Я увожу к отверженным селениям том 2 Земля обетованная

да он пришел, но он человек нужный, выполняет любые при казы своего и не только своего начальства. Меня он не боится.

Захотел бы убрать, давно бы зарыли меня, для верности раз дробив череп. Никто не знает, что Орлов рос в нашей семье.

Сын революционера — эффектно. Бывший беспризорник и

даже мелкий воришка, а Ленька приплел себе даже и это, — милости просим, для вас любая дорожка открыта. Если б узна ли, что он вовсе не беспризорник и даже не вор, а был усы новлен и тринадцать лет жил в доме рядового учителя гимна зии, мой отец преподавал латынь, то его бы живо попросили

с теплого места. Меня он по-своему любит. В детстве он при вязался ко мне, защищал от соседских мальчишек. Драться

Ленька умел. В восемнадцатом умер отец. Кому в то время

нужна была латынь? Заработать отец не мог, у него распухли

и покраснели кисти рук — полиартрит, а хлебных карточек

нашей семье не дали. Отец ослаб. Мы с матерью кормили его, чем могли. Но революция требует жертв, и отца не стало.

Через полгода случайно нелепо погибла мать. Она пошла на

32

базар, хотела обменять на картошку парадный вицмундир отца.

Маму убили на улице.

— Грабеж?

— Нет. То ли банду какую-то ловили, их тогда развелось

в изобилии, то ли, напротив, бандиты за кем-то охотились, точно не знаю... На улице открыли стрельбу, и маму принесли

домой мертвую. Мне шел четырнадцатый год, Леньке девятнад

цатый. До последнего дня, пока не убили маму, он жил у нас.

Отец жалел его больше меня: Леонид — сирота, а я... я — сын.

Отец боялся, что Лешка может подумать, будто его обижают

как пасынка и он тайком от нас с мамой подсовывал Лешке

куски от себя. Недели через три после смерти матери Орлов

ушел... Я его не видел лет десять. Трудно мне пришлось. Рабо тал грузчиком, подсобником, подносил вещи на вокзалах, драл ся с беспризорниками за объедки и даже воровал сам.

В двадцать третьем встретил одного бывшего коллегу отца.

Он через знакомого устроил меня учиться. Когда мы встре тились с Лешкой, я его сразу узнал. В разговоре он мне выло жил своего ужасно революционного папашу и заодно сооб щил, что служит в ГПУ. Мать рассказывала мне, кто был на

самом деле его отец, и я прямо в глаза сказал об этом Орлову.

Он попытался припугнуть меня, напомнил, что в его заведении

затыкают рот и не таким мямлям, как я. Я разозлился и стал

орать, что мне наплевать, где он работает и кем. Лешка сме нил тон. Он попросил прощения, что бросил меня, сослался на

трудные времена и признался, что все десять лет разыскивал

меня и не мог найти. Оно и не мудрено: до двадцать третьего

я работал и жил, где придется, без документов, разумеется.

В двадцать третьем сменил фамилию: сыну учителя гимназии, этой отрыжке мрачного прошлого кровавого царизма, учиться

бы не разрешили нигде. А мне очень хотелось стать врачом.

Поэтому найти меня, даже с его связями, было нелегко. Орлов

говорил мне, что несчастлив в личной жизни, обещал любую

помощь. Я дал ему слово, что никому не скажу о его жизни в

нашей семье. Через два месяца я переехал в другой город.

Вторично я повстречал Леньку незадолго до ареста.

33

ЗА ВОСЕМЬ ЛЕТ ДО ВСТРЕЧИ

— Прошу прощения, Игорь Николаевич. Я перебью вас, как случилось с вами...

— Вы помните профессора Анциферова? Смешная фами лия. Мы, студенты, часто зубоскалили над ней. Блестящий ум.

На его лекции мы шли, как на праздник. В тридцать седьмом

я работал с ним в одной клинике. К тому времени его лишили

кафедры и он, как и я, переехал в Харьков.

— Его застрелили в сорок третьем на Колыме. Я в то

время была там.

— Кто?

— Работа полковника Гаранина.

— Я слышал о его смерти. В сорок третьем погиб бывший

президент Сельскохозяйственной Академии Вавилов... Причина

смерти... Ну конечно же сердечная недостаточность... Недавно

такой диагноз умудрились поставить одному... беглецу. В голо ве у погибшего от сердечной недостаточности беглеца застря ла пуля, две огнестрельные раны в области грудной клетки

и живота... но эти раны, очевидно, приняли за побочные явле ния при сердечной недостаточности... Сколько у нас лагерей...

Мариинские лагеря, Красноярские, Карагандинские, наши... Бух та Ванина, Печора, Колыма, Игарка, Бухта Находка... В нашем

лагере заключенные живут не хуже, а лучше, чем во многих

других...

— Вы отвлеклись, Игорь Николаевич. Если мы с вами

начнем перечислять все лагеря, у меня не хватит сроку. Осво божусь — и придется еще лет на десять жизнь продлить, хотя

и без этого гуманное правосудие продлило мне жизнь с избыт ком. Рассказывайте...

— Анциферова арестовали в конце тридцать седьмого. До

его ареста я молчал и терпел. Кукиш в кармане покажу, а сам

в кусты. В душе-то я чист как родник: доносов не пишу, своим

взглядам не изменяю... смел, льву за мной не угнаться, ругаю

34

их в мыслях и даже очень сердито, а при людях молчу, улы баюсь, хоть и не поддакиваю, и даже до такой безумной храб рости дошел, что на митинги, где осуждали врагов народа, не

являлся. Возьму освобождение от работы, благо коллеги зна комые выручат, и болею демонстративно, пока они там про клинают врагов. Низость... А мне казалось — чуть ли не подвиг: не расправляюсь сам, значит и не виноват... А молчу? Молча ние — золото... подлое золото, Любовь Антоновна. А я им упи вался. Анциферова я любил. Он иногда дозволял приходить

к себе домой. Выслушивал мои легкомысленные рассуждения, а его жена поила нас чаем и угощала вкусным украинским

борщом. Какой я был самонадеянный балбес. Не слушал, пере бивал его, вставлял свои, с позволения сказать, критические

замечания и вел себя, как гимназист, отпущенный на кани кулы. И вдруг Анциферова арестовали. К тому времени взяли

чуть ли не всех. Уже после вашего ареста, я узнал об этом слу чайно, я перестал считать свой кукиш верхом геройства. А

когда забрали Анциферова, я высказался. Меня выслушивали

человек двадцать. Я далеко не оратор, но в тот раз произнес

единственную в жизни речь. Говорил, что погибает интеллиген ция, что молчать нельзя, хотя бы уж потому, что любого из

нас может постигнуть та же участь. Сказал о детях, их вместе

с родными угоняли на север, напомнил, как стыдно глядет в

глаза им, сказал, что тот, кто молчит, хуже преступника. Слу шали, и даже кое-кто прослезился.

— А результат?

— Обычный. Одни, обгоняя друг друга, побежали в бли жайшее НКВД, чтобы их не привлекли за соучастие и недоне сение, другие сделали вид, что ничего не слышали, третьи

скорбно вздохнули, четвертые смахнули слезинки и мелкой

рысью потрусили к коллегам, чтобы на всякий случай зару читься свидетельством о болезни... так-то оно безопаснее. Самое

удивительное, что первое выступление сошло мне с рук. Вы звали, предложили каяться.

— А вы?

— Не покаялся, и не арестовали. В беседе меня попросили, чтобы я высказал свою точку зрения публично, на собрании.

«А если мы коллективно обжалуем арест своих товарищей?»

— спросил я своего собеседника. «Кто это «мы»? Свое мнение

35

может высказать советский народ, а народ его уже высказал.

Читайте газеты, дорогой товарищ! Коллективные жалобы за прещены». Я взорвался: хвалить коллективно можно, а жало ваться нельзя? «Ура» — кричат хором, а «караул! убивают!»

— в одиночку? «Во-первых, вас никто не убивает, а во-вторых, я вас серьезно попрошу прекратить ненужный спор». На этом

мы и разошлись. Я тогда не знал, что мое дело попало на глаза

дружку Орлова, а он случайно проболтался Леониду. Леонид

сочинил на ходу какую-то историю, чуть ли не сынишку его я

спас от смерти, и попросил меня не трогать. Если б я успокоил

себя отговорками, вроде: как все, так и я, против силы не

попрешь, что пользы говорить без толку, придет время — ска жу... то меня бы оставили в покое. До сих пор носился бы

я со своим невидимым кукишем, скорбел, негодовал, возму щался... в душе. И молча жил, утешаясь, что и другие говорят

не больше глухонемых от рождения, а я полез в драку. Состоял ся заурядный митинг врачей и медсестер по поводу очередно го разоблачения врага народа. Я вышел, и первое, что сказал, — это пришедший мне на память афоризм: «Бывали хуже

времена, но не было подлей». Договорить не дали. В ту же

ночь я ночевал в камере. На допросе предложили на выбор

пять иностранных разведок, в пользу которых я работал. Я

заупрямился. Сперва последовало банальное битье, даже не осторожно сломали руку, одиночка, карцерный режим и про чее. На это у меня сил хватило. Пригрозили, что примут меры

к жене и сыну, ему в то время пятый пошел. Вы понимаете, что значит на их жаргоне принять меры. Я согласился при знаться, что сотрудничал с иностранной разведкой, однако и

тут не выдержал, чтоб не показать им кукиш. Я ничего не

знаю о Японии и, озорства ради, признался, что сотрудничал

именно с японской разведкой. Следователь обрадовался: в то

время японские шпионы были в моде, но пожадничал. Он стал

убеждать, чтоб я не забыл и немецкую разведку, но я с него дованием отверг такой вариант. «Никаких немцев — скупые, грубые, самовлюбленные, спесивые». «А японцы?» — спраши вает следователь. «Японцы — это Восток, экзотика, загадка, и к тому ж е я очень люблю японские деньги, вот только забыл, как они называются». С японцами у нас чуть конфуз не вышел: я с иностранными языками не дружен, отец латынь препода36

вал, с детства зубрил, и то чуть не провалился на экзаменах, а тут японские имена запоминай. Попотел я, пока выучил, кто

мне деньги давал и сколько, а вот за что, следователю самому

измыслить пришлось: пыхтит он, платочком лысину вытирает, на меня смотрит жалобно. «Может быть, — спрашивает он, — вы планы военных заводов японцам передавали?» «Может

быть, — соглашаюсь я, — давайте подпишу». «Не поверят, — уныло простонал следователь. — Может быть, вы какое-нибудь

врачебное изобретение им продали?» Я опять соглашаюсь. «Да вайте подпишусь, что за триста тысяч продал врачебное изо бретение государственной важности». «Дорого», — говорит

следователь. «Японцы — люди не жадные, — разъясняю ему.

— Вам жаль их денег? Ну так и быть, за двести. Пусть капита листам сто тысяч останется. Начальство узнает, что вы такие

деньги дарите буржуям, не помилует вас». «А какое изобре тение?» — полюбопытствовал следователь. «Вы сами приду майте. Я — пасс. Мое дело подписать, ваше — вину измыслить.

Дались вам эти разведки. Антисоветская агитация у меня есть, срок мне обеспечен, план на человекоединицу выполнен. Чего

же вам больше?» А он мне: «Агитаторами пруд пруди, их за

единицу не считают. Шпионов требуют, особенно немецких.

А вы... к японцам полезли. Y немцев имена попроще и деньги

понятней, а тут сиди с книжкой и запоминай иены ваши.

Грамотный человек, а сочувствия ни на грош. Мучаете вы меня».

До вечера я беседовал с этим недоумком. Потом пришел

другой, средних лет, подтянутый, корректный, с ним мы мирно

решили, что я с целью подрыва государства обязался явно и

тайно пропагандировать превосходство японской медицины над

нашей и, кроме того, обязался продать японским разведчикам, но не успел выполнить свой гнусный замысел...

— Что ж е вы им хотели продать? — слабо улыбнулась

Любовь Антоновна.

— Еще не изобретенное лекарство, предназначенное для

борьбы с гангреной. Поскольку, как думали тогда, возможна

война с Японией, я потенциально спас девяносто тысяч еще

не раненных японских солдат, и в результате их боевых дей ствий погибло десять тысяч красноармейцев. Чувствуете, ка кой размах? Я даже гордость испытал. И за себя, что так круп но играл, и за наших солдат: каждый девять японцев щелкнул.

37

Меня приговорили к расстрелу. В камере смертников просидел

двадцать пять дней. Жутко. Особенно ночью. К каждому шо роху прислушиваешься. Всю ночь не смыкаешь глаз. Ждешь, вот вызовут, вот вызовут... Корпус в той тюрьме, где я сидел, Т-образный. Там, где большая черта, общие камеры, где ма ленькая — одиночки для смертников. В каждой одиночке че ловек семь-восемь сидело. Как ночь — собирайся с вещами.

И ждешь, ждешь, ждешь... Днем надзиратели не давали спать.

Говорить между собой запрещали. В камере тесно, душно, ослабли мы. Сидишь и думаешь, когда же вызовут? А ночью

слышишь, как уводят из соседних камер, видишь, что заби рают твоих товарищей, и ждешь утра или вызова. Мне заме нили расстрел двадцатью пятью годами. В лагере попал в БУР.

Там командовали ссученные воры. Так называемые честные

воры на руководящие должности в лагерях не идут. Им не

положено по закону. Ссученные воры, или нечестные, могут

работать где угодно, вплоть до самоохраны. Наш воспитатель

был ссученный вор. Зимой он любил нам читать газеты. Мороз

градусов сорок, а то и выше. Выгонят нас из бараков разутых

и раздетых, а воспитатель стоит в меховой дохе, в меховых

пимах и в руках газета. Вокруг нас его верные помощники

ходят, он их называл фортыцерями, нечто вроде прислуги за

все. Y каждого фортыцеря толстая палка, на ней вырезаны

три буквы КВЧ — культурно-воспитательная часть, чтоб мы

не дай Бог не подумали, будто нас наказывают этими палками.

Нас не наказывали, а воспитывали в духе преданности. Мы

стоим, дрожим, жмемся, а воспитатель читает по складам на распев. Руки потрешь, нагнешься — тебя сразу палкой по спи не угостят, в чувство приводят, кричат: «Тебе что, сюка, — они мягко слово сука выговаривают, нежно, — не интересно

слушать воспета?» Иной раз до того усердствовали, что люди

падали на землю замертво. Упавших волокли к вахте или в

барак, если они подавали признаки жизни. Запомнился мне

один случай. В нашем лагпункте был крупный ученый, генетик, звали его Иван Харитонович.

— В те годы вся лагерная администрация была из пре ступного мира?

— А у вас как ? В женских лагпунктах?

— У нас больше надзиратели командовали.

38

— А у мужчин — ссученные воры. Такое самоуправление

практикуется во всех лагерях. Ссученным ворам отдают на

перевоспитание заключенных и, в первую очередь, политичес ких. Вы прибыли из глубинки и, наверно, думаете: «Какое

варварство! Как беспощаден конвой!» Конвоиры-солдаты — добрые люди по сравнению с самоохраной. Надзиратели — голуби рядом с комендантом и нарядчиками. Ссученный вор не навидит весь мир. Кого ему любить или хотя бы испытывать...

не симпатию, нет... а простое равнодушие. Честные люди пре зирают его как вора, воры — ненавидят смертной злобой за

измену. Свои же суки готовы разорвать за лишний кусок

хлеба. Лагерная администрация грозит выдать ворам, если он

ослушается. Вечный страх, не выдадут ли ворам на правеж.

Зависть: Димка Нос живет лучше меня. Ненависть к честным

людям: да как они смеют считать себя выше меня! К ворам: они убьют, лучше я их убью. И где-то прячется презрение к

себе самому: Васек Фиксатый честный вор, а я — сука. Неиз вестность: что буду делать, если даже выскочу на волю? Ра ботать — не хочу, милиция жить спокойно не даст, честная

девушка замуж не пойдет, воры убьют, если встретят. И у него

появляется безысходная тоска, злоба и одно неистребимое ж е лание на ком-нибудь выместить свое несчастье, кого-нибудь

унизить, оскорбить, увидеть, как он плачет, молит о пощаде.

Даже в BYPe, где власть в руках воров в законе, не творится

и десятой доли той подлости, какую допускает сучья адми нистрация. Вора в законе уважают такие же, как и он сам.

Он гордится сознанием своей честности, превосходства над

теми, кто в его власти, и в будущем, если его не убьют, вора

ждет безоблачная жизнь в лагере и непробудное пьянство на

воле. Значит, можно не зверствовать на каждом шагу. Лагер ное начальство, отдавая политических сукам, остается непри частным. Мы беззакония не свершаем, рассуждают они, а за ключенные?.. что ж ждать от этих подонков... Орлов говорил

мне как-то раз, что идею использовать сук впервые высказал

один крупный начальник. Он доложил наверх, шефы посо вещались, внесли его ценное предложение еще выше, и там

дали «добро».

— Вы хотели рассказать о Иване Харитоновиче, — напом нила Любовь Антоновна.

39

— Милый человек он был. Комендант дознался, что у

Ивана Харитоновича припрятаны деньги. Его раздели догола, обыскали. Деньги нашли в брюках, и ради смеха отхлестали

брюками по лицу. Комендант попытался заставить кричать

Ивана Харитоновича: «Я целоваться хочу, коменданта поце лую, три рубля плачу». Он отказался. Опричники коменданта

схватили Ивана Харитоновича за ноги и окунули головой в

парашу. Мы не выдержали, поднялись. Надзиратели во главе

с начальником командировки встали на защиту коменданта и

его своры. Мне разбили голову, кой-кому сломали руки, ноги...

Ночью Иван Харитонович повесился. Вскоре нашу команди ровку посетило высокое начальство из центра и, заметьте, на чальство не лагерное. К ним подошел один заключенный, рас сказал о суках, о чтении газет, о тех, кто окончил жизнь в

запретной зоне или повесился. Начальник из центра ответил

ему: «Все, что делает лагерная администрация, сделано пра вильно. С вами обращаются излишне мягко. Я рекомендую

более жесткий режим, а недовольных и тех, кто жалуется, на кажут вдвойне». Начальник уехал, а того, кто жаловался, от правили в побег. Я пробыл на общих работах меньше двух лет.

Потом меня забрал к себе Леня. С тех пор я работаю врачом, вернее, завхозом: выбиваю матрацы, подушки, открыл в боль нице плотницкую, там делаю топчаны, достаю бинты и даже

лекарства. Оперирую редко. Если заключенный отрубил себе

кисть — ампутация, впрочем, таких редко привозят сюда жи выми, а если и останется жив, его ждет суд и приговор. С

язвой желудка и сердечными болезнями умирают в зоне.

КОМУ РАЗРЕШЕНО БОЛЕТЬ?

— Кто принимает больных?

— По документам — врачи.

— А фактически?

— Начальник больницы. Без взятки он мало кого прини мает.

40

— Кто ж дает ему? Больные?

— Начальники лагпунктов.

— Откуда ж е люди берут деньги? — задумчиво спросила

Любовь Антоновна.

— Взятку берут не со всех. Исключение делают для акти рованных. Остается человеку жить меньше года, в зоне от него

пользы никакой...

— А здесь?

— И здесь тоже. Однако неудобно в документах отмечать, что смерть наступила в зоне.

— Этих документов никто из посторонних не видел и не

увидит. Те, кто читает их, знают больше того, что написано.

— Y нас везде стремятся к бумажному благополучию.

— Но вы сказали об исключении.

— Их немало. Я знаю, что до нового года в больнице не

доживет процентов тридцать политических. Они и считаются

актированными, их приняли без взяток.

— А остальные?

— За счет остальных кормится лагерная администрация.

— Но откуда же они берут деньги на взятку?

— По плану, а его часто не довыполняют, на пятьсот ра ботающих политических болеть полагается одному. Половина

больных получает освобождение от работы в зоне. Сюда приез жают умирать, а не лечиться. Политическим разрешаются по сылки раз в год. Матери, отцы, жены подкармливают их. В по сылках иногда прячут последние дорогие вещи, если они есть.

Многое из посланного начальство находит, а кое-что попадает

по назначению. Ценные вещи никто не хранит, их отдают за

право попасть сюда, в мои владения, — Игорь Николаевич

горько усмехнулся. — Сейчас в больнице сто пятьдесят каторж ников. Пятьдесят из них умирают, а остальные дали взятки, хотя и они тяжело больны. Половина взяток прилипла к рукам

майора и начальников лагпунктов, вторую половину взял себе

Гвоздевский и поделился с Орловым, а он, Орлов, в свою оче редь презентует подарки тем, кто стоит выше его.

— Майор мог бы не принять женщин, тех, что приехали

со мной?

— Обязательно не принял бы. Ему ничего не дали.

41

— Он всегда обращается так с вновь поступающими боль ными?

— Как так? — удивился Игорь Николаевич.

— Риту рванул за волосы, Елену Артемьевну щелкнул по

лбу...

— Хуже, Любовь Антоновна, много хуже... Вашим друзьям

повезло. Майор был полупьян. Пьяный он приходит на вахту

с вещмешком и бьет им больных. Выдержал удар — назад в

зону, упал — принимает. Иногда появляется его супруга, особа

сварливая и тяжелая, пудов на шесть весом. Начинается семей ная потасовка: она его лупит, а он удирает в зону. Изредка

ей удается прорваться в зону, и там они бегают вокруг барака.

Майор вопит, супруга еще громче, надзиратели смеются, заклю ченные прячутся, а больные на вахте ждут. В такой день, по нятно, их не принимают, и конвой, тот, что привел их, отыгры вается на больных.

— А вы?

— Я не все могу, Любовь Антоновна. Сколько доносов на

меня сыпется в управление!.. Обвиняют в том, что много помо гаю политическим, создаю им курортные условия, держу са нитарами каторжан. До гнусных анекдотов порой дописывают ся. Донесли в управление всех лагерей, будто я любовник

Орлова...

— А Орлов?

— А что он может сделать? В управлении лагеря есть лю ди, что по команде сверху официально доносят на него. Он

это знает, но изменить ничего не может.

— При чем же тут вы?

— Я — его протеже. Удар по мне — подножка ему.

— И кто же пишет?

— Работники управления, надзиратели, заключенные, май ор и даже его супруга.

— И она? Почему?

— Седина в бороду, а бес в ребро. Я думал, что эта посло вица применима только к мужчинам. Ошибся. Эту почтенную

шестипудовую матрону потянуло к амурам. Объектом ее вле чений стал я. Последовало негодование отвергнутой... Пошлая

и грязная мелодрама. Если бы не Орлов, меня бы отправили

42

в БУР, она бы этого добилась. Все доносят на всех. Мой брат

— на своих подчиненных, они — на него. Начальники команди ровок — на надзирателей, надзиратели — друг на друга. Заключенные-сексоты — на заключенных...

— И многие соглашаются?..

— Доносить? Есть, Любовь Антоновна. Один — ради куска

хлеба, другие — в надежде на досрочное освобождение, тре тьих соблазнили легкой работой, четвертые — из зависти: дру гие живут, а я чем хуже, пятые преданность проявляют, а есть

и такие, что от злобы: мне плохо, пусть и другому еще хуже

будет. Надзиратели выслуживаются или просто пакостничают.

Иные без доноса и дня не проживут. Начальники на повыше ние надеются или, на худой конец, хотят на своем месте удер жаться, если кто не прочно сидит. Всех не назовешь. И все же

основная причина повальных доносов кроется глубже. Люди

уверены, что, донося, они делают доброе дело, потому что

мы окружены врагами и этих врагов следует выкорчевывать.

Впрочем, это тема большая, лучше ее не затрагивать. На меня

пишут, а Леонид отстаивает своего непутевого брата. Отписы вается, что я хороший хозяйственник и прочее. Не обходится, конечно, без подарков с его стороны. Он как-то упрекнул

меня, что я ему в месяц обхожусь дороже, чем он нашей

семье за двенадцать лет. Досаждает майор. Пьяный плохо, а

трезвый — еще хуже: придирается к больным и чуть что — в карцер.

— Вы попросите, чтоб его перевели.

— А кого пришлют? С ним я сработался, а с другим? Я

давно хотел поговорить с кем-нибудь по душам. Никто, кроме

вас, не знает об Орлове. Я вам не хотел рассказывать, но когда

увидел, что вы готовы идти на этап, полностью поверил вам.

Мне очень трудно, Любовь Антоновна. Братец укоряет, многие

коллеги не доверяют, считают меня предателем, больные в

глаза льстят, а в душе завидуют. Меня два раза пытались

убить.

— Охрана?

— Заключенные. Один раз воры в законе, а второй — суки. Те, кто попал в лагерь за мелкую кражу, или еще что-либо натворил, в больницу попадают или по-настоящему боль ными, или изувечив себя. Бедному майору доходов от них ни

43

копейки. Другое дело воры в законе. Дав солидную взятку, они

приезжают сюда отдохнуть, а бывает и так, чтоб обсудить жи вотрепещущую воровскую проблему. Устраивают сходки, неч то в роде подпольных собраний, вносят поправки и добавления

в тот или иной воровской закон, в общем, творчески трудятся.

Порой решают частные проблемы: считать ли сукой такого-то

вора, убить ли его, и если да, то как это лучше сделать.

Иногда обсуждают программные вопросы: можно ли вору под

принуждением вскапывать запретную зону или работать на

кухне. По этим вопросам они пока не пришли к единодушному

решению. Сук присылает начальство. Пока трудовой отпуск

для них не предусмотрен, вот они и отдыхают в больнице. Ря довых сук бесплатно не принимают, а комендантов, нарядчи ков, воспитателей присылают месяца на полтора, на два. Ни

воры, ни суки не удосуживаются придумать какую-нибудь прав доподобную болезнь. Спросишь его, на что жалуется, а он ос корбленно ворчит, что дал начальнику и не мое собачье дело

знать, зачем он приехал. Я часто, чаще, чем того бы хотелось

майору, отказываюсь принимать воров и сук. За первых — он

взятку получил, вторых — управление прислало. Майор втай не объясняет им, что виноват я. Они затаили на меня злобу

и решили отомстить. Как-то вечером я шел по зоне и меня

сзади ударили топором. К счастью, лезвие пошло вскользь, рассекло кожу на затылке. Второй раз — ножом под левую

лопатку, отлежался, выздоровел. Воры и суки — полбеды. Не навидят коллеги. Как объяснишь, кто ты. Узнают про родство

с Орловым — не сносить головы. Пока он разрешает мне ра ботать, начальство смотрит сквозь пальцы. Орлову по чину

положено иметь двух-трех любимчиков, а я у него один. Да, заговорились мы с вами, Любовь Антоновна. Минут через десять

заглянет надзиратель, а вы ничего не сказали мне о диагнозе.

Кого вы защищаете? Начальника семьсот семнадцатой? Его

тут некоторые больные знают.

— Капитан не лучше других. Но все ж е я хочу, чтоб не

было вскрытия. Сегодня днем к Гвоздевскому приезжал...

— Знаю. Майор Емельянов, следователь из управления.

Емельянов спрашивал меня, не подозреваю ли я, что полков ник отравлен?

— О том же он спрашивал и меня.

44

— И вы?..

— Я сказала, что если он отравился, то только в пятницу

утром. Такая версия меня вполне устраивает.

— Почему, Любовь Антоновна? Вы не доверяете мне?

ЛЕКАРСТВО ДЛЯ ОХРАННИКОВ

— Я слушала вас... Вы говорили искренно. Я отвечу вам

тем же. На семьсот семнадцатой умирала женщина, ее зовут

Ефросинья. Лекпом мужского лагпункта, своего лекпома у нас

не было, не дал ей освобождения от работы. Елена Артемьевна

каким-то чудом спрятала обручальное кольцо. В понедельник

заболела жена начальника семьсот семнадцатой. Дорогу раз мыло, а ей срочно нужна помощь. Капитан пригласил меня к

жене. Я поставила условие — буду лечить, если отправят в

больницу Ефросинью. Он согласился. Вернувшись в зону, я

узнала, что Елена Артемьевна отдала капитану кольцо. Ночью

убежала Аня, подруга Риты, а Риту посадили в карцер. Вече ром убитую Аню принесли в зону. Нас выстроили, а Риту и

Катю Болдину, она сейчас в землянке, подвели к мертвой.

Катя закричала: «Лечите собаку, доктор!» — это за то, что я

лечила жену капитана. Я и Елена Артемьевна вышли из строя, стали кричать на капитана. Я сказала, что он украл кольцо.

Капитан ударил меня и всех четверых посадил в карцер. На

другой день жена капитана, Лиза, упрекнула мужа за меня.

Он вызвал меня из карцера, пообещал отправить в больницу

всех пятерых с условием, что я помирю его е женой. Я согла силась. Лиза, очень милая женщина, рассказала мне кое-что

интересное и вернула кольцо. Позавчера вечером приехал пол ковник. Лида, она тоже в землянке, в ответ на вопрос «Жало бы есть?» перечислила ему свои претензии и упомянула о том, что я назвала капитана вором. Гвоздевский посадил Лиду в

карцер, произнес речь, осмотрел зону, а вернувшись, вызвал

меня и потребовал, чтобы я призналась во лжи и извинилась

перед капитаном. Я отказалась и меня снова посадили в кар45

цер. Полковник пошел к капитану ночевать. Лиза узнала от

лейтенанта, как он обошелся со мной. Она поругалась с Гвоздевским и отравила его поганками.

— Вы ничего не путаете?

— Нет.

— Но отравить Гвоздевского?..

— В этой истории замешана не только я. Лиза избила

Гвоздевского, а капитан, спасая жену, полковник чуть не при стрелил ее, ударил Гвоздевского по руке. Полковник решил

по-своему отомстить им обоим. Услав Лизу ставить самовар, он сделал грязный намек, что Лиза не прочь сблизиться с лей тенантом, и потребовал, чтоб капитан отправил меня в побег, а лейтенанта пристрелил на охоте. Лиза подслушала и поняла, что если муж убьет лейтенанта, Гвоздевский сведет счеты и

с капитаном. Спасая семью и себя, она решилась на отравление.

Лиза знала, что охотника и его жену убил не беглец, а надзи ратель Малявин...

— Не может быть. Беглеца нашли в доме охотника мерт вым. Кто же убил беглеца?

— Малявин, по сговору с мужем Лизы, а он получил та кое задание...

— От моего брата...

— Очевидно, так. Ругаясь с полковником, Лиза сказала ему

о Малявине. Ничего хорошего от живого полковника она не

ждала и угостила его поганками. Она их приберегла для мужа, когда узнала о Малявине. Вот почему я хочу, чтоб отравление

случилось утром.

— Вы не знаете, Любовь Антоновна, где Гвоздевский зав тракал?

— На сорок первой.

— Я наслышан о начальнике этой командировки. Мерзавец, даже среди своих. Вот-вот придет надзиратель. Я с вами пройду

к полковнику. Дадим ему что-нибудь тонизирующее, чтобы он

минут на десять пришел в сознание. При врачах спросите Гвоз девского, что он ел утром. При надзирателе повторите вопрос.

Разбудив задремавших врачей, Игорь Николаевич сам, не

доверяя никому, сделал полковнику укол.

— Больной! С вами хочет говорить доктор Ивлева, — воз высив голос, обратился Игорь Николаевич к Гвоздевскому.

46

— Мне важно знать, что вы ели в последний день перед

болезнью. И как следует вспомните время. Мы решили назна чить вам новый курс лечения, — Любовь Антоновна указала

на Игоря Николаевича, который держал в руках двадцатиграм мовый шприц. — Если вы ошибетесь, кончится плохо. И тогда...

В палату вошел надзиратель. Любовь Антоновна, услышав

позади себя шаги, взглянула на Игоря Николаевича. Он медлен но прикрыл глаза. — Что вы ели за день до болезни? — как

можно громче спросила Любовь Антоновна.

— Грибы, — прохрипел Гвоздевский.

— Я вам объясняла, больной, если вы перепутаете время, лечение не даст нужного эффекта. Когда вы ели грибы? В

обед?

— Нет...

— Вечером? — наступило долгое тягостное молчание.

— Нн-ет...

— Утром?

— Да.

— Картина ясна. Мое окончательное мнение — утренний

завтрак, — заключила Любовь Антоновна.

— Пройдите в мой кабинет, доктор Ивлева. Нам следует

обсудить вопросы, касающиеся дальнейшего лечения больного

Гвоздевского. А вы, — Игорь Николаевич взглянул на надзи рателя, — если желаете, тоже зайдите ко мне. Я нашел лекар ство, о котором вы меня просили.

— При ней? — смущенно спросил надзиратель, указывая

на Любовь Антоновну.

— Она обождет, — ответил Игорь Николаевич, направля ясь к своему кабинету. Любовь Антоновна осталась в коридоре.

Минут через пять из кабинета главврача вышел надзиратель.

Карманы его брюк заметно топорщились.

— Серьезно болен ваш пациент, — усмехнулась Любовь

Антоновна, заходя в кабинет Игоря Николаевича.

— Куда серьезней... Для полного излечения я выдал ему

два поллитра неразбавленного спирта, — пояснил Игорь Ни колаевич.

— На одного? Такая доза лекарства...

— На четверых. Выпьют и до утра сюда не заглянут. Я

сказал ему один секрет.

47

— Какой?

— Чтоб он не закусывал грибами. Возможно, добавил я, что с полковником случилось несчастье из-за грибов. Утром

поел, а на другой день плохо. Я подчеркнул «утром», да он и

сам слышал вашу беседу с Гвоздевским. Попросил не разгла шать секрет. Он поклялся, что сохранит тайну до смерти и еще

шесть часов после смерти будет молчать.

— Промолчит?

— Кроме его собутыльников и всего управления никто не

узнает. По пьянке расскажет им, втайне поговорит с дружка ми по селектору. Часам к десяти утра этот секрет полишинеля

станет известен всей лагерной администрации.

— Зачем же вы?

— Еще вечером на вахту подбросили записку, что полков ник, возможно, отравлен. Это сделал кто-то из заключенных.

Писал явно не врач, но сексот, автор записки что-то пронюхал, поэтому Орлов и приказал отправить вас на сорок седьмую.

Ему не хочется возбуждать уголовное дело против своих со трудников. Убийство полковника Гвоздевского начальником ко мандировки даром моему братцу не пройдет. Он и решил из бавиться от вас, как от ненужного свидетеля.

— Кто же написал анонимку?

— Врачи догадывались об отравлении. Неосторожно пого ворили между собой, их подслушали — и донос готов.

— Какой ж е вам был смысл рассказывать надзирателю, что Гвоздевский отравлен.

— Орлов поймет, что секрет — больше не секрет и ликви дировать вас нецелесообразно.

— А вы?

— Мало ли где надзиратель мог это услышать? Он на мекнул, что знает доносчика и свалит на него. И самое главное, будет повторять, как попугай, что отравление случилось утром.

Майор поторопится лично рассказать обо всем Орлову. Утром

поедет на дрезине в управление. Такой случай выслужиться он

не упустит. Начальник сорок первой не отопрется, что Гвоздев ский завтракал у него грибами. Нелепый случай... трагическая

оплошность. Поганка попала по недосмотру, никто не виноват, и вечная память полковнику Гвоздевскому.

48

— Вы рискуете. Орлов узнает, кто рассказал надзирателю.

— Не я, а сексот. За лишнюю болтовню сексот пойдет в

БУР или в побег. Чище воздух — легче дышать. Но если и

узнают... Я часто рискую... Обозлятся надзиратели и убьют за

зоной. Дознаются, что я родственник Орлова — и конец тот

же. Приму больного, какого не следовало бы принимать... а чем

это кончится? Вылечим, кому умереть велено, и опять жди... Я

осторожен...

— Вчера вечером...

— Да... я разоткровенничался. Увидел вас и подумал: если

вы за этих женщин просите, ничего со мной плохого не слу чится... В третьем отделении лежит один каторжник. Кто он

— я не знаю. В графе, где обычно проставляют статью и срок, слова: «До особого распоряжения». Его привезли без сознания

около месяца назад с лагерной пересылки. Он рассказал мне, когда пришел в себя, что на пересылке его посадили в карцер

за карты...

РАЗНЫЕ СУДЬБЫ

— Он играл?

— Подбросили ему. В карцере его хотели убить. Я так

понял, что воры в законе действовали не сами. Кстати, один

из воров, Падло Григории, оказался на поверку сукой. Сейчас

он комендантом на сорок первой, там уголовники, но я слы шал, что скоро его переведут к политическим...

— Как его зовут?

— Больного? Федор Матвеевич.

— Мне говорила о нем Елена Артемьевна. В ту ночь, когда

его пытались убить, она сидела в карцере.

— Кто его спас?

— Рита и Ася, девушка одна. Асю хотели отдать сукам.

Она побежала в запретную зону. Ее убили.

— Рита?! Та, что приехала с вами?

— Да. Она слышала весь разговор этой шпаны. Падло

говорил, что Федора Матвеевича им приказал убить начальник

пересылки. Рита подняла шум. Ася подожгла карцер.

49

— Ася политическая?

— Воровка. Она ехала в одном вагоне с Еленой Артемьев ной. В пути рассказывала, что ее отец бывший капитан кораб ля, арестован в тридцать седьмом...

— Какие люди погибают... Мне тысячу раз наплевать, что

она была воровкой... ее сделали такой, заставили воровать...

Может, и моего сына ждет то же. О Рите... Не буду ничего

обещать... Но пока я здесь, ее не обидит никто.

— Спасибо, Игорь Николаевич. Позаботьтесь и о других.

— Любовь Антоновна!

— Я так привыкла к ним...

— Я вам дал слово. Завтра познакомлю с Федором Матве евичем. О прошлом он не рассказывает ничего. Очень культур ный, интеллигентный человек. Умница. Орлов прямо сказал, что Федор Матвеевич должен умереть в больнице, но умереть

вполне респектабельно. Как видно, Федор Матвеевич известен

не только у нас. Опасаются скандала. Вот и решили обставить

его смерть со всей видимостью закона, а он не умирает им

назло. Долго так продолжаться не может. Найдется иуда, я

не догляжу — и... несчастный случай... Только Орлов, наверно, заберет его на днях. А я... я бессилен... Помочь больному — бессилен, спасти человека — бессилен... Даже защитить вашу

Лиду — и то приходится идти на подлог... В кого нас здесь

превращают?

— Начальника сорок первой не накажут?

— Узнаю вас, Любовь Антоновна: забота о людях и все прощение... Вам в душе жалко его. Жена, двое детей... Началь ник он над уголовниками... поделом вору и мука. Если б вору...

Я бы сам создал им такие условия. Но сколько настоящих

воров сидит в лагере? Воры в лагере едят лучше рабочего, предают своих товарищей, и, если те не успеют убить измен ника, он уже комендант или воспитатель. И опять карты, водка и мальчишки. А сколько таких, что попали сюда за два

килограмма картошки, за стакан муки и за катушку ниток...

Они пухнут от голода, и наказывают только их. Им, больным, не дают освобождения от работы... А суки и воры едут сюда

и ради женщин. А на мужских командировках шпана утешается

с мальчиками. В третьем отделении лежит один пацан, ему

50

лет шестнадцать. По закону он должен в малолетке быть, а

его ко взрослым посадили. Осудили его за ботинки.

— Украл?

— В начале сорок пятого, зимой, его забрали в ФЗО. Там

голодно, не топят, он и убежал домой в казенных ботинках.

Не успел отогреться на печке, нагрянула милиция — и пар нишку под суд. За побег и кражу ботинок ему дали восемь

лет. Месяца четыре назад, на пересылке, он попал в руки Пад лы, тогда еще Падло считался вором. Мальчишка с месяц спал

на перине с самим Падлой, потом надоел ему, и Падло прогнал

фезеушника. Парнишка пошел по рукам. Насладятся им вволю, он мне говорил: «аж спину грызли» — и пинком. Заключенные

наложников не любят. Вскоре отправили мальчишку на двад цать пятую командировку. Голод, насмешки, дразнят «петух», «красная косыночка», не выдержал он — отрубил себе кисть.

Вылечим его здесь — и двадцать лет. Погиб парнишка. Жизнь

дешевле ботинок. Таких, как он, среди уголовников немало.

Если бы осуждали только за настоящие преступления... А кто

бы тогда дорогу строил?.. Придет время и нашу дорогу назовут

чьей-нибудь ударной стройкой... Конечно, не все уголовники

такие, как этот несчастный саморуб. Есть среди них, и немало, убийцы, воры, бандиты и прочее отребье. Однако настоящие

преступники устроились неплохо в лагере. Им присылают бога тые передачи и деньги, к ним приезжают на свидание родные, у них легкая работа, а иногда и досрочное освобождение по

ходатайству задобренной лагерной администрации. Дней пять

назад с сорок первой привезли одного паренька, Андрея Петро ва. Не окажись я на вахте, списали бы Петрова как умершего.

— Он вор?

— Не похож. Осужден на три года за нарушение паспорт ного режима. С ним приехали еще трое. Y одного, Монахова

Станислава, алиментарная дистрофия, второй, Саня Лошадь, нарядчик сорок первой, третий — Шигидин, душевнобольной.

Монахов рассказывал мне, за что избили Петрова. Андрей дру жил с Шигидиным. Они познакомились на фронте. Шигндина

ранили в живот, а из госпиталя откомиссовали домой. Шиги дин вернулся домой и узнал, что к его жене, пока он был на

фронте, заглядывал председатель. Шигидин добрался домой

ночью и застал любовника жены в избе. Скандал... драка...

51

Попало, конечно, Шигидину. Разве справится израненный сол дат с раскормленным здоровым мужиком? Председатель об наглел и продолжал захаживать к его жене в гости. Летом

Шигидин встретил председателя на улице и они подрались.

Председатель присмирел, перестал заглядывать, но затаил на

Шигидина злобу. Прошлой осенью деревенские детишки, жен щины, старики, больные, калеки высыпали на поле подбирать

упавшие колоски. Собирали ночью, днем не разрешали. Пусть

лучше честно и законно зерно сгниет в земле, чем съедят

голодные детишки. О том, что по ночам собирают упавшие

колосья, узнали в районе. Оттуда спустили директиву: устро ить показательный суд над расхитителями колхозного иму щества. Проще всего приказать, поймать и осудить. А кого

ловить, если вся деревня колоски собирает. Председатель

вспомнил о Шигидине. Он пригрозил трем бабам и одному

калеке, что отдаст их под суд, если они не поймают жулика

Шигидина. Шигидина поймали pi судили. Учли службу в армии, боевые награды, ранения и дали всего лишь пять лет. На со рок первой он встретил своего односельчанина. Тот рассказал

Шигидину, что его жена сошлась с председателем, сынишка

умер, а слепую мать его бывшая жена выгнала из дома. Вось милетнюю дочь Шигидина отчим бьет и грозит отдать в дет дом. После встречи с земляком Шигидин никого не узнает.

Толкнут его — улыбается, бьют — тоже смеется. Я сам видел, как надзиратель пинал его ногой.

— Промолчали?

— Выкупил за поллитра спирта. Ругаться с больничным

начальством, звать Орлова на помощь — долго не проживу.

Душевнобольных майор принимает с боем: взятки за них ни какой, где держать неизвестно. Психбольница принимает уго ловников, но не сразу. Осужденные по году свободного места

ожидают. Не так-то просто попасть в сумасшедший дом. Оче редь, везде очередь. Больным — все равно, а майору хлопоты.

Пока Шигидина держали на сорок первой, Петров ему помогал.

Петров — парень начитанный. Меня уверял Монахов, что Пет ров «тискает романы, как читает». Я от Монахова все подроб ности узнал.

— А он от кого?

52