрызи, разжуй ее и глотай, весь запах отшибет. А теперь под кури.

— Что это? — спросил Седугин, вытирая ладонью рот.

— Ты как Сидор Поликарпович спрашиваешь: «Ах, что

это, позвольте вас спросить». Это планчик, дорогой Степа. Ана198

ша. «Планчик ты планчик, ты божия травка, отрада воров, щи пачей. Плану подкуришь, все горе забудешь...» — запел Волк, протягивая Седугину козью ножку, набитую табаком вперемеш ку с анашой.

Седугин затянулся. Он раньше никогда не курил анашу, хотя надзиратели часто потчевали его. Степан видел, что не которые из них, накурившись анаши, беспричинно смеются, указывают пальцем на стену — и вновь взрыв смеха, кое-кто

плачет, иные часами бессмысленно смотрят в одну точку, у

многих просыпался волчий аппетит и они ели, не зная чувства

меры, но были и такие, кого охватывала безудержная ярость.

Наплевав на всех и вся, они были готовы подраться с кем

угодно, без всякого повода порвать вещи, ударить ножом. В

таком состоянии анашиста с трудом удерживали двое-трое

здоровых парней. Случалось, что анашист впадал в благоду шие, граничащее с идиотизмохм, тоненько хихикал, прочувст венно ронял слезы, лез целоваться и объяснялся в любви. Пока

Седугин курил, он не ощутил ничего или почти ничего: не приятный масляный запах конопли и слегка першило в горле.

— Поглубже затягивайся, — поучал Волк. — Дым помень ше выпускай. Обеими ладонями рот прикрой. И чаще тяни, не

как папиросу. Вот так, — Волк взахлеб, со свистом втягивал в

себя дым. Секунда — затяжка, секунда — затяжка. И так шесть

или семь раз подряд. Седугин последовал его примеру. Доку рив, он спокойно посмотрел на Волка.

— Не разобрало? — сочувственно спросил Волк. — Посиди

минут десять, покайфуй, дойдет.

Перед глазами Степана всплыло лицо Клавы. Залитое сине вой, оно напомнило Степану другое лицо — лицо его утонув шего меньшего брата. Распухшее, обезображенное, неузнавае мое — таким оно навсегда запомнилось Седугину. Степан плакал

о братишке. Плакал горько и безутешно и боялся взглянуть в

его лицо. Он не смел признаться даже самому себе, что лицо

брата вызывало в нем страх и отвращение. Степан очень любил

брата и ни с кем не поделился, что он испытывал мучительную

тошноту при взгляде на лицо утопленника. Он стыдился своих

чувств, ругал себя, но тошнота и отвращение не проходили.

Лицо Клавы, он видел его словно наяву, разбудило в нем гнев.

Чем больше он пытался подавить свою ненависть, тем ярче раз199

горалась она. Как в бреду он видел, что Клава показывает ему

язык, грозит кулаком, смеется и, причмокнув губами, дважды

провела пальцем вокруг шеи.

— Грозишься, стерва! — закричал Степан, вскакивая с

топчана.

— Развезло! Скоро работать, Степа, — довольно улыбнулся

Волк.

Седугин плавал в густом тумане и всюду, куда бы он не

обернулся, видел лицо Клавы, торжествующее и злое.

— Проглоти пилюльку! — предложил Волк. Степан маши нально выпил лекарство. Вскоре мысли его прояснились, но

злоба обострилась до предела. Два имени сверлили мозг: Игорь

и Клава. Игорь поступил подло, обманул его. Но он был чужой

и незнакомый человек, он не звал его к себе большими вле кущими глазами, не обещал таинственную радость, не будил

нежного восторга, не тревожил подспудного чувства любви, не

манил в светлую страну мечты, где живут только он и она. А

Клава звала, обещала, тревожила, манила и... предала.

— Пошмаляем, Степа! — позвал Волк. По дороге он еще

раз объяснил Седугину, как вести себя. — Впулишься в зем лянку, толкуй по-хорошему. Вызовешь Клавку, оттяни ее. Про

ксиву трекни. Толкуй с ней возле второго корпуса. Я пошма-ляю на чердак. Ухватываешь?

— Схватил.

— Канай! — Волк долго глядел вслед Седугину. Когда Сте пан подошел к землянке, Волк тихонько свистнул.

— Я здесь, Волк, — тихо проговорил Буров.

— Канай по-над стенкой второго корпуса. Держись за сте ну, чтоб не упасть. Дойдешь до конца — стой и не рыпайся.

Слушай толковище.

— А кто будет говорить?

— Дешевка и фраер. Он станет ее фаловать впулиться на

чердак восьмого. Если что другое трекнет, сразу рви ко мне.

— Упаду... тут ямы.

— Грабками щупай, ножками топай. Сделаешь все, миска

мяса ломится. Сгоришь — по хребту поленом. Определишь — под хор Пятницкого в шесть смычков протянем, ласточка и

петля. Канай, Буров! Ты фраер с душком.

200

— Увидят меня... Они с глазами, — захныкал Буров.

— Закнокают, начинай свое: «Дорогие дяденьки и тетень ки...» Заорет фраер на тебя — рви и не базлай.

Никто из самых близких приятелей Волка не знал, что он

ночью видит так же хорошо, как днем. Ему ничего не стоило

в темном бараке наблюдать за любым человеком. Волк видел, как Степан вошел в землянку и вскоре вышел, а немного по годя, вслед за ним, появилась Клава. Они остановились у вто рого корпуса и о чем-то долго говорили. Волк нервничал.

«Идиот! — со злобой думал он. — Дешевку сфаловать не мо жет. Мусорская душа его поганая! Завалит дело, упрячут меня

к ворам... И Буров выполз! Работай с ними! Бежит... упал. У-у-у, сукотина!»

— Сюда, — вполголоса позвал Волк Бурова. Размазывая

слезы здоровой рукой, Буров подошел к Волку. Волк вполсилы

ударил его в грудь. Буров заскулил жалобно, по-щенячьи. А

Волк, правой рукой схватив его за волосы, пригнул к земле, а левой, не торопясь и умело, бил по почкам. — Заткнись! Сде лаю! — прорычал Волк, услышав легкое повизгивание Бурова.

— Учись, дурак! Для тебя же стараюсь! — Кончив бить, Волк

назидательно сказал: — Запомнишь — поумнеешь! Привыкай

чисто работать. Это тебе не дяревня. Хозяин! Канай куда хо чешь и притырься, чтоб тебя ни один пес не надыбал.

Тихо всхлипывая, Буров ушел. Волк не спускал глаз с

Клавы и Степана. Клава замахнулась на Степана, и Волк в яро сти сжал кулаки. «Спалил дело мусорило! Нет, толкуют... К

восьмому пошли... На мази!» — обрадовался Волк и помчался

к восьмому бараку.

— Стоишь? — спросил Волк, подбегая к Чуме.

— Лежу! — сердито огрызнулся Чума. После вчерашней

попойки у него трещала голова, а похмелиться Волк не разре шил.

— Сейчас прокандехают. Клавку Малина примет, если я

не успею. Кнокай за чердаком. Если мусор рванет, дай ему

тормоз свинчаткой. Промажешь — базлай: «Когти!» И сам

отваливай. Идут. Степочка помогает Клаве. Помогай, недоде ланный, там Малина грабку ей даст. И сам пуляется. Пора и

мне. Я с другого входа.

201

НА ЧЕРДАКЕ

...Ну зачем? Зачем я написала письмо на Игоря? Степан

говорил, что он боится лезть на чердак, а сам идет вместе со

мной... Может и правду сказала Катя, что он подружился с

Волком... Воры надзирателей не любят. Вчера Степа пил с ними.

Ну и что ж, как пил... Скучно ему и выпил. А мне за что руки

ломал? Письмам поверил, а мне нет. Достану его вещи и уйду.

Видеть не хочу. Если попросит прощения, не прощу. Докажу

ему, что я не виновата и в лицо плюну. А как докажу? Кто

поверит? Рассказывать стану, Игорь обо всем узнает. Рита на

меня смотреть не захочет... И Любовь Антоновна... Он идет и

сопит только... Бугай! — Клава сердито взглянула на Степана, но в наступившей темноте она не увидела его побледневшего

лица.

...Куда я веду Клавку? Может, порвать письма и убежать в

палату? Поиздевался я над ней, ну и хватит... Измучилась она.

А я не измучился?! Пела: «Только ты, Степан, милый мальчик

мой и любовь моя беззаветная». Любовь... За пятьсот рублей.

Пусть отлупят ее. А как убьют? Не дам! Не справлюсь я с ними.

Позову на помощь... А завтра на этап. Она посмеется: «Спасибо

тебе, Степочка. Поезжай, работай». Возле параши положат...

Баландой в лицо плеснут, как Бурову. Взвою, не выдержу, от рублю себе руку — меня сюда... а она здесь встретит... Чистая, сытая... А я? Иди, Клавка, не мне одному плакать... Поплачь

и ты... Пришли... Пособлю ей залезть... Тут три скобы... как

нарочно прибили... Вчера я их не видел... Откуда они?» — удивлялся Степан, помогая Клаве вскарабкаться на чердак.

— Тут кто-то есть... — прошептала Клава, хватая за руку

Степана и крепко прижимаясь к нему.

— Не дури, Клавка, тут только мы, — успокаивал Клаву

Степан.

— А я? — раздался над самым ухом Клавы знакомый бас

Волка. — Забыли меня?

202

— Волк... — прошептала Клава, инстинктивно прячась на зад. Яркий сноп электрического света ударил ей в глаза и на

мгновение ослепил растерявшуюся девушку.

— Опусти фонарь... Глазам больно, — попросил Степан.

— Глаз не п...., проморгается. Привыкнет твоя Клавочка.

Сколько время света электрического не видела. Все костры да

коптилка. А у меня культура. Хамай культуру, Клава! — бала гурил Волк. — Садись, потолкуем. Не стесняйся, а то нахалкой

посажу.

Не понимая, что от нее хотят, Клава покорно села на пол.

Волк не выпускал из рук фонаря. Луч света скользил по лиду

девушки, мешая ей собраться с мыслями. Да и что ей было

говорить? О чем ее спросят? Волк долго молчал, ожидая, что

Клава заговорит первой, возмутится, попросит пощады, начнет

лихорадочно расспрашивать, как же с ней собираются посту пить. В такие минуты сломить человека проще, чем тогда, когда

он молчит, ждет, мучается, но не выдает своего волнения и

страха. Так и не дождавшись от Клавы ни одного слова, Волк

разочарованно вздохнул и заговорил. Речь его, то грубовато

шутливая, то мягкая и вкрадчивая, то полная угроз и недву смысленных намеков, держала в напряжении Клаву, давила

своей безжалостной жестокостью, била кнутом грядущих бед, плевала в душу страхом возможного позора, грозила погубить

в глазах тех, к кому успела привязаться, кого полюбила и от крыла тайну своего маленького девичьего сердца.

— Ты перевоспиталась, — слышала Клава слова Волка, а лицо его, спрятанное в темноте, оставалось невидимым. — Держись за меня — не пропадешь! В больнице не один Игорь

хозяин. Откроется пересылка, заживешь, как бог в Одессе.

Коблы тебя не тронут, жрать от вольного! На работу не ходи, наколки сведем сырым мясом. За это ты только одну ксивенку замандячь. На Игоря.

— Ни за что! — выкрикнула Клава.

— Не определяй голосом! Подколю. Тесак острый. Чокну тая ты, Клавка! Тебя Васек-кобел всякую муть заставил катать

на Игоря. Я — Волк, не кобел. Напишешь ксивенку, что Игорь

двоюродный брат одного мусора.

— Кого?

203

— После скажу, Клавка, когда писать будешь. Этот мусор

отмажется за тебя и ты к новому году на свободу выскочишь.

Я бы и сам такую ксивенку написал, да мордой не вышел.

Волка и за человека не кнокают.

— Обманешь, не буду.

— Я никому не свистел. Напишешь. Пришла на чердак — тут мазу не жди. Игоря и Степу ты заложила, дежурникам до

фени, о чем мы толкуем, фраера дохнут. А кто услышит, под

нары притырится. Пиши, Клава. Карандаш, бумага, свет. Как

у начальника в кабинете. Бери бумажку, она чистая, гладень кая. На такой только жиганские песни катать.

— Не возьму.

— Бесполезняк, Клава. Рыпайся — не рыпайся, а напи шешь.

— Не буду. Бейте! Убивайте!

— Кто ж тебя пальцем тронет? Мы в три смычка тебя

пропустим, а Степа покнокает. Потом в щелку тебе скорлупу

куриного яйца затолкаем и сверху четвертинку. Бутылку до станут, а скорлупа раскрошится. Больно будет, Клавочка.

— Не тронете вы меня. Я заразная, — в отчаянии про шептала Клава.

— А слезки-то кап-кап, солененькие. Люблю, когда дешев ки плачут. Мы тебя в ротик огуляем. За подбородок придер жим, чтоб не откусила, язычком пощекочешь и сглотнешь. Она

жирная. От троих примешь и наштефкаешься до блевотины.

Бесплатно.

— Степа... за что?!

— Что Степа? Он сам за ширинку держится, ждет, когда

мясом тебя жилистым накормит. Сейчас мой фортыцарь — мясо

жилистое, помнешь ты его своей грабкой нежной — хрящем

станет, губками возьмешь в ротик — костью заделается, языч ком пощекочешь — сахарной косточкой с мозгом. Весь мозг

тебе в рот выплюну, а ты, не жуя, глотай. Этот мозг полезный.

Витаминов там сколько! Вкусно, дешево, питательно, попробо вать обязательно, — не удержался от декламации Волк.

— Я...

— Стой, Степочка, и не базлай! Закатал свою Клавочку за

пять бумаг и молчи в тряпочку.

— Он проиграл меня?!

204

— Конево дело, Клава. Прошпилил! Масть не пошла че ловеку. И залудил он тебя за полкуска. Игорь почему за тебя

мазу держит? Почему он Воробьеву медсестрой сделал? Он

заставит вас травить мусоров, сук и воров. И Степочку твоего

тоже.

— Вы врете! Игорь ничего такого нам не говорил.

— А Горячему?

— Он хотел испугать его. Я в ту ночь до утра сидела в

кабинете. Игорь говорил, что суки и воры больше не приедут

в больницу, побоятся.

— Ты не держи мазу за Игоря. Хорошо поешь, а где ся дешь? Ты мне Степанову ксивенку за полкуска продала.

— Врешь! Врешь! О его письме я никому не говорила. Даже

Игорю! Рите! Любовь Антоновне! Ты украл письмо! Ты!

— Я ксивенку дюбнул? А откуда же я ваш разговор знаю?

Ты со Степаном трекала без никого. Он сказал тебе: «Я, Клавка, самому министру написал в Москву. Поговори с Игорем, он

за зону без конвоя ходит, пусть бросит письмо». Кто же, кроме

тебя, мог трекнуть о его словах? Ты заложила его, а теперь

«Степа, Степа». Он первый тебя в рыжую девятку огуляет. Она

не заразная. А из рыжей девятки в ротик, чтоб вынюхала всю

вонь. Пиши!

...Кто украл у Степана письмо? Я никому не говорила...

Откуда узнал Волк? Подслушал? Написать на Игоря Николае вича? Он держит меня, Риту, всех... Не будет его — опять вензона, коблы, воры, суки... А Лида? А Рита? Их — на глубинку...

И Любовь Антоновну... Она отдает нам все, что принесет... Она

спасла Лиду...

— Не буду писать! — Волк схватил Клаву за горло и с

изумительным проворством затолкнул в рот тряпку. Клава по пыталась выплюнуть изо рта кляп, но Волк заталкивал его

все глубже и глубже.

— Загибай ласточку, Малина! — услышала Клава голос

Волка. Ее бросили на земляной пол вниз лицом. Четыре муж ских руки схватили Клаву за ноги. — Гни сильней, чтоб пятки

до затылка достали.

Тело девушки согнули пополам. В ушах зазвенело, что-то

хрустнуло. Тысячи игл, злых, острых и беспощадных, вонзились

в мозг. Боль поднималась отовсюду, рвала и кромсала тело, и

205

каждая клетка, живая и нежная, молила о пощаде, звала на

помощь, а пятки ног уже коснулись налитого свинцовой тя жестью затылка. К горлу Клавы подкатывался крик, дикий, истошный, пронзительный, но кляп надежно гасил его, не да вал ему вырваться на волю. И оттого, что она не могла из лить в крике свою муку, боль росла и отнимала остатки разума.

Клаве казалось, что она летит вниз, и каждый миг падения

усиливал ее страдание.

— Отпускай, хребет сломаешь. — «Волк...» Изо рта Клавы

вынули кляп.

— Напишешь? — спросил Волк. «Пиши! Пиши! — кричало

истерзанное тело. — Не надо! — бунтовали сердце и разум.

— Пощади! Напиши! Дай отдохнуть, — молило тело. — Умри!

— приказывал разум. — Иначе: Васек, вензона».

— Нет... — прошептала Клава, — убейте меня.

— Кто о тебя руки пачкать будет, — презрительно про цедил Волк. — Хочешь — сама вздерни себя. На веревку! С

петлей. Намыленная. Не вздернешься — яичная скорлупка и

три косточки с мозгом. Наштефкаешься. — Волк поднял Клаву

и сунул в руки веревку. — Я тебе помогу петлю одеть. Волк — дядя добрый. — Светлый луч фонаря выхватил из темноты лицо

Степана. Клава на миг увидела его, искаженное и бледное, и

плюнула в его широко открытые немигающие глаза.

...Вот тебе, Степан... Умру... Не будет ничего... А если нет?..

Три смычка, скорлупа... — Клава ощутила во рту вкус этих

«мозговых косточек». Гадливость, ужас, стыд с такой силой

захлестнули ее, что страх перед смертью отступил.

— Не трожь Клаву!

— Не базлай, мусор! Пришибу!

— Не трожь! — повторил Степан. Пока Клаву сгибали

пополам, он молчал. Но злоба уже уступила место жалости. Он

увидел Клаву такой, какой он увидел ее впервые: робкую, за стенчивую, с нежным румянцем на лице. Он слышал ее голос, задушевный и мягкий, и снова, как и в тот день, смотрел в

глаза Клавы, доверчивые и любящие. И хотя в темном уголке

сознания еще билась мысль: она выдала, пусть помучается, но

с каждой минутой эта мысль гасла, и жалость к Клаве росла

и крепла. И вместе с жалостью разгоралась злоба к Волку. Он

ярко и отчетливо вспомнил вчерашнюю игру. Ну как он мог

206

связаться с ними? Почему не поговорил с Клавой? Зачем при вел ее на чердак? Сейчас он хотел быть где-то далеко отсюда, увести с собой Клаву, но рядом стоял Волк. И Клава... с ве ревкой в руках. Он больше никогда-никогда не увидит ее жи вой. Алеша говорил... Он мог обмануть! Ведь их ж е учили

врать! Учили! Спасу! Вырву!

— Отойди, Волк!

— Потише, мусор!

Убьют Клаву... А меня? Кто я для них?

— Получай! — крикнул Степан, но страшный удар обру шился на голову Седугина. У него подогнулись колени. Степан

поднял руки, пытаясь дотянуться до Волка, и обессиленный

рухнул на пол.

— Трекал я тебе, не бери его на чердак. Поставил бы на

атасе, — проворчал Малина, пряча свинчатку в карман. — Хорошо я успел по черепу его притырить, а то бы разбазлался

он — и полное горение.

— Степа... Встань, — заплакала Клава, нагибаясь к Се ду гину. Острая боль в пояснице. Клава ойкнула и чуть не упала

на пол.

— Болит хребет? Ножками долго не потопаешь. Мы не на

всю катушку ласточку замандячили. Еще минут десять подер жим в ласточке и до конца срока на больнице прокантуешься.

Хочешь — рви в зону, хочешь — по чердаку прокандехай. Я

тебя держать не стану. — Клава, не глядя на Волка, пошла к

выходу. Она не задумалась, почему Волк разрешает ей уйти.

Но, сделав два шага, Клава застонала и схватилась за толстую

деревянную подпорку. — Не ходится? А ты думала, я свищу.

Побазлай, легче будет. — Клава хотела крикнуть, но из горла

вырвалось бульканье и хрип. — Я умею душить. Долго голос

не дашь. А ножки тю-тю, не топают. Глотка а-а-а — не базлает.

Еще три косточки примешь, скорлупку, ласточку — и хорош.

Катай ксивоту или вздергивайся. Помысли, Клава, что лучше — бумага или веревка? — Волк протянул Клаве веревку с пет лей, в другой руке он держал карандаш и бумагу.

— Давай.

— Бумагу?

— Веревку... Он... жив?

207

— Степочка? Очухается. На, Клавунчик, веревочку. Душа

у меня нараспашку, последним поделюсь. — Клава молча взяла

дрожащими руками намыленную веревку и пошире раздвинула

петлю. — Кто же так петлю одевает? — мягко упрекнул Волк.

— Соскользнет, об пол дюбнешься и зашибешься. Дай-ка я тебе

помогу.

— Волк! — злобно прошептал Малина, хватая Волка за

руку. — Что ты делаешь?

— Отвали! Я человеку помогаю. На затылок узел не мандячь. Вредно. Долго провисишь. Больно будет, Клавочка. Узе лок ближе к подбородку, два раза дрыгнешь ножками, как

Юрку подмахивала, — и отключишься.

— Волк!

— Обожди, Клавочка, потолкую с ним. Чего тебе? — спросил Волк, когда они отошли от Клавы.

— Она не рванет? — забеспокоился Малина.

— Я слежу за ней.

— Темно, не укнокаешь.

— Я укнокаю, Малина. Ты мешаешь работать.

— Чокнулся ты. Сам говорил, что Клавку не велели делать.

— Тише базарь, услышит.

— Услышит не услышит, ты лее ее подвесишь.

— А кто тебе трекнул, что я ее подвешу?

— Ты мне черноту не лепи.

— А я и не леплю, Малина. Я лс не до конца ее подвешу.

Для этого и узел на подбородке заделываю. А так бы на затылок

его замандячил.

— А-а-а... Ты с понтом ее подвесишь... А чего базарить с

ней? Уговаривать всякую дешевку! Сами подвесим и водой

отольем.

— Ты с двадцать второго года бегаешь, вильдушник, а не

знаешь...

— Почему я не знаю!

— По х... и по кочану.

— Ты растолкуй, а не лайся.

— Если настырного вора подвесить нахалкой и отлить, он

ни за какие манатки с суками жрать не сядет. Снова ласточку, подвешивай, мути — и так раз пять...

— При чем тут воры?

208

— При том, что Клавка настырная. Подвесим ее нахалкой, очухается она и не заделает нам ксивенку. А сама повесится, обрежем веревку, она что хочешь накатает.

— Темнишь ты.

— Тут и без меня темно. Не хватало еще мне темнить. Если

фраер или вор сам себя замыслил сделать и не пройдет у него, тогда его пять человек не повесят, во второй раз в петлю его

трактором не затащишь. Побывал там — жить ему здесь охота.

Клавка духарится, мертвой себя считает, а как отольем мы

ее, залупает шарами, в паморки придет, во второй раз она

помирать забздит. Накатает все и в землянку поканает.

— А где ксивенка?

— Тут, — Волк постучал себя по лбу. — Когда буду тол ковать ей ксиву, ты с чердака спуливайся.

— Мне начальничек сказал, что работаем для хозяина. Мо жет трекнешь, о чем ксива?

— Не жди, Малина, не трекну. Кроме меня и Клавки о

ксиве никто не узнает. Подслушаешь — на воровскую загре мишь. Притыришься — я укнокаю. Пошли работать, Малина.

Клава едва стояла на ногах. Ее бил озноб. В эту минуту она

не думала ни о смерти, ни о том, как прожила свою коротень кую жизнь. Мелькнуло лицо мамы, и снова боль и страх. Но и

они ушли, оставив глубокое безразличие ко всему.

...Скорей бы кончилось... Только б не больно... Степу не

убили... Они все сделают... Мама поплачет... Отдохнуть бы... Там

ничего нет... Это совсем не страшно... За что привязать веревку?

Степа не виноват... Какое мне дело... Усну и не проснусь... Маме

ничего не напишут... Хоть бы крючок или гвоздь... Конец... Как

хорошо... Ни коблов, ни Волка, ни вензоны, ни Игоря... Я одна...

полечу... Раньше я летала во сне... Почему теперь не летаю?

Все закружится, поплывет и меня не будет... никогда. А как

долго это никогда? Тысячу лет? Миллион. Больше... Никогда — это значит никогда... А не вешаться? Они отшибут все. Буду

такая, как Катя, больная, старая... Еще хуже — заразная... Ноги

болят... и спина. Катя умная, жалела меня... она не знала... Лида, Рита... Уйти бы отсюда подальше... Мертвую не тронут, а тро нут — не больно...

— Ждешь, девочка? Жди-жди. Вешаются тоже в порядке

живой очереди. Я всем не успеваю шестерить. Тебе шестерну

209

— люкс! Спасибо на луне скажешь. Встретишь там матушку

мою, привет ей от сынка передашь. Она в тридцать третьем

загнулась. Трекни ей пару ласковых. Подставляй шейку, Клавунчик. Волосы у тебя густые. Покнокай, как хорошо петля ле жит. Становись ножками сама, учти, я тебя нахалкой не за ставляю. Захочешь снять петлю — снимай, и потолкуем. Мысли, Клава, мысли, я подкурю пока.

...Конец... или... вензона... И маме напишут... Яблоки... Ну

зачем я их взяла?! Не хлеб же ведь... Волк отошел... А если сни мут и опять мучить начнут? Зачем им? Хотели бы — сами по весили бы... Ну почему это со мной? Почему? Не дамся им! Не

дамся! — Клава пощупала узел. — На подбородке... Мучиться

буду долго... Волк обманул... А я его обману: сдвину на заты лок... Вот так... хорошо...

— Ты кнокаешь за ней, Волк?

Малина спрашивает...

— А что кнокать, пусть мыслит, — по тому, как говорил

Волк и откуда доносился его голос, Клава поняла, что Волк

стоит к ней спиной. «Ой, мамочки, страшно...» Y Клавы захва тило дыхание, а ноги ее сами, она вроде бы и не шевельнула

ими, соскользнули с чурбана, услужливо подставленного Вол ком. Последнее, что слышала Клава, был чей-то громкий крик: «Когти! Когти!» и голос Малины: «Рвем!»

Клава погрузилась в беспросветную тьму, откуда не воз вращается никто.

— Рвем! Горение! — торопил Малина Волка.

— Где месор? — растерянно спросил Волк, лихорадочно

шаря по карманам. — Забыл...

— Зачем он?

— Веревку обрезать.

— Рвем, лезут!

— А Клавка?

— Снимут.

— Узел повернула... на затылке... Чихты Клавке... Сгорели...

Не нужна она, рвем. На мусора свалим, — торопливо шептал

Волк, устремляясь вслед за Малиной к запасному выходу.

210

БУРОВ

— Поешь, Рита. Мы тебе оставили.

— Спасибо, Елена Артемьевна, не хочется.

— Y Андрея засиделась?

— Y него. И к Тимофею Егоровичу зашла.

— О чем вы с ним говорили?

— Елена Артемьевна... Ася — его дочь.

— Я так и знала, что ты не сумеешь сказать неправду.

— Я нечаянно.

— Это что ж за Ася?

— Я тебе, Катя, рассказывала о ней. Она подожгла карцер

на пересылке. Ее убили. А я... Ну не сумела, не смогла обма нуть Тимофея Егоровича. Опять я виновата.

— Не говори ерунду, Рита, — сердито перебила Елена Ар темьевна. — Тебя никто не винит.

— А у нас новость. Клавка ушла.

— Куда ушла? — Рита недоуменно посмотрела на Катю.

— Не болтай, Катя, лишнего. Клава скоро вернется. Она

вышла побеседовать со Степаном. Они раньше встречались.

— Я зазря не стану языком трепать, Елена Артемьевна.

Язык-то у меня чай не помело, не болтается. Упомните мое

слово, недаром Седугин Клаву увел. С ворами дружбу водит

— добра не жди.

— Что ты выдумываешь, Катя? Какая у них дружба? На поили они его вчера, а тебе Бог знает что померещилось, — возразила Елена Артемьевна.

— Они любятся, а вас завидки берут, — вмешалась в раз говор Лида.

— Пусть бы и любились, мне-то что, — Катя пожала пле чами.

— Что ж ты лезешь к ним? — задиристо спросила Лида.

— Балаболка ты.

— А ты дура.

211

— Ну и пущай, — беззлобно согласилась Катя. — Вам, Еле на Артемьевна, одно скажу: по-зряшному Волк крохи хлеба не

даст. Подыхать будешь — не даст. Я поболе вас в лагере, знаю

их. Неспроста Седугин увел Клаву. Кабы не лихорадило меня

нонче, уследила б за ними. Клавка дурная, тревожусь я. Мочи

нет встать.

— Когда Клаву не пускала, небось к дверям подошла, — напомнила Лида.

— Перестань сейчас же. Ты сама не понимаешь, что го воришь. Стыдно так разговаривать с больной подругой.

— Не давайте внимания ее словам, Елена Артемьевна. Лида

наскажет. Давеча я посередке встала. Крепко не хотела, чтоб

Клава уходила. Знаю, как воры с нами управляются.

— Что ж ты, Катя, сразу не сказала о своих подозрениях?

— встревожилась Елена Артемьевна.

— Нешто я молчала? Я Седугину все как есть обсказала, а вы-то тут сидели, уши вам, чай, не залепило.

— Она и вам грубит.

— Помолчи, Лида, — досадливо отмахнулась Елена Арте мьевна.

— Давно Клава ушла?

— Минут за двадцать, как тебе прийти, не боле, — в голосе

Кати звучали тревога и упрек. — Я-то понимаю, неспроста ушла

она, а вам, Елена Артемьевна, все, как дома: не будет мол

с Клавой ничего. Она с дружком Волка ушла, не на свиданку.

— Я пойду, — твердо сказала Рита.

— Куда? Клава скоро придет. Нельзя сразу впадать в па нику, — уговаривала Елена Артемьевна.

— Я хочу увидеть Тимофея Егоровича.

— Поздно, Рита. Не ходи, — предостерегла Катя.

— Клаве не поздно, а мне поздно?

— Так она ж по нужде.

— А я, Катя, по охоте.

Выйдя из землянки, Рита и сама не знала, куда и зачем она

идет. К Игорю Николаевичу нельзя: Тимофей Егорович прямо

сказал, что разговаривать при ней не станет. Искать Клаву? А

где ее вечером найдешь? В сердце прокрадывалась смутная

тревога, навеянная предостережением Кати. Рита обошла всю

зону, заглянула в палату Седугина, но ни его самого, ни Клавы

212

там не было. «Где же они? Если б разговаривали, я бы услыша ла... Стояли бы где — увидела... Вышла из землянки — было

темно, а сейчас светло... Тучи разбежались... Луна... потому и

светло...» Рита подняла лицо кверху и как зачарованная смот рела на далекие мерцающие звезды. Потом взгляд девушки

остановился на выплывшей из-за туч луне, и ей почему-то стало

жутко. Утомленная тяжелая луна нависла над головой. Она

равнодушно и медленно, почти незаметно для глаз, ползла по

зыбкой бездне холодного чужого неба. Темные пятна на ее

бледном лице, как синие мешки под веками больного, будили

тоску и тревогу. Черными впадинами глаз луна смотрела на

землю. Так смотрит мертвая дочь в глаза еще живой измучен ной матери. О ней, живой, забыла смерть. Мать завидует умер шей дочери, что она уже отмучилась, а перед ней еще долгий

путь, пустынный и бесприютный. Она молит смерть освобо дить ее от мерзости ненужного прозябания, но смерть не слы шит ее молитву. Со злобой и отвращением тащит осиротевшая

мать груз постылой жизни, не догадываясь, для чего она ро дилась, не понимая, зачем живет, не ведая, когда кончатся муки

и она уйдет в безмятежный мир вечного покоя. Забыв о зем лянке, о лагере, о Клаве, Рита думала о звездах, о печальной

луне, о небе, непонятном и темном.

— Рука моя рученька, — услышала Рита тихое всхлипы вание. «Кажется, Буров... Он... Кто его обидел?» Рита вспомни ла, как часа два назад над ним издевались у кухни. Сердце ее

заныло от щемящей жалости к калеке. Его .мучают и мучают...

Сколько еще ему терпеть?

— Буров, — негромко окликнула Рита. Тишина. Буров

притаился. — Буров!

— Кто тут? — плаксиво спросил Буров, с опаской выходя

из-за угла барака. «Запугали его... Звери! Убить их мало, прав

Андрей».

— Это я.

— Кто ты? Подайте несчастной заброшенной жене...

— Это я, Рита.

— Рита? — с недоверием спросил Буров.

— Я. Кто тебя побил?

— Никто, — испуганно и торопливо заговорил Буров. — Сам упал. Я спою вам песню...

213

— Не надо, Буров, не пой, — с болью в голосе попросила

Рита. — Не пой им больше песен! Я видела, как они облили

тебя супом. Не плачь, — Рита ласково погладила Бурова по

голове и порывисто обняла его за шею. — Не плачь. Я завтра

скажу Игорю Николаевичу. Им попадет.

— Не говорите, сестричка! Я боюсь.

— Ладно, не скажу. А ты не подходи к ним. Жалко мне

тебя... Как Павлика.

— Паву Инженера?! — в страхе спросил Буров.

— Павлик — мой брат. Его убили на фронте. Ну зачем ты

так? Руку отрубил, глаза испортил...

— Они били меня. В бараке, в изоляторе... За меня никто.

— Я за тебя заступлюсь. Только не пой им! Я много балан ды получаю. И хлебушка отломлю. Каждый день. Y Любовь

Антоновны попрошу. Не пой, Буров!

— Рита, Ритка! Что я сделал!

— Все пройдет, Буров, выздоровеешь, — утешала Рита сле пого.

— Ты и взаправду меня жалеешь?

— Руку б свою отдала, чтоб не видеть, как они с тобой у

кухни...

— Они нарочно, чтоб я боялся больше. После кухни Волк

нашел меня и велел подслушать, что станут говорить...

— Кто?

— Девчонка одна, Клавка. И Степан.

— Ты их знаешь?

— Слышал, друг дружку так называли.

— О чем они говорили?

— Скажу тебе. Ты меня... пояса л ела... Они Клавку на чер дак восьмого потащили.

— Как потащили? Кто?

— Степан. И Волк, наверно, туда побежал. Я подслушал

вчера, что они с ней на чердаке сделать хотят. Малина велел

мне в вензоне под нары схорониться и слушать, что Волк со

Степаном говорить будут. Проиграл Степан Клаву. За пятьсот

рублей.

— За что ж е ее?

— Не знаю. И я виноват. Позавчера Волк спрятал меня под

топчан.

214

— Где?

— В палате, когда Клава со Степаном говорили. Я рас сказал Волку, о чем они говорили.

— Где Клава?

— Я ж говорю тебе, на чердаке восьмого. Убили ее поди

там. Не выдай, сестричка.

— Беги к Игорю Николаевичу.

— Не пойду, забьют.

...Бежать к Игорю? Не успею... За меня все... Ася... Тимофей

Егорович. А я за кого? Боюсь их... как Буров... Нет! Нет! — Рита

побежала к восьмому корпусу. Я одна... Их там много... Ася

не побоялась... Закричать? А кто услышит? Дежурные не по могут... Сама... Все сама сделаю.

ПРОЩАЙ, КЛАВА

Чума, злой и недовольный, стоял на прежнем месте.

Переминаясь с ноги на ногу, он лениво оглядывался кругом.

Стой здесь, как сявка, а они там работают... Пацаном был, на

атасе не стоял... В пропуль лопатников не брал, сам дюбал... Не

закатал бы две бумаги, был бы теперь в законе... Говорил мне

Ротский: «Не играй по запарке, Чума. Попадешь за лишнюю

бумагу, трюманут. Сукам трудно жить». Я — щипач, вор в

законе, а шестерю им, как полуцветняк. Это фраера думают, что у воров старшие есть и младшие... Мусора даже законов

не знают... Воры все равны... Есть центровые, авторитетные.

Фраера и мусора думают, что они старшие. По закону, с лю бым из них я мог права качать. И хлебальник намылить центро вому за лишнее слово. На воле каждый для себя ворует, там

центровых нет... А кто у хозяина центровой? Люди его давно

знают по Колыме, по Игарке... Толковать законы может. Масть

ему хезает... гроши есть — вот и центровой. А грабки можно

заставить поднять и Ротского и дюхи ему отшибить, если на зовет порчаком и не докажет. Фраера кнокают, что у дяди

Коли тряпки бацильные, полуцветняки ему на цирлах шесте215

рят, воры его слушают, когда толковище идет — и за старшего

у них дядя Коля хезает... Фраера толкуют, что мы в карты их

проигрываем... Вот свист дикий! В карты тряпки фраерские

можно залудить... дешевку, если ты с ней живешь... А на фра-ерскую жизнь играть?.. Кому она нужна?! Кто ее за бумагу

катать станет? Чокнутый только, а человек не будет. Если на

воле попадешь в картишки за десять кусков на завтра, а гро шей нет, чем расплатиться, тогда и фраера сделаешь... К хо зяину попал — и в расчете. На воле проиграл — у хозяина не

платишь... За лопатчиком нахалкой в тюрягу попал: в лопатнике

десять кусков не надыбаешь... Фраеру морду набьешь — хули ганство. Хулиганов воры презирают, поленьями мутят. Какая

это мусорская душа Мурку сочинила? Фраера кричат: «Воров ская песня». А люди в законе ее поют? В Мурке дешевка речугу

толкает, а взрослые воры ее слушают и боятся. Где они закно-кали таких воров? Не знают — заткнулись бы... «Это хулиганы, злые уркаганы собирали урческий совет». Когда воры с хули ганами толковали? С суками потолкуют, с мусором, а с хули ганами... Я с мусором бегал, мне люди слова не сказали, а за

хулигана трюманули бы сразу. Кто у хозяина фраера проигры вает? Полуцветняк двинет двести горбылей, жрать охота, гор были из его выбивают, возьмет колун и фраера сделает, чтобы

в центряк уйти. Мусора спросят: «Играл?» Он им чернуху

лепит: «Проиграл я фраера и убил». Они и кричат: «Воры про игрывают в карты мужиков». Туфта самая настоящая. Мусорам

она нужна. Фраера бздят, что проиграют их, и воровскую

игрушку дежурникам закладывают. А кому они нужны?! Сук

и то не проигрывают. Бесплатно ему колун на череп и чихты.

Или пульнут доходяге бацил и горбылей, а он суку сделает.

Так и меня скоро сработают... Хорошо жить в законе... Две

бумаги, две бумаги... Как я их залудил! Волк и Малина с на чальником трекают... Он им доверяет... А мне? Похмелиться

дадут, как подлятине последней, — и хорош. Малину наряди-лом оставят, Волка — комендантом, а меня — шерстеркой в ко мендантский взвод... Шутильник в грабки и мути фраеров, пока

не обхезаются... Водяру — Волку, а горбыли — мне... Хлебальник мой начальнику не нравится! «Шелапутный ты, Чума!» Что

я им, всю жизнь на подхвате буду? Похмелиться даже не дал

Волчара... Стой на атасе, тормози мусора... Горение — я на от216

мазке, а масть пойдет — мне водяры полбанки, а Волку — ко менданта. Нет справедливости! Y сук кого начальничек закно-кает, тот и центровой. Ништяк, Волк, я тебя еще обхезаю перед

хозяином... заделаю тебе козью морду... Рвет кто-то к восьмому...

Дешевка! Лезет на чердак... Притырить ее? А на хрена! Волк

погорит — я комендантом заделаюсь. Атас подам для отмазки

— и рвану. Начальничек с Волком потолкует... — Чума зло радно улыбнулся и закричал:

— Когти! Когти! — «Меня по делу не возьмут... Вынюхивай

свое бздо, Волк, а я отвалю». — Чума пустился наутек, не зная, что случилось на чердаке и кто так безбоязненно и решительно

карабкается по скобам наверх.

Уже схватившись за костыль, вбитый вчера руками Волка

в стену восьмого корпуса, Рита услыхала сзади себя громкий

крик: «Когти! Когти!» Рита замерла. Острый страх сковал ее

тело. Кто кричит? какие когти? Предупреждают об мне... На

чердаке кто-то есть... Говорят... Слов не разберешь... «Горение»

— донеслось до слуха Риты. Убегают... А может обманывают?

Их двое... Убьют... Побежать к Игорю? Он все может. Он боль шой, сильный... его боятся... Спрыгнуть? Тут невысоко... А Кла ва? Может ее не тронут? Игорь быстро прибежит. «Узел на за тылке, Клавке чихты». Повесили... Некогда бежать... Пусть и

меня... Пусть и меня! Вот и чердак. Рита оглянулась. Темно.

Никого не видно.

— Клава! — позвала Рита. Ни звука. — Клава!

Где же она? Может, унесли ее с собой? Кто-то застонал...

Наверно она.

— Клава!

И снова стон, болезненный и негромкий. Рита наощупь по шла по чердаку. Лунный свет не заглядывал в его темные за коулки. Она споткнулась об кого-то и, присев рядом с неиз вестным, потрогала его руками. Дышит... Мужчина... Почему ж

они говорили о Клаве? Ой, что это? Фонарик! Как у Игоря Ни колаевича. Нажмешь, он загорится. Где нажать? Здесь, ка жется? Рита большим пальцем прижала кнопку фонаря. Свет

вспыхнул и тут ж е погас, но Рита успела узнать Степана. Седугин... Где ж е Клава? Почему потух фонарь. А-а-а... Его надо

нажимать все время. Рита судорожно сжимала и разжимала

пальцы. Сноп света вырвал из темноты опрокинутый кем-то

217

чурбан и ноги. Ступни повешенной не доставали до пола больше

чем на полметра. Знакомое Клавино платье... И лицо... поси невшее, неподвижное, мертвое...

— Клава-а-а! — Рите казалось, будто она кричит так гром ко, что ее услышат даже в зоне, но из перехваченного ужасом

и отчаянием горла вырвался стон и замер. Рита обхватила Кла­