Я увожу к отверженным селениям том 2 Земля обетованная - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора �� (ч. 14)

— Кое-что есть. Но мне бы хотелось заранее обговорить

некоторые условия нашего будущего соглашения.

309

— Никаких условий.

— Это не деловой разговор. Какая мне разница — капиту лировать в вашем кабинете или в беседе со следователем? Где

гарантия, что я выиграю от преждевременного отступления?

— Это звучит по-другому. Но вы, полковник, еще, наверно, не полностью осознали свою вину.

— То есть?

— Разобью по пунктам. Пункт первый. Малявин. Вы угро жали майору Зотову...

— От угроз до исполнения — пропасть.

— Не перебивайте! Или разговор у нас не получится.

— Слушаюсь!

— Я знаю, что ваша угроза повисла бы в воздухе. Сколько-нибудь разумный человек, а майор Зотов, к сожалению, к тако вым не относится, сразу бы догадался, что вы не приведете свою

угрозу в исполнение. Но вы разгласили государственную тай-и у . . .

— И все же я вас осмелюсь перебить. Какую тайну? Кому?

Зотову? Но он и без меня был прекрасно уведомлен о подоплеке

дела Малявина.

— Дашкову, полковник.

— Но я не догадывался, что у этого болвана Зотова хватит

хитрости...

— Еще раз перебьете меня, и разговор окончен. Молчите и

слушайте. Вы не предвидели вмешательства Дашкова? Говори те. Разрешаю.

— Так точно.

— Незнание закона не освобождает от наказания. Любую

ошибку, вольную или невольную, карают без пощады. Никому

нет дела, о чем вы догадывались, о чем нет. Важен результат, а

не причина. Пока вы с помощью Агапова сводите счеты со

мной, на это посмотрят как на сравнительно безобидную драч ку сослуживцев. Хотя и за это порой больно наказывают. Везде

и всюду друг друга подсиживают и грызутся. В ученой среде

это выливается в спор о лженауке. Но и там обвиненных в

приверженности к ложному учению не щадят. С ними расправ ляются скоро и сурово. Их отдают на перевоспитание к нам.

Когда царапаются писаки, или наши маляры, имеющие наглость

называть себя художниками, исход известен. Побежденных — к

310

нам, победителей — поближе к кормушке и к недолгой славе.

Министерская драка тоже зачастую оканчивается в наших за ведениях. Но если между собой спорим мы сами, то чаще всего

наш спор кончается несчастным случаем. Гораздо реже про щением за прошлые заслуги и, как исключение, лагпунктом.

Все дело ведут келейно, без огласки. Жена Цезаря выше подо зрений. Если соль будет несоленой, то кто же посолит саму

соль? А если нас объявят виноватыми, то кто ж е тогда прав?

Мы — меч, беспощадный и разящий. Какой воин добровольно

сломает свой меч? Полетело сто невинных голов — мечу все

равно, а бойцу честь и слава. За какое он дело воевал — это

мало кого интересует. Но если кто из наших попытается запач кать меч, притупить его — пощады не жди. Вы знаете, кем бы ли санкционированы действия Малявина. Если бы Дашков рас сказал местным жителям правду? Или они поверят, что скорее

всего, или, в лучшем случае, поползут слухи, подозрения, и

беглецы безнаказанно уйдут из лагерей. Охотники не захотят

помогать нам. От угрозы выдать Малявина и до полного разгла шения тайны иностранцам — один шаг. И мы с вами, и там

наверху прекрасно знаем, чем живут начальники лагпунктов.

Они пьяницы, воры, взяточники, развратники. Но они выпол няют, как и мы с вами, высокую волю. И пока они работают

хорошо, мы прощаем им все. Мне бы с большим трудом про стили даже Игоря, окажись я и в самом деле его родственник.

Но за дело Малявина и мне, не задумываясь, снесут голову, если оно станет известно посторонним. Пункт второй, мартов ское дело. Понимаю, что вы хотите возразить. Зотов не дога дался, о чем идет речь. Но он может случайно встретиться с

теми, кто выполнял мартовский приказ, и они проболтаются

по пьянке, что в марте сорок пятого года им довелось испол нять это грандиозное дело. Зотов привык работать кустарно.

Такой размах его испугает или заинтересует. Он болтлив и не

преминет поделиться секретом с собутыльниками. И как круги

по воде поплывут слухи, догадки... Кто-нибудь докопается до

правды и перебросит ее через забор. Там с удовольствием под хватят и зашумят во весь голос. Их сюда не упрячешь.

— Объявим очередной клеветой.

— Объявить-то объявим. А докажем ли?

— Наши люди привыкли верить всему.

311

— Наши — да, но они...

— Какое нам дело до гнусных ставленников мирового...

— Мы с вами не на собрании, Осокин. Нам бы и не было

дела, если бы за границей жили одни наши враги. А там есть

немало сочувствующих, друзей, верующих в нашу справедли вость. Не оттолкнет ли их такой слух?

— Назовем их отщепенцами...

— Предателями, холуями, лакеями мировой буржуазии, — подхватил Орлов, — но этих людей не вернешь. Мы проиграем

в мировом масштабе. А за это поплатится головой Осокин, Ор лов, Агапов, далее кой-кто повыше. Пункт третий. Донос на

КЛ/17. Да знаете ли вы, кто он такой?!

— Там сидят не глупцы. Никто не поверит...

— Положим, так. Но могут рассудить иначе. Я или вы

играем против самого министра. Если министр так истолкует

ваш донос, то неужели вы думаете, что вместе с моей головой

не полетела бы и ваша? Но теперь полностью доказано, что

виновны вы. Зотову и Дашкову отступать некуда. Вас не по щадят. Ваши прошлые заслуги — плевок. Какими же доказа тельствами располагали вы против меня? Сожительница вора и

лесбиянка Русакова — чрезвычайно ценная свидетельница.

Мертвая Безыконникова и безвременно почивший Седугин — это ли не грозные обвинители?! Я не узнаю вас, Осокин. Как

вы могли связаться с такой мишурой?! В худшем случае с до носом Безыкопниковой следовало действовать самому.

— Не мог, Леонид Фадеевич. Вы разрешите вас так назы вать?

— Разрешаю.

— Если бы обо всем донес я сам... Вас в последнюю минуту

могли бы предупредить, и с Игорем случилось бы прискорбное

недоразумение, как вчера... Главного свидетеля обвинения нет.

На эту шваль и мерзость, вроде Безыконниковой, никто не

обратит внимания. И Агапов, заметая следы, выдаст меня вам.

Другое дело сигнал от заключенного. Успели мы допросить

Игоря — ваша карта бита, не успели — у вас нет никаких до казательств против меня. Покойные Русакова и Безыконникова

и ныне живущая Васильева почили бы в Бозе. Майор Зотов был

бы вынужден молчать. Фактов против меня никаких, и я с

похвальной характеристикой, подписанной вами, перешел бы

312

работать в другое управление лагеря. Вы, возможно, догада лись бы, что это моих рук дело, но не пойман — не вор, а за

клевету на сослуживца по головке не погладят.

— И с такой мизерной сволочью как Безыконникова вы

вступили в игру?

— Кто не рискует...

— Как говорят воры, кто рано встал, у того и сапоги?

— Хотя бы и так.

— Не пытайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом де ле. Я сам иногда прикидываюсь дурачком из сказки, но не со

всеми и не всегда. С Безыконниковой собственную игру мог

начать майор Зотов, но не вы. За вашей спиной Агапов. Честно

выкладывайте козыри на стол.

— Где гарантии?

— Наш общий интерес.

— Разъясните.

— Допустил!, я выдам вас. А зачел!? Даром чирей не вско чит. А я уж тем более даром делать ничего не буду. Похож я на

филантропа?

— Маловато.

— А на фанатика, готового в огонь и в воду?

— Совсем нет.

— Так какого же дьявола я вас выдал!? Вас арестуют, а что

получу за это я? Смертельную ненависть Агапова и... конец ка рьере. Он и так ненавидит меня, а после случая с валш — съест.

В лучшел! случае не повысят в звании еще пять лет. И не ви дать мне лтинистерства до полной пенсии. Мне надоело тянуть

лял!ку в таких вонючих дырках, как наша. Я хочу в центр, а

скандалистов туда не берут. Выгодно б было вас продать, я бы

вас продал, полковник. И опасался бы только одного, как бы не

продешевить. Не выгодно мне ваше устранение — значит волос

не упадет с вашей головы.

— Слово даете?

— Зачем шутить, Герасим Петрович? Кто из нас верит все рьез слову сослуживца? За гривенник наше честное слово не

купят, на помойку выброси — мусорщики не возыиут. Слово у

меня одно — не продам, потому что невыгодно.

— Какая же лше выгода отдавать вам документы?

313

— Прямая. Есть у вас камень за пазухой, не обессудьте — ударю первый. Отдали его, пусть лежит, пока у вас руки заче шутся. Игоря в живых нет, равно как и у вас нет неопровержи мых доказательств.

— А если есть?

— Вы бы давно пустили их в ход. Откажетесь — ваше дело.

Утром я свяжусь с центром. Мне — неприятности, вам — петля.

— Зачем ж е я вам отдам последнее оружие? Не попытае тесь ли вы им воспользоваться?

— То же самое я могу спросить и вас. Датированные доку менты живут недолго. Если я их сейчас не предам гласности, то через год или раньше не простят, что я их не использовал

вовремя. Ваши же бумаги будут в цене и через многие годы.

Пустив их в ход, вы не уберете меня, но запачкаете. Невесело

ожидать удара, зная, что нечем ответить. Пустые руки хуже

копья Дон Кихота. А рыцари печального образа нынче не в

моде. Разговор затянулся, полковник. Или выкладывайте все, что имеете, или....

— Кто поручится, что, отдав вам все, я не подвергнусь на падению... бандитов?

— Не пойте Лазаря. Несчастный случай с Зотовым — одно, а с вами или со мной — другое. Каждый из нас в тайнике дер жит все компрометирующие материалы против того, кому вы годна моя или ваша смерть. Случилось что со мной, эти мате риалы перекочуют в центр. Также поступите и вы.

— Какая польза мертвому, что убийца поплатится своей

жизнью?

— Не кривляйтесь, как сексот. Пользы никакой. Но это

служит гарантией, что мы не перегрызем друг другу глотки.

Убийца, будь он кто угодно, крепко подумает, стоит ли убивать, если он заранее уверен в наказании. Если ты весь мир за воюешь, а жизнь потеряешь, нужен ли тебе, мертвому, мир? И

нужно ли мстить, если получишь за это пулю в лоб? Мы, лю ди деловые, трезвые, убираем с дороги только тогда, когда нам

выгодно. Вы отдадите документы и мы с вами будем одинако во опасаться друг друга. Я — чтоб вы меня не запачкали, вы — чтоб я на вас не донес. Сейчас выиграю я. Через некоторое

время вы навредите мне. И вполне естественно, что я хочу себя

обезопасить. Вам ждать можно, а мне нет. Или я начинаю игру

314

немедленно, или — документы на стол. Даю три минуты на раз мышление.

— Я отдам вам документы... Вы не поверите мне, потре буете новых. И вдруг у меня их не окажется?

— Я это предусмотрел. Вы оставите свой автограф на тех

документах, что отдадите мне. Другие документы вы не пустите

в ход, боясь ответных действий с моей стороны.

Проиграл... Хозяин прав... Если я отдам ему фотографии

и письмо Игоря, как жаль, что оно без адреса... он не исполь зует их против меня. Несчастный случай? Побоится. А если не

отдам? Он не отступит. — Осокин со скрытой ненавистью по смотрел на полусонное лицо Орлова. — Притворяется, что

дремлет... Он меня с собой потащит наверняка... К осени пе рейду в другое управление... Не стоило бы ввязываться... А что

сказать Агапову о письме и фотографиях? Без Игоря они ему

не нужны... Скажу, что уничтожил. Он поверит, поблагодарит

за разумное решение. Большую ставку я проиграл. Выиграю

ли я в следующий раз? Старею... Мне пятьдесят четыре и все

полковничек... Когда же получу генерала? Проклятое невезе ние... Три минуты истекают... Нечего томить себя и его...

— Время прошло. Где документы?

— Я не доверяю их сейфу: туда можете заглянуть и вы.

Слепок ключа от моего сейфа для вас не проблема.

— Значит?..

— Я их ношу с собой. — Полковник вынул из бокового

кармана кителя конверт, туго набитый бумагами и фотогра фиями. Он молча отдал его Орлову. Хозяин зевнул, прикрывая

ладонью рот, и словно нехотя разложил содержимое конверта

на столе.

Фотография... Я сижу в кабинете Игоря... Когда же это

было? Кажется, в тридцать шестом... За год до ареста... Ничего

страшного... Откуда я мог знать, что пришел на прием к буду щему врагу народа? А это что за фото? — Орлов перевернул

фотографию. — Тысяча девятьсот девятый год... Игорю испол нилось четыре, мне — девять. — Орлов внимательно прочел

надпись: «Дружите, милые мальчики. Люблю вас обоих. Мама».

Ниже стояла приписка. Орлов узнал руку отца Игоря: «Эта

фотография изготовлена и вручена мне во вторник двадцать

первого июля тысяча девятьсот девятого года в столице Россий315

ской Империи Санкт-Петербурге, куда я впервые привез своих

сыновей Игоря и Леву. Преподаватель Екатеринославской муж ской гимназии Николай Павлович Треухов». — Удача, не обыкновенная удача! Дядя упорно звал меня в детстве Левой.

Какое отношение имею я, Леонид Фадеевич, к какому-то Льву

Николаевичу. Цена такой улики — грош. Внешнее сходство?

Мало ли кто на кого похож в детстве? Ни одна экспертиза не

установит тождества личности. Письмо. «Здравствуй! Пишу по

пути. Я — лекарь, а ты — опричник. И разговаривать больше не

о чем. Спас ты меня в прошлый раз — спасибо. А в мою лич ную жизнь больше не вмешивайся».

— Адрес к письму? — потребовал Орлов.

— Был бы адрес, зачем бы мы связывались со всякой дря нью.

Полковник не врет. С адресом им не нужны сексоты и

суки... Донос Зотова... написан, конечно, под диктовку Осокина...

Он стоил жизни Русаковой... Записки... доносы... Снова записки

и опять доносы... С этой мелочью разберусь завтра...

— Подпишите эти бумаги, полковник. — Осокин нервно и

быстро писал по несколько слов на бумагах и фотографиях и, не смотря, возвращал их хозяину. Орлов внимательно прочел

надписи Осокина, сложил бумаги, небрежно сунул их в карман, налил по полному бокалу коньяку и, довольно улыбаясь, ска зал: — Выпьем перед расставанием за счастливое окончание

дела. — «Даты проставлены. Прекрасно... Теперь Осокин не от вертится», — с удовлетворением подумал Орлов.

— Мне трудно, Леонид Фадеевич.

— Не обижайте меня, Герасим Петрович. Посошок на до рогу. — Полковник молча выпил, поднялся и, тяжело шаркая

ногами, пошел к выходу.

— До свидания, Леонид Фадеевич, — буркнул Осокин у

двери.

— Желаю вам удачи, Герасим Петрович.

— Спасибо, — с отвращением выдавил полковник.

— Славно мы вечерок провели. Вы почаще заглядывайте

на огонек. В дружеской беседе мы незаметно скоротали ночь.

Уйдете вы, и я сразу ж е баиньки, — ворковал хозяин, помогая

гостю одеться. Во дворе цепью загремел Пират. Осокин и

тетя Оля вышли. Орлов зашел в комнату тети Оли.

316

ПРИКАЗ

— Дашков! Ступай вслед за полковником. Доведи его до мой.

— Есть довести домой.

— Если полковник заблудится и нечаянно зайдет в чужой

дом, доложи мне, а лучше прямо подойди к нему и скажи, что

он в темноте ошибся домом.

— А если хулиганы к нему пристанут?

— Никаких хулиганов и бандитов, Дашков. Полковник

должен в целости и сохранности дойти домой. Выполняй.

— Не ушел бы, пока мы говорим.

— Догонишь

Дашков козырнул и вышел. Орлов, зайдя в свою комнату, снял телефонную трубку и негромко сказал: — Это я. Дрезина ждет? Хорошо. Охрану немедленно к

моему дому. Полковника Осокина до утра с центром не связы вать. Запрещаю ему разговаривать по селектору. Повторите при каз. Спокойной ночи, товарищ Буряк. — «Буряк мой человек...

Он не подведет... А вдруг и Осокина? Не должно быть... Пого ворю с Зотовым», — подумал Орлов, вызывая звонком майора.

— Что прикажете, товарищ...

— Иди к моей дрезине. Она стоит рядом с девятой пере сылкой. Пока я не приду, не подходи. Увидишь меня, подой дешь и попросишь, чтоб я подвез. Не вздумай устроить мне

еще одну пакость.

— Я за вас жизнь положу!

— О работе в управлении не мечтаешь?

— Не дай Бог, товарищ генерал-майор. Тут не мою голову

надо иметь. На командировке все ясно — того сактировать, того в побег или в карцер, чтоб повесился сам... А тут — страш ное дело...

317

— А ты думал, у нас легкий хлеб? Не рвись, Зотов, наверх

и доживешь до пенсии. Больше не фокусничай. Да, чуть было

не забыл... С Игорем справишься?

— Шутите, товарищ...

— Не до шуток, Зотов.

— Совсем его?

— Совсем.

— А вы не накажете?

— Опять поглупел ты. К маю подполковника дам.

— С радостью, товарищ генерал-майор. Игорь мне самому

в печенках сидит. А когда?

— Сегодня ночью.

— Мне бы сподручнее на лошади до больницы добраться.

— На какой лошади?

— Я сюда на своей прискакал.

— Где она?

— Оставил у знакомого. Y него я и переоделся.

«Следы... следы...» — со злобой подумал Орлов.

— Лошадь пока оставь у знакомого. Завтра незаметно за берешь ее.

— Не доверяете?

— Дурак ты. Не верил бы — не выпустил бы. Знакомый

спросит, где переоделся, а что ты ему скажешь? Y меня? Идти

по поселку в зековской фуфайке? Могут задержать. Торопись.

Моя охрана вот-вот придет.

— Спешу, товарищ генерал-майор. — Зотов вышел.

Орлов, оставшись один, задумался. Как быть с Игорем?

Оставить? Еще не поздно отменить приказ. Вечный топор над

головой. Я обезвредил Осокина. Надолго ли? Агапов разлюту ется. Без Игоря я подсижу Агапова, сшибу Осокина. Я сказал

ему правду. Надоело до чертиков ходить в начальниках управ ления. Наверху работа беспокойней, там не такие олухи, но...

Тоня... Ей тридцать два позавчера исполнилось... Молодая жен щина... надоест ей в глубинке... Можно и помоложе выбрать, но

люблю ее... Люблю? К чему обманывать себя... Ублажает она

меня в постели... Животик атласный... Губки пухленькие... А

грудь! Мало сил... к другой азарт такой не проснется. В Москве

ей легче сойтись с молодым. Почки у меня... Никуда она не

318

уйдет: от хорошей жизни плохой не ищут... Мне самому хо чется настоящего почета. Здесь я как захудалый бог, на Зотова

похож, а в министерство приеду — перед каждой пигалицей

тянусь. Может, я на самый верх выйду. Y хозяина голова по меньше моей, а он хозяин. Я тоже хозяин, только для Зотовых...

А что меня ждет? Персональная пенсия, собственный домик...

и жена, не чаящая моей скорой кончины... она и в еду подсы пать не постесняется... здесь многому научилась... Не подсы пет... я собрал на нее неплохой материальчик... всю поднаготную знаю. Почувствую что — скажу ей: «Ну, моя дорогая су пруга, не вздумай полюбить другого или устроить мне прежде временные похороны. И ты, и папа, и мама — все на Север за гремят». Y меня против дорогого тестя кое-что есть... Подна коплю побольше — и на цепь ее, как Пирата... А Игорь? Когда

благая цель — благие и средства. Жаль мне его. Вот кого, по жалуй, я по-настоящему люблю. Нелегкая у меня жизнь. Ко шмары? Замученный и убитый в побеге? Несчастные случаи?

Пусть мучается тот, кто изобрел все это. А я рядовой исполни тель. Может, спасу Игоря? Приеду, поговорю с ним. Он скры вать своих мыслей не умеет. Даст слово, что будет молчать на до просе, от слова Игорь не отступится, подержу его сколько воз можно. Подержу... Это все равно, что заряженный пистолет ко

лбу приставить, нажать на курок и думать: а вдруг не выстре лит? YMpeT Игорь не от моих рук. Мало ли что я сказал Зотову?

Мог бы и отказаться. Жутко... Пойду на компромисс: не станет

Игоря — отменю этап, подарю ему Ивлеву и прочих... Зачем они

мне нужны? Пусть живут до конца срока, если выживут...

Игорь бы и сам одобрил такой шаг... Он у меня рыцарь... не то

что я, дерьмо! Сколько мы таких Игорей погубили! И за что?!

— Охрана пришла, Леонид Фадеевич, — сказала тетя Оля, неслышно входя в комнату.

— Не серчайте на меня за беспокойство.

— Скоро ли вас ждать?

— Утром вернусь, часам к восьми. Управлюсь — и домой.

319

БЛИЗИТСЯ НОЧЬ

— Верны ли ваши сведения, Игорь Николаевич?

— Уж куда точнее, Любовь Антоновна. Васильева плакала, когда рассказывала мне, а она притворяться не умеет. Седугин

успел записку передать через Илюшу. Со второй задержали его

дружка сержанта Миронова. Ануфриев, вы знаете его, моло денький лейтенант, копшо этапного списка показал мне. Се годня майор ходил по баракам с начальником конвоя Бусла евым. Слышал я о Буслаеве. Зверь. Мастер по несчастным слу чаям. Многих бежать заставил. Когда мимо вас проходили, Зо тов толкнул его локтем в бок, а Буслаев головой кивнул, запом нил мол. Память у него на лица лошадиная. Один раз увидит

мельком и через десять лет в темноте узнает.

— Возможно, это касается только меня?

— На одного заключенного полагается два конвоира, а не

двенадцать.

— А вдруг провокация?

— Дай Бог, Любовь Антоновна. С охраной ссориться никто

не намерен. Люди разошлись по своим местам. Утром посме емся над ночными страхами, поругаете меня за паникерство и

заживем мирно. Но наше начальство — народ деловой. Устра ивать такой грандиозный спектакль, с арестом Седугина, с по каянием Васильевой, с передачей мне списков, с тайным отбо ром неугодных лиц, с выводом меня за зону... И ради чего?

Развлекаются? Дорогая комедия. В управлении ее не одобрят.

При всем том играют со мной. Я могу и пожаловаться... Какая

цель у них? Бесцельно они и пальцем не шевельнут.

— Они хотят, я говорю предположительно, получше узнать...

— Моих друзей? Они их очень хорошо изучили. Игра не

стоит свеч... Кто бы мог подумать на Красноженову?.. Скром ная мещанка, подозрительных разговоров с заключенными не

заводила, а сексот со стажем. Вокруг пальца Лиду обвела...

Пора идти, Любовь Антоновна.

320

— А если вы останетесь?

— Рад бы в рай, да грехи не пускают. Майор пригрозил

вывести с наручниками. На приказ Орлова сослался. Зотов

врать не станет. Трус он. Я попытаюсь уговорить Орлова от менить этап. Не получится, услышу тревогу, в зону напролом

пойду. Поставлю его перед фактом: или со мной рассчитаться, или этап отменить.

— Пожалейте себя.

— Галочек много.

— Каких галочек?

— А тех самых, которые ставят перед фамилией того, кто

обязательно побежит, хочет он этого или не хочет.

— Нельзя ли без подъема, Игорь Николаевич? Три чело века жизнью рискуют.

—Сумею убедить Орлова — они побоями отделаются. По

лагерным понятиям это самое легкое наказание. Без подъема

Орлов не пустит меня в зону.

— А вы уверены, что он там?

— Сейчас нет, попозже приедет. Майор не затеет на свой

риск.

— А если?

— Я почему-то уверен, что нет. Ошибся я — подъема не

будет. А если прав? Уйдет мирно этап, я только выстрелы

услышу. Бежать поздно и не к кому. Я пойду.

— До свидания, — Любовь Антоновна вымученно улыб нулась, протянула к Игорю Николаевичу руки и крепко, по-матерински поцеловала его. — Благослови вас Бог, Игорь. За видую я вам. Почему не на меня удар обрушился? Ступайте.

Или, может, останетесь?

— Все решено. Прощайте. Вспоминайте изредка на досуге

своего непутевого студента. Последний экзамен я сдам на от лично, профессор. Не подведу вас...

— Последний... — глухо повторила Любовь Антоновна. — Не ходи, Игорь. Никто... никто, — старый доктор подавила

рыдание, — не хочет твоего... экзамена... Меня бы туда... Меня!

— Не плачьте. Все кончится хорошо. — Игорь Николаевич

порывисто обнял Любовь Антоновну и быстрым шагом вышел

из комнаты.

321

В землянке собрались все. Y печки присела Рита. Рядом

с ней стоял Андрей. Тимофей Егорович сидел на краю само дельной табуретки. Катя лежала на топчане. Елена Артемьев на, она открыла дверь Любови Антоновне, неуклюже топта лась на месте. Первым заговорил Тимофей Егорович.

— Зря поставили коптилку на окно. Им все видно из

темноты.

— Уберу я ее, — предложил Андрей и, не дожидаясь со гласия остальных, снял с окна чадящий каганец.

— Сядьте, Елена Артемьевна.

— Постою.

— Дело вам говорит доктор. На ногах-то чего попусту

маяться? Ждать до утра придется, — сказала Катя, не подни мая головы с подушки.

— Больше ждала, до утра и на ногах побуду, — ответила

Елена Артемьевна.

— Поволокут нас нынче. Не минули мы Глафириных рук.

— Ты, Катя, — Кассандра.

— Не слыхала я о такой, Елена Артемьевна. Кто она?

— Это миф — вроде сказки. Кассандру полюбил Аполлон.

Она не ответила на его любовь и с тех пор знала будущее, предупредила о гибели Трои, ее родного города, но ей не ве рили.

— И погибла та Троя?

— Сожгли ее и Кассандру в плен взяли. Потом убили ее

вместе с царем Агамемноном... в бане...

— И никакая я не Кассандра ваша. Не любил меня никто.

И не в бане, а на дороге помру, а то и тут. От пули бы легче.

А так вот кровь выхаркивать — замаялась я.

— Как ты о Красноженовой догадалась?

— По лицу, Любовь Антоновна. Я говорила, а вы не слу шали... После драки кулаками не машут. Судьбу на коне не

объедешь, а уж ногами никак не обойдешь.

— Тебя не тронут, Катя.

— Нешто я за себя, Любовь Антоновна? Кобелям своим не

помщу, а самой-то сладость от жизни какая? Горькая она, как

полынь. Напилась я вдоволь.

322

— Вы, Елена Артемьевна, лягте вместе с Ритой, Тимофей

Егорович — на Лидин топчан, Андрей — на мой, а я посижу.

Не спится мне... люблю у печки ночью погреться.

— Тимофей Егорович как хочет, а я, Любовь Антоновна, не лягу, — возразил Андрей. — Рано еще спать. Мы с Ритой

кипяточку попьем.

— Y меня чай малиновый есть, — оживилась Рита. — Игорь Николаевич целую пачку подарил мне.

— Не побрезгуете — у меня хлеба возьмите, — предложи ла Катя. — Не лезет в горло кусок.

— А у меня леденцы. Больной из посылки угостил.

— Леденцы? — глаза Риты радостно блеснули. — Я лю била их маленькой. Папка с получки всегда приносил. Только

вы их оставьте себе.

— Не по зубам они мне, — Любовь Антоновна обнажила

бледные десны. «Бедные дети, — думала она, с жалостью гля дя на Андрея и Риту. — Много ли им нужно? Попили чай, по говорили... полюбятся втихомолку — и счастливы. Я не су мела отговорить Игоря Николаевича. Лучше бы Андрею не

знать об этапе...» «Я вам спасибо за это не сказал бы», — вспомнила Любовь Антоновна слова Андрея.

— Вы ничего не слышали о Федоре Матвеевиче?

— Слышала, Елена Артемьевна, — угрюмо ответила Лю бовь Антоновна.

— Где он теперь? — спросила Рита.

— Много будешь знать, скоро состаришься.

— Скажите, — попросила Рита.

«Она все равно узнает... Лучше от меня...» — решила Лю бовь Антоновна.

— Его нет.

— Убили?! — глаза Риты наполнились слезами.

— Сам погиб... на лесоповале...

— Неправда! Подстроили! — гневно крикнула Рита.

Рита переживет меня... ее не тронут... она должна при выкнуть... К чему? К убийствам?! Да, к убийствам, доктор.

Иначе она не выживет. Рита видела похороны Клавы... тяже лый груз... Не сломится ли? Кто защитит ее без нас? Скажу...

— О Федоре Матвеевиче сегодня днем мне рассказал один

больной. Он был с ним до последней минуты, — заговорила

323

Любовь Антоновна. В землянке наступила тишина. Все жадно

ловили каждое слово доктора. Андрей не видел Федора Мат веевича, но он много слышал о нем от Риты. Катя с трудом

подавила кашель. — Когда выписывали Федора Матвеевича, Игорь Николаевич и вольный врач, какой-то мальчишка, он

специально приезжал в больницу якобы как ревизор, дали за ключение, что Федор Матвеевич нетрудоспособен. Его при везли на семьсот десятую и первое время не трогали. В марте

Федора Матвеевича переосвидетельствовал так называемый

врач семьсот десятой. Вы, Елена Артемьевна, и ты, Рита, на верно, слышали об этом лекпоме, — последнее слово Любовь

Антоновна произнесла с брезгливым отвращением. — О нем

рассказывала Васильева, его вспоминала и я. Бывший вете ринар, потом вышибала в пивной. В пьяной драке он убил

сапожника, а ныне зовется врачом. Он дал заключение, что

Федор Матвеевич пригоден к тяжелому физическому труду.

Не успели Федора Матвеевича послать на лесоповал, как не известно за какие провинности на общие работы пригнали

коменданта и нарядчика семьсот десятой. Оба — бывшие во ры. Их, конечно же, направили в одну бригаду с Федором

Матвеевичем. Перед тем как валить дерево, обычно кричат

«Бойся!» Нарядчик и комендант с вечера подпилили высокую

сосну и... забыли о ней. Федора Матвеевича «пожалели», его

определили рубить сучья. Утром бригадир, тоже бывший вор, приказал ему обрубать сучья только у тех деревьев, которые

спилит комендант и нарядчик. «Старик ты, — сказал брига дир, — дам я тебе работу полегче. За этими двумя обрубишь

сучья и отдыхай». Некому было предупредить его. Федор

Матвеевич не отказался, пошел. Эти два подлеца толкнули

подпиленное дерево, а сами отбежали. Будь бы он поопытнее, не растеряйся, может и успел бы увернуться. Не успел... На

месте застыл... придавило его...

— Асю убили... и его не спасла... — прошептала Рита, су дорожно стискивая маленькие кулачки.

— Ася... — застонал Тимофей Егорович, — дочка моя...

Тебя-то зачем? — старый капитан больше не произнес ни

слова.

— Не плачь, Рита. Я им!.. — Андрей скрипнул зубами.

«Ничего я им не сделаю... — с горьким отчаянием подумал

324

он, — у них оружие... их много... А у меня? Только нож. — Андрей осторожно ощупал деревянную рукоятку. — Хорошо, что я не послушал Игоря Николаевича и взял у каптера нож...

Придут — буду драться... за Риту... за всех. С голыми руками

не отобьешься... Меня в разведке научили, с любым справлюсь...

лишь бы ее не взяли...»

— Не надрывайтесь, Тимофей Егорович. Всех не переве дут. Останется кто-либо, — заговорила Катя, приподнимаясь

с топчана. — Отольются им наши слезы. Бог весть когда, но

отольются.

— Ужасно... — Елена Артемьевна потухшим взглядом оки нула собравшихся. — Будет ли конец всему этому?..

— Кого вы спрашиваете? Меня? Я не доживу до конца.

Их? — Любовь Антоновна указала на Риту и Андрея. — Они не

сумеют ответить вам... Дети... Федора Матвеевича? Он уже

ничего не скажет... Катю? Она свое слово сказала: поздно, но

отплатят. Верю в это, иначе страшно жить и... даже умирать.

Пока дышу, надеюсь... Вода закипела, Андрюша. Засыпь чаю.

С конфетами попьем... Слиплись они.

Андрей, дуя и обжигаясь, прихлебывал малиновый чай, украдкой поглядывая на разноцветные леденцы .

— Возьми, а то и я не буду, — сказала Рита, протягивая

Андрею светло-зеленый леденец.

— Не девчонка я, сладкого терпеть не могу, — наотрез

отказался Андрей. — Что ж вы сами, Любовь Антоновна, не

пьете?

— Спасибо. Я только что напилась.

— А вы, — спросила Рита, протягивая леденцы Тимофею

Егоровичу. — Попробуйте, они вкусные.

— Не могу, родная... Ася тоже угощала меня... добрая

была девочка... конфетами...

— Елена Артемьевна! Катя! Возьмите хоть вы! Зачем мне

одной?

— Неможется мне... но чаю с конфетами похлебаю. От

горяченького на душе потеплеет... Конфеткой во рту послащу.

— Рита с готовностью положила леденцы на Катин топчан.

Катя взяла один леденец и потянулась к горячей алюминиевой

кружке.

325

По крыше землянки застучали первые капли весеннего

дождя. За окном сгущалась темнота. На землю опускалась

холодная ночь. В глазах Любови Антоновны, она знала больше

жителей землянки, что ждет их впереди, затаилось тревожное

ожидание. Грозное будущее, оно несло боль и страх, разлуку

и смерть, еще не пришло. Но с каждой минутой подкрадыва лось все ближе и ближе, протягивало невидимые щупальцы

к притихшим взволнованным людям.

АСАН

— Ты не слышал, Винокуров, пойдет сегодня ночью этап

или брех очередной? — спросил черноволосый широкоплечий

крепыш, протягивая своему соседу тускло тлеющий фитиль.

Винокуров громко чихнул, глубоко затянулся, лизнул языком

толстую бумагу самокрутки и сладко зажмурился.

— Дерет! Крепкий самосад! Курнешь, Асан? — Виноку ров осоловело взглянул на черноволосого крепыша.

— Я некурящий, — напомнил Асан. — Ты про этап скажи.

— Что за привычка человека по фамилии называть? — недовольно проговорил Винокуров. — Дежурные орут «Вино куров», и ты, как попка, повторяешь.

— Извини, Валера. Я привык в армии по фамилии назы вать. Меня там тоже по имени редко звали. Аметов и Аме тов.

— Ты не похож на татарина, — задумчиво проговорил

Валерий, стряхивая пепел. — По-русски говоришь чисто, на

лицо белый, глаза коричневые.

— Мы, крымские, все разные. До войны я одну девчонку

знал, на нее и не скажешь, что наша. Глаза голубые, волосы

рыжие, лицо в веснушках.

— Почему бы это так? — удивился Винокуров.

— В Крыму жили многие народы: итальянцы из Генуи, греки, турки, половцы, они еще три тысячи лет назад коче вали на Украине и в Крыму, фракийцы. Крымские татары —

326

конгломерат, собрание разных народов. Они живут в Крыму

больше тысячи лет. Их предки, кипчаки, хазары, алны, эти

пришли с Кавказа, жили там еще раньше. Потом пришли ар мяне, часть с цыганами смешалась, их так и зовут крымскими

цыганами, а другие с сельджуками, поэтому крымские тата ры такие разные на вид.

— Аланы, сельджуки, — задумчиво повторил Винокуров.

— Я впервые слышу о таких народах. Разве крымские и казан ские татары не одно и то же? Я считал, что вы все пришли с

Батыем.

— Y нас и язык несхожий, и обычаи разные. Мы в Крыму

десять веков прожили. Там наша родина.

— Откуда ты это знаешь? Y вас, наверно, в Крыму по-другому учили. Нам в школе про Крым так много не расска зывали.

— Y меня отец историю преподавал. Я с детства любил

читать книги про Крым. Я с русскими рос, потому и говорю

так хорошо по-русски. Отец у меня добровольно на фронт

ушел. Я на второй день войны заявление в военкомат подал, чтоб в армию взяли. При немцах мать осталась с маленьким

братишкой Сервером, он на шестнадцать лет моложе меня. В

городе жить было трудно, она уехала в деревню к сестре. В

мае сорок четвертого я выписался из госпиталя и вдвоем с

товарищем махнули домой.

— Он тоже крымский?

— Русский. Илюша. Дома никого не застали мы. Вечером

встретил родственника, он подсказал мне, где мать, и я ее

вскоре нашел. Три дня пожили мы с Илюшей. В тот день, когда мы приехали, объявили сбор вещей и денег в помощь

фронту. Y матери дома пусто, проела она во время оккупации

все, что от отца осталось. Люди несли последнее. Почти у каж дого на фронте родные, а матери дать нечего. Были у меня

часы трофейные, берег я их. Неловко мне стало, продал часы, деньги матери отдал и велел отнести в сельсовет. Молодых

ребят переписали и сказали, что забирают в армию. Я встре тил паренька одного и говорю ему: «Теперь и вам повоевать

достанется». А он мне: «Ну хуже тебя повоюем. Орденов и ме далей побольше твоего привезу. Я злой на немцев, они у меня

отца и сестренку убили». «Ты сперва, — говорю ему, — по327

лучи награду, а потом хвастайся». Поговорили и разошлись.

Позже узнал я, что не в армию ребят взяли, а угнали работать

на шахты. Девчонок одних оставили. Я так понимаю: сделано

было для того, чтобы крымских татар поменьше рождалось.

Наши девчата строгие. Городские пойдут за других замуж, а

сельские только за своих. Не будет за кого, до старости одна

просидит.

— Тебя дома и арестовали?

— Ты слушай, не перебивай. На третий день вечером, как

я домой приехал, в село вошла воинская часть. Молодые, са лаги, фронта и не нюхали. Я спросил их откуда, куда. Они

жмутся, не отвечают. Какое мое дело, думаю. Были бы фрон товики, расспросил бы, где воевали, может знают кого, а с

салажатами о чем говорить. Утром меня разбудила мать. Я

смотрю — бледная стоит, вся дрожит. Спросонья не пойму, в

чем дело. Она плачет и твердит одно: «Угоняют». «Кого угоняют?

Куда?» — спрашиваю я. «Командир приходил, когда ты спал, и велел собраться и уходить из дома. Изменниками нас на звал, предателями». Я к матери: «Ты у немцев служила? Из менница? Говори!» Она затряслась и ко мне: «У каких нем цев? Вы с отцом воюете, а я с немцами буду?» И по лицу

меня. В детстве не била, а тут... Я смолчал. Что скажешь — мать. Права она. Обидел я ее. В голову мысли дурацкие ле зут: может, думаю, это не красноармейцы, а немцы переоде тые. Минут через десять зашел лейтенант и приказал: «Выхо ди живее. Тридцать минут прошло». Мать в слезы. «Куда го ните? Мужа на войне убили, сын раненый вернулся... Часы

отдал...» «Какие часы», — спрашивает лейтенант. «У немцев

отнял, — отвечает мать. — Он их продал и деньги в сельсовет

внес на пользу армии». Лейтенант рассмеялся: «Хорошо, что

вы деньги заранее отдали. За ваши ж е деньги и погоним вас, куда Макар телят гонял». Я — к лейтенанту: «Документы, — кричу, — покажи!» Он на меня уставился и как заорет: «Смир но! Ты чего здесь делаешь? Предателям помогаешь?» «Сам ты

фашистский прихвостень, — кричу ему. — Это моя мать, бра тишка! Ему пять лет всего. Он тоже предатель?! Тебе мать

про часы говорила. Трофейные они! Товарищ мне их подарил!

Убило его... Я бы их ни за какие деньги не продал, а ты гово ришь — эти деньги на нашу ссылку потратят. Ты — фашист!»

328

«Молчать! — заорал лейтенант. — Ты крымский?» «Да, я

крымский». «Где ордена украл?» Тут двое красноармейцев за скочили. «Взять его», — приказал лейтенант. «Кого взять? Са лаги вы! На фронт с фрицами воевать идите!» Лейтенант — к

Илюше: «Ты тоже крымский?» «Русский я», — говорит Илюша.

«Чего же за изменников заступаешься? Под трибунал захо тел?» — спрашивает лейтенант. А Илюша ему: «Ты, лейтенант, меня на бога не бери. Полицаев вешай, я тебе сам помогу. Y

меня брата староста выдал, а полицейские повесили его. Я

фашистов зубами грызть буду. Старост! Полицаев! За брата!

А этих людей не трожь! С Асаном я воевал, в госпитале ва лялся...» «Взять их!» — закричал лейтенант. Солдаты — к нам.

Илюша дал одному, тот на ногах не устоял. Лейтенант выхва тил тетешник, второй солдат автомат с предохранителя снял.

Позвали еще человек пять, скрутили нам руки и повели в

сельсовет. Мама за мной выскочила. Лейтенант ее в грудь

толкнул. Упала она. Я бросился к ней. На меня трое насели.

Не дали проститься... увели нас... Иду, а вокруг такое творит ся... Дети кричат, женщины плачут. На мужиков, кто слово

скажет, прикладами замахиваются. Собаки воют, с цепей

рвутся. Скотина ревет... Ночью убежал я.

— А Илья! Бросил товарища? — в голосе Валерия прозву чали осуждение и злоба.

— Звал я его. Мы вдвоем решетку выломали. Один бы я

с ней не справился.

— Почему же не ушел он?

— Илья мне так сказал: «Разберутся, отпустят нас, а этим

салагам попадет. Не верю я, чтоб приказали им такое вытво рять. Враги народа работают. Разоблачат их, мы с тобой сви детелями пойдем». «Без нас свидетелей хватит, — говорю ему.

— Вся деревня видела». «Не пойду. Не за это я воевал», — сказал Илья и остался. Я тоже сомневался вначале, думал, кто-то от себя орудует. Но вспомнил мать, Сервера и решил: пока разберутся, время пройдет. Как они без меня проживут?

Догоню, помогу им.

— Догнал?

— Через два месяца нашел мать. Ночью к ней прокрался.

Мать жила в сарае. Сервер заболел дорогой и умер. Мать рас сказывала — в дороге умирали старики, дети и те, кто по-329

слабей здоровьем. Продуктов с собой за полчаса много не со берешь... этапом везли почти месяц... кормили плохо, воды не

хватало. Сперва мало умирали — держались. Дней за пять

перед тем как в Казахстан въехать, в каждом вагоне были

мертвецы. По три по четыре дня их прятали в вагонах, хотели, чтоб по-мусульмански их схоронили. Мертвые лежали рядом

с живыми... В Казахстане стали отдавать покойников. Когда

приехали на место, местные жители говорить первое время с

нашими не хотели. Одна старая узбечка подошла к моей ма тери и сказала: «Из? — это они так удивляются. — Вы люди, как люди, а нам рассказывали, что вы убиваете всех и кровь

пьете». Перед тем, как привезли наших, колхозникам говори ли, что мы при немцах отрубали пленным руки и ноги, живых

людей в колодец бросали и в землю закапывали. Встретили

крымских хуже врагов. По кишлаку пройти нельзя. Y мест ных, почти у каждого, родной или друг с фронта не вернулся, а им сказали, что мы все как один сражались за фашистов.

Мать или отец, у которых сын погиб, или мальчишка даже, если у него брата старшего на фронте убили, на части готовы

были разорвать нас. Пацаны и те наших ребят продажными

шкурами дразнили. Где что случится, местные кричат: «Крым ские виноваты». Косятся на нас, как на зверей. Я переоделся

в старую гражданскую одежду и до зимы прятался в том киш лаке, где мать жила. За пять километров каждый месяц на пе репись ходили. Осенью дожди пошли, холодно, и все равно

всех на перепись гонят.

— Взяли бы да не ходили.

— Не пойдешь отмечаться — побег, пятнадцать лет и сю да. Зимой целыми семьями вымирали. Жить негде, одежда

порвалась, на хлеб не заработаешь. Осенью что посеешь? А

на другую работу не принимали. Мыла нет и мыться негде.

От грязи и голода вши развелись... Тиф... Как мухи мерли... В

нашем кишлаке молодых ребят не осталось: кого на шахту, кого арестовали за побег, кто умер, кому удалось — убежал.

Могилу вырыть некому было... Выкопают неглубокую яму, на ложат в нее штабелями мертвецов, а ночью шакалы разроют

и гложут трупы... Иногда и днем смотришь — нога или рука

из могилы торчит... Присыпать землей сил не хватало. Идет

человек, упал и умер. Маленьких жалко... худые, синие, все

330