Я знаю, кто убил Лору Палмер

Глава 9. Спящие дома улицы Блюхера

За следующие два дня Яна протерла все полки в прокате, выбила ковры и перетряхнула занавески, вымела из-под стеллажей пепел благовоний и вымыла полы. Чтобы Нора не вернулась, не нашла дорогу назад. Чтобы никто не нашел ее прокат кроме тех, кто приходит за фильмами. Пусть приходят те, кто не тянет за собой медные следы и не оставляет ворох вопросов и тревог.

Вечером второго дня Яна помахала веником, представляя, что выметает вопросы и тревоги, но это, конечно, не помогло. Пришлось бросить под придверный коврик горсть пшеничных зерен, смешанных с крупной морской солью. Это тоже не помогло, и тогда Яна просто обложила матом дверь и Нору. Потом повесила табличку «закрыто» и ушла на набережную.

Она долго бродила вдоль реки, подернувшейся мутной пленкой льда, словно заживающая рана — коркой. Подставляла лицо желтому и красному свету развешенных на рыжих фонарях гирлянд и глотала поддельный, неправильный воздух, которым никак не могла надышаться.

Она была почти счастлива. Истаял медный след, ушла Нора, и теперь, вдалеке от своего оплаченного, пыльно-коврового ада, от дома, который давно перестал быть ее домом, от стены, с которой вечно скалились измятые серые лица и безжалостно впечатанные в серую бумагу имена, вдалеке от всех, кто знал ее и чего-то от нее ждал, Яна почувствовала себя свободной.

Поднесла похолодевшие руки к пылающим щекам. Провела по лицу, умываясь ледяным алым и золотым светом. Набережная была длинной, очень длинной, и полнилась светом огней — фонарей, гирлянд, вспышек фар, окон домов, нависающих над дорогой. Широкая, незаметенная снегом набережная, тянущаяся вдоль остывшей, уснувшей реки, где до весны не найдут больше мертвых женщин.

А может, и потом не найдут.

Лем перестанет пропадать и будет чаще оставаться у нее. Яр перестанет столько пить, и у него никогда больше не будут так страшно темнеть глаза.

Володя признается Лене, что влюблен, и они перестанут ходить к Яне. Когда-нибудь она сама зайдет к ним в гости.

Алиса перестанет вздрагивать по ночам от каждого шороха. Ее ждут длинные, темные и пустые ночи, в глухой черноте которых ничего не таится. Она напьется ими, и разгладятся оставленные бессонницей морщинки, распрямятся усталые плечи.

Почти все смогут найти покой в этот ноябрь, в предстоящую зиму. Только у Яны нет шанса. Она стояла под фонарем, подставив лицо омывающему набережную свету, и слезы размывали подводку и затекали под берет.

Той ночью Яна рассыпала по столу руны — темные вишневые косточки, острые выжженные знаки — и долго перекладывала их, переспрашивала и пыталась вывести другие ответы. Порыдала, выпила три рюмки сливочного ликера, запила водкой из морозилки, и ушла спать.

…

Нора пришла через несколько дней после интервью, и Яна совсем ей не удивилась. Она уже знала, как все будет. Знала, чем все кончится. И нужно было просто смириться, что от Норы теперь никуда не деться.

Она принесла «Мечтателей», газету со статьей и плитку шоколада. Положила на табуретку, которую Яна поставила под знаком анархии на стене, чтобы приколоть к вершине очередную вырезку, а потом подняла глаза. Задержала взгляд на чешуйках приколотой к стене бумаги и погладила черную дугу.

— Можно это сфотографировать?

Яна покачала головой. Это не для всех. Это не может быть для всех.

— … черепкам, увитым скромным веночком, — прочитала Нора. — Лепесткам цветущих фиалок… О ком это?

— О манах, — улыбнулась Яна. — Древние римляне называли так духов предков. Маны не великие и не злые. Просто мертвые, которых надо чтить.

— А что будет, если не чтить?

— … наказанье пришло: говорят, что за это несчастье Рим раскалился огнем от пригородных костров, — мечтательно процитировала Яна. — Заварить чай?

Нора зачарованно кивнула.

— Здесь много моих статей, — заметила она. — Мне приятно.

— Ты звала мою сестру по имени, — нехотя ответила Яна.

Прошелестела подолом шелкового халата по разбросанным по полу бумагам. Вышла на кухню, достала серебристый чайник и жестяную банку. Включила плиту, а потом приоткрыла окно и прислонилась горячим лбом к холодной оконной раме, выкрашенной белой масляной краской.

Яна знала, что от Норы теперь не избавиться. Нора — длинный нос и огромные глаза, блестящие медными искрами следа, который она уже взяла. Вдохнула его, как ищейка, вместе с пылью проката, маревом благовоний, сказкой и всей ложью, которую развесила в воздухе Яна. И теперь она никуда не денется.

Пахло раскаляющейся конфоркой и чем-то холодным, будто замерзающей водой в оцинкованном ведре.

Так пах остывающий день на берегу реки. Так пахло в морге, рядом с Ветой. Яна пришла на опознание и смотрела на собственное изуродованное лицо, дышала глубоко и ровно, а в ее кармане звенели горячие и мокрые монеты.

Яна тогда купила для проката последний стеллаж, ковер и забрала из видеосети первую коробку списанных кассет. Это были ее последние деньги.

Она вышла из морга, и запах ее не оставлял. Яна пошла на мост, где убили Вету, и долго стояла там, сжимая монеты в липкой ладони. Потом швырнула их в теплую воду, на которой больше не дрожали белые лепестки, села у перил и разрыдалась. Больше всего в тот момент ей хотелось, чтобы рядом был человек, который мог бы ее понять. Кто положил бы ладонь на ее вздрагивающую спину, и отчаяние раскололось бы пополам.

Но тогда в целом мире не было такого человека.

Холодная вода в оцинкованном ведре. Отраженное небо, и в небе — лепестки.

— Яна?

Она не открывая глаз поставила чайник на конфорку.

— Вету кремировали, знаешь? — глухо спросила Яна. — Конечно не знаешь. Откуда тебе знать. Это я настояла.

— Зачем?

Яна открыла глаза и улыбнулась. Улыбка исказилась в круглом боку чайника.

— «…идут в дым, из дыма — в ночь, из ночи — в темную половину месяца, из темной половины месяца — в шесть месяцев, когда солнце движется к югу, из этих месяцев — в мир предков, из мира предков — в луну». — Яна бросила на дно глиняного чайника звездочку бадьяна, несколько сушеных ягод, апельсиновую корку и щепотку заварки. Запах черного чая, терпкий и теплый, на мгновение смысл навязчивую, свербящую ноту воды, впитавшей небо, лепестки и оцинкованные стенки ведра. — «Достигнув луны, они становятся пищей. Там боги вкушают их, подобно тому, как они вкушают царя Сому, говоря: "Возрастай, уменьшайся". Когда это проходит у них, то люди попадают сюда в пространство, из пространства — в ветер, из ветра — в дождь, из дождя — в землю. Достигнув земли, они становятся пищей. Снова совершают подношение их на огне человека, и затем они рождаются на огне женщины».

«Вот так. Слушай, Нора, слушай и никогда больше сюда не приходи. Я сумасшедшая, сектантка и кинодилер. Ничего ты от меня не услышишь, кроме эзотерических бредней, не получишь историю, на которой можно заработать», — думала Яна, с ненавистью глядя на струйку пара, струящуюся из изогнутого носика.

Она сняла полотенце с ручки духовки, быстро укутала чайник и поставила его на холодную конфорку.

— Я больше не отражаюсь в зеркалах, — сообщила Яна, чтобы Нора точно поняла, с кем имеет дело.

— Ты только что проходила мимо трельяжа, и я уверена, что видела отражение, — поморщилась Нора.

— У тебя когда-нибудь была запасная жизнь?

— Иногда я веду себя так, будто у меня их много, — улыбнулась Нора.

Яна ответила на улыбку. Она видела, что Норе очень хочется что-то сфотографировать. Или записать. Нора нервно перебирала длинными белыми пальцами кисточки скатерти, а ее взгляд метался от цветов и птиц на обоях к неровно подрезанным занавескам.

Она словно пыталась поймать историю в воздухе. Поймать, сплести, присвоить и перепродать.

И Яна решила говорить правду.

— Близнецы — это не просто люди с одинаковыми лицами. Когда нам было по семь лет, мама отвела нас к психологу в поликлинике. Мама плакала, а психолог раскладывала карточки и задавала глупые вопросы. Потом задумчиво смотрела на нас и молчала. «Нас», понимаешь? Не понимаешь… У меня не было имени. И у нее тоже. Когда звали кого-то из нас, подходила та, которая была ближе в двери. Конечно, родители нас различали, воспитатели в детском саду почти не путали. Это мы друг друга путали. У нас не было своих вещей, не было своего времени. Папа очень хотел нас разделить. Выходил на прогулку сначала с Ветой, потом со мной, ему не лень было тратить лишний час. Они возвращались — а я уже чувствовала себя уставшей. Мама тоже пыталась… не покупала нам одинаковые вещи. Не накладывала нам еду, не наливала чай — мы должны были сами решить, что будем есть и хотим ли класть в чай сахар. Сначала одна, потом другая, не подглядывая друг за другом. Но мы пользовались вещами друг друга и ели друг у друга из тарелок. Каждая тарелка была моей и каждое платье было моим. Каждая тарелка была ее и ее было каждое платье.

Яна замолчала. Уставилась на обернутый полотенцем чайник, сжала темный край деревянной столешницы и, позабыв о Норе, принялась себя жалеть.

Ей так хорошо удавалось не быть. Когда Вета была жива, это давалось так легко. Даже когда они повзрослели, обе продолжали чувствовать эту связь — все слова, которые можно не договаривать, мысли, которые можно не объяснять. Отражения, которые можно поймать не только в зеркалах. Но обе понимали, что нельзя прожить одну на двоих жизнь.

Яна не спала со Славой, женихом Веты — после смерти сестры ей почему-то постоянно задавали этот вопрос.

Она тогда спала то с патлатым мальчишкой, который играл на скрипке в переходе, то с молчаливым парнем из кадетского училища. И вообще не собиралась замуж.

Яна не подавала документы в торговый колледж.

Яна могла смотреть в лицо и, как она думала, в мысли сестры, как в свои, но она не была своей сестрой.

Вета была похожа на мать — обеим хотелось теплого света, заключенного в коробку крепких стен. Переболев мечтами стать ветеринаром, детективом и актрисой, Вета подала документы на бухучет. Она следила за здоровьем, вовремя лечила зубы, раз в несколько месяцев обновляла стрижку, с шестнадцати лет и до самой смерти ни разу не напивалась. Иногда Яне казалось, что ее сестра устала уже к восемнадцати годам. Иногда ей казалось, что ее сестра зануда. Но на самом деле Яна чувствовала эту потребность — в стенах, свете и незыблемости, чувствовала ее, как отнятую руку. Как что-то, ушедшее к сестре безвозвратно.

Вета любила кино, но она любила его как все. Ей нравилось смеяться над комедиями, она могла всплакнуть над мелодрамой. Она включала фильм на фоне, когда готовила ужин, и не замечала, когда начиналась реклама.

Яна успела поработать в одном из самых больших городских прокатов еще в школе, и ее любовь к стеллажам, кассетам, картотеке и тускло мерцающему экрану в зале для показов ей самой напоминала одержимость. Она советовала — и люди не просто благодарили, они возвращались, и в их глазах был свет. Люди успевали посмотреть фильм, который она советовала, по четыре раза подряд. Ей говорили, что фильм отозвался, ожил и даже излечил.

Яна пересмотрела все фильмы в прокате, где работала. Владелец, дядя Гриша, приходил в десять часов, когда прокат закрывался, выключал телевизор и отводил ее на остановку, а несколько раз даже провожал домой — когда она задерживалась совсем уж допоздна. Несколько раз ее забирала Вета. Она ругала ее, говорила, что ограбят, изнасилуют и зарежут по дороге, и никто не может ручаться, в каком порядке это сделают.

Яна смеялась, иногда злилась, и все равно продолжала торчать в прокате.

А потом дядя Гриша его продал. Яне было семнадцать, она считала себя взрослой, но устроила обычную подростковую истерику. Умоляла подождать год. Обещала найти деньги, выкупить прокат, работать бесплатно, мыть полы и раздавать рекламные листовки. Дядя Гриша смотрел на нее с жалостью, разводил руками, говорил про аренду, рентабельность, эпоху DVD и еще какую-то чушь, которая не имела никакого отношения к Яне и прокату. Говорил, что на показы приходит мало людей, и Яна предлагала выкупать пустые места. Он качал головой и тяжело вздыхал.

А потом продал прокат. Теперь там магазин игрушек. Яна зашла туда один раз, несколько минут с ненавистью таращилась на плюшевого зайца, а потом вышла и никогда туда не возвращалась. В тот момент она решила, что вокруг идиоты и предатели, но она такой никогда не будет.

Тогда диски были еще не так распространены. Если бы Яна больше времени уделяла своей прибыли, и не тратила ее на алкоголь, пудру, диски с музыкой и неформальные тряпки, она бы поняла, что дядя Гриша был прав. Что скоро она будет сидеть в своем прокате совсем одна, и к ней будут ходить только пенсионеры, которые не могут разобраться с оплатой интернета по карточкам и магической связью сети с домашним телефоном, а DVD плеера с телевизором «Рубин».

Но Яне было все равно. У людей, которые любят читать, часто возникает дурная мечта стать библиотекарем, и никто их за это не осуждает. Она не хотела ничего великого, выдающегося, невероятного — она мечтала сидеть в каморке со стеллажами, забитыми кассетами, и раздавать людям фильмы.

Это была такая простая мечта. До того простая, что не требовала ни долгих лет учебы в университете, ни какой-то другой, нормальной карьеры.

Этого только отец Яны не понимал, все время говорил, что нужно получить нормальное образование. Даже Вета понимала. И когда она иногда оставалась ночевать в родительском доме, они, как раньше, ложились в одну кровать, Вета гладила ее по спутанным светлым волосам, и сонно бормотала, что все будет хорошо. Вета была на целых восемь минут старше. Вета тоже страдала и металась. Ее душа была комнатой, где никогда не было сквозняков, где ковер съедал звуки шагов, а свет никогда не резал глаза. И Яна была залетевшим в эту комнату стрижом.

Яна ей всегда верила. Строила планы, как заработать денег. Даже радовалась, что кто-то думает, что будущее за дисками, и в конце концов в прокатах можно и диски раздавать. Главное — найти деньги. И их потребуется меньше, если кассеты и проигрыватели подешевеют. А потом Вета, изведенная ее метаниями, дала ей совет. И Яна ему последовала.

Яна протяжно всхлипнула и испуганно закрыла лицо рукавом. Она действительно забыла о Норе.

— А теперь все венки и все ленты стали вашими? — тихо спросила Нора.

Яна зябко повела плечами. Нора запомнила сказку.

— Все ленты мои, — кивнула она. — И все венки…

Она достала чашки. Разлила чай, высыпала на тарелку печенье, а потом достала из холодильника очередную банку вишневого варенья и стала ложкой перекладывать его в глубокую миску.

— Мой друг постоянно таскает мне вишневое варенье, — сообщила она. — У его матери несколько вишен на участке растут. Лем ее госпожой Раневской зовет и обещает срубить деревья нахрен, а она его вареньем закармливает. Я пекла с ним пироги, водкой его разбавляла, в прокат носила и с кассетами раздавала. Ешьте, сударыня, варенье, избавьте меня от непосильной ноши, — хихикнула Яна, чинно усаживаясь на табуретку и пытаясь согреть похолодевшие руки о чашку.

— Видимо, и варенье все твое, — усмехнулась Нора и положила несколько ягод в чай.

— И глаза у Смерти голубые, как небо, отраженное в речной воде. И в руках у Смерти ведро долбаного варенья, потому что ни один живой человек не может его столько сожрать, — мечтательно пробормотала Яна, подперев щеку рукой.

Опомнилась, встряхнулась — с Норой надо не шутить. Ее хорошо бы напугать, запутать и выставить из квартиры. И вслед ей кинуть горсть горчичного порошка, чтобы дорогу назад не нашла. Вот так стоило поступить, но Яна почему-то улыбалась, глотала обжигающе-пряный чай, заедала его приторным вареньем и чувствовала, что очень хочет рассказать Норе и вторую сказку.

Первая — чтобы она ушла. Вторая — чтобы все поняла. Чтобы все узнала, избавила Яну от непосильной, дурной ноши.

Яна не стала рассказывать сказок. Чай кончился, Нора нравилась ей все сильнее, и тогда Яна от отчаяния достала из холодной духовки бутылку коньяка. Нора почему-то согласилась с ней пить, наверное, думала, что Яна о чем-то проболтается или разрешит ей фотографировать. Но Яна была гораздо коварнее Норы и умела хранить секреты. Поэтому уже через пару часов Яна с облегчением осознала, что остатки разума ее покинули. Что Нора сидит на ее кровати, по телевизору идет «Красотка», а звук, конечно, выключен, потому что Яна выстукивает «Pretty Woman» по дну перевернутой кастрюли и хохочет, запрокинув голову. И трещины на потолке складываются в вязь цветочного узора, и взгляды людей с газетных вырезок липнут к лицу через стену, и на каждом клочке бумаги написано «ты».

Кто умрет следующим? Кто неправильно ответил на вопрос Смерти? Кто совершит еще больше грехов?

Но это еще не транс. Яна еще не настолько отчаялась, чтобы впадать в транс от романтических комедий. Между тем и этим миром — стекло телеэкрана. И Нора ничего не видит, не замечает, потому что Нора еще слепа. Но ведь однажды ей придется увидеть.

Раздался стук в дверь. Яна не пошла открывать — она сидела, прижав горячие ладони к прохладному линолеуму и бездумно пялилась в погасший экран. Теперь-то Нора точно уйдет навсегда.

И Нора встала. И пошла к двери. Открыла ее, паскуда, и впустила Володю, Лену и Лема, которых Яна пригласила еще вчера, а потом, конечно, забыла. С ними пришел запах свежего снега, мокрого синтетического меха и колких цветочных духов. А еще шум, скрип открывающихся окон, живые голоса. Володя жестом фокусника вытащил из-за пазухи бутылку мадеры и банку белоснежных соленых груздей.

Негодяй.

Яна глупо хихикала, пока Нора знакомилась с ее друзьями, а Лем сидел рядом на полу и курил, стряхивая пепел в ее горшок с кактусом.

— В следующий раз надень кастрюлю на свою пустую башку, Яна. Ты даже об выключенный экран умудряешься угаситься, есть у тебя вообще совесть?!

— Я пошутила, — жаловалась Яна. — Мне нельзя было шутить.

— Тебя вообще к людям подпускать нельзя. Пошли, Володя очень хотел угостить тебя груздем.

— Рады они и шляпкам соленых груздей!

Лем закатывал глаза и пытался ее поднять, а она упиралась, пока они оба не упали. И когда она снова открыла глаза, на потолке не было никаких слов, а экран телевизора был всего лишь пустым экраном.

Хороший был вечер, и мог бы остаться хорошим. Они пили коньяк и мадеру. Лена пекла блины и открывала форточки, когда кто-то курил. Яна сидела у Лема на коленях, игриво хихикала и пыталась укусить Володю за ухо. Кажется, она все-таки разрешила Норе фотографировать, а может, Нора просто охренела, потому что она непрерывно что-то снимала, задавала вопросы, трогая за рукав то осоловевшую Лену, то раскрасневшегося Володю. Яне было уже все равно — ей было хорошо и она всех любила. И Володю, и Лену, и Нору, и груздь, наколотый на вилку, но больше всех Лема.

Потом она уложила на раскладном кухонном кресле совсем пьяного Володю, а в зале уставшую Лену — ее волосы пропахли выпечкой, и она так и не смогла развязать узел темно-синего фартука. Яна не стала даже пытаться. Она погасила свет, достала из шкафа запасные пледы и укрыла сначала Лену, а потом Володю.

— Я вас так люблю, ребята, — тихо сказала она Лему. — Почему все так получилось?

Нора куда-то исчезла. Наверное, мыла посуду. Или просто кто-то не закрыл кран, и в алюминиевую раковину течет вода. Холодная, пахнущая металлом вода.

Слезы Яны были частые, пьяные, но больно было по-настоящему. Откуда-то просочились сквозняки, по-зимнему колючий холод затекал в невидимые щели в окнах.

Скоро придется замазывать рамы на зиму и покупать новый обогреватель. Ходить в прокат по зимней морозной темноте. Таскать коробки с кассетами по сугробам. Яна была так счастлива.

— Ты ни в чем не виновата, — поморщился Лем. — Перестань себя мучить. Я вообще не понимаю, чего ты от себя хочешь. К тебе таскаются взрослые люди, пьют водку у тебя на кухне и спят на твоих диванах, а ты над ними кудахчешь и поправляешь им одеяла. Может, тебе продать прокат и открыть гостиницу?

— Я никогда не продам прокат.

— Тебе все равно придется это сделать. Ты не будешь свободна, пока не продашь.

— Значит, я никогда не буду свободна.

Яна представила, как к ней возвращаются деньги, которые она когда-то держала в руках — синие бумажки, серые бумажки, а еще россыпь серебристых монеток с золотой каймой. Как она мнет их, и пахнет жасмином, дурным и медовым, еще металлом и водой. И деньги превращаются в белые лепестки, мокрые и холодные.

Лем встряхнул ее за плечи.

— Да сколько можно! Ну что ты хочешь?! Хочешь — отдам тебе кастрюлю и отведу тебя в прокат?

Яна обрадовалась. Кивнула, и испортила себе прекрасный вечер.

…

Кастрюлю Лем ей не вернул, обманщик. Отобрал, когда из дома выходили. И бубен отобрал, и даже коньяк. Поэтому по пути к прокату Яна успела протрезветь и загрустить.

Ноябрь был темным ледяным, хрустел снегом, как перемолотыми костями. Выл зябко сжавшемуся городу злые колыбельные. Яна не хотела, чтобы наступало лето, когда вода снова станет теплой, а цветы — живыми, но сейчас она не находила сил радоваться.

Лем шел, глубоко засунув руки в карманы и хмурился в серый шарф. А вот Нора, кажется, была довольна. Яна не понимала, зачем Нора с ними увязалась, и что она вообще хочет увидеть в прокате. Ее даже никто не звал, в конце концов. Но она шла с ними, совсем трезвая, взвизгивала от особо яростных порывов ветра, и даже не пыталась делать вид, что ее здесь нет. Это почему-то оскорбляло Яну до глубины души. Она твердо решила, что они придут в прокат и будут всю ночь смотреть Кустурицу.

Но когда они пришли, и прокат дохнул ей в лицо сухим натопленным теплом, когда Яна разбудила золотой свет, спящий в лампах и погладила черный прохладный бок видеомагнитофона, ей расхотелось сербской тоски и музыки Бреговича. Она сняла со стеллажа одну из самых безопасных кассет — оригинальный «Звонок» Хидэо Накаты. Этот фильм всегда ее успокаивал теплым фильтром, мягкими движениями камеры и абсолютной понятностью четко обрисованного зла.

Яна сварила кофе на портативной печке, разлила по разноцветным кружкам. Только включив фильм и отмотав к началу, начала было выстукивать короткие ритмы по горячему керамическому боку кружки, но Лем погладил ее запястье, а потом легонько сжал пальцы, и она опустила руку. И правда — сегодня не нужно ни колодцев, ни связи с тем, застекленным миром. Ей было тепло и спокойно, а такими редкими моментами стоило наслаждаться.

Только экран почему-то все равно куда-то уплывал. И черт с ним, пускай плывет.

— Яна, — позвал ее Лем.

— А? — встряхнулась она. Кажется, она умудрилась задремать, и чуть не облилась кофе.

— Помнишь, как выглядит девчонка, которая из экрана вылезает?

— Ну?

— Как думаешь, если ты… ну действительно куда-то там попадаешь, что видят эти, за экраном?

— Да пошел ты! — потрясенно выдохнула Яна. Покосилась на Нору. Она сидела сложив руки на нижней полке ближайшего стеллажа и склонив голову к плечу. Делала вид, что ничего не слышит.

Ну да, как же. Яна глотнула еще теплого кофе, устроилась поудобнее и закрыла глаза, чтобы окончательно провалиться в сон.

…

Ее разбудил звук шагов, и Яна точно знала, что это чужие шаги. Экран уютно мерцал белым шумом, Нора спала у стеллажа, обняв большую бархатную подушку, а Лем куда-то пропал, но Яна знала, что это не он ходит вдоль стойки.

Сначала Яна хотела запереть дверь и разбудить Нору. Что делать дальше, она представляла плохо — на окнах решетки, и теперь ее это не радовало, оружия у нее, конечно, не было, только штопор с небольшим лезвием в рукояти. В милицию Яна не верила. Если бы можно было вызвать наряд, стуча по кастрюле, тогда Яна верила бы чуть больше и чувствовала себя чуть увереннее.

— Лем, — тихо позвала она.

Может, ее догрызла паранойя, и это все-таки он роется в ее стеллажах?

Из-за двери донесся грохот и раздраженное шипение.

Яна успела подумать, что теперь-то точно нужно запирать дверь и начинать визжать, может, кто и услышит, или те, в темноте сонного проката, испугаются и уйдут. Но там, у стойки, на пол посыпались кассеты из опрокинутой коробки. Терри Гиллиам и Мурнау, братья Коэн и Марк Уотерс, а может, где-то там даже был Кустурица и Китано. Яне казалось, что она слышит, как трескаются хрупкие пластиковые панцири под картонной упаковкой, и это было совершенно недопустимо.

— Нора, — прошептала она. Потрясла ее за плечо и сразу схватила за запястье, сделав знак не двигаться и молчать. — Кто-то приперся… чужой. Телефон есть?

Нора кивнула и одними губами произнесла:

— Не ходи туда.

— Там Лем. И кассеты.

Яна выпрямилась. Нора осталась сидеть, но руками показывала, что надо вернуться. Она выглядела напуганной — автор криминальной хроники наверняка хорошо представляла, что может случиться. Яна тоже представляла, поэтому неслышно вышла из зала и заперла за собой дверь.

Их было двое, и это были совсем не те люди, которые должны грабить кинопрокат. Они выглядели почти оскорбительно молодо и вряд ли они появились здесь, потому что им среди ночи потребовался Мурнау. Яна успела повозмущаться еще целых четыре секунды, прежде, чем все сонные глупости рассеялись. И пришел страх — тугая резинка, растянувшаяся от низа живота до кончика языка.

— Ты хозяйка? — коротко спросил тот парень, что был выше.

Серая толстовка, заляпанные джинсы, черные в темноте пятна веснушек на лице. Сжатый кулак, ощерившийся коротким лезвием.

— Я кричать буду, — предупредила Яна, сжимая в кармане юбки бесполезный штопор.

И второй, постарше — черная куртка и черные перчатки, трупные пятна татуировок на кистях — сказал:

— Валяй.

И Яна физически ощутила глухоту спящих домов улицы Блюхера. В перегретом, пропахшем благовониями и горелым кофе воздухе отчетливо чувствовалась индольно-йодистая нота свежей крови.

— Здесь есть только дневная выручка, — ровно сказала она. — Я открою кассу. Можете забрать магнитофоны и телевизоры. Только не роняйте кассеты. Они ничего не стоят, на них просто очень хорошие фильмы.

Она говорила и скользила рассеянным взглядом по лицам грабителей, которые теперь выглядели совсем уж юными и растерянными. Словно сами чего-то боялись. Наконец, она опустила взгляд.

Увидев пистолет, наставленный ей в живот, Яна на почти с облегчением думала о том, что ее могут убить.

Она уже и не надеялась.

Ей казалось, что время остановилось, чтобы с мира успели стечь все краски. Наполнились тьмой окна, посерели занавески, ковры и лица людей, которые пришли ее убивать.

Мир посерел, а потом начал меркнуть, будто собирался провалиться в черноту интертитров.

Яна закрыла глаза, и представила черный экран, былые вензеля на тонкой рамке, и каллиграфически выведенное белым «Ба-бах!»

Ей хотелось, чтобы ее смерть была контрастной, быстрой и трагичной, как в «Лице со шрамом» Хоукса и Россона, но представилось дурацкое «Ба-бах!» и неуклюжее падение в стиле Бродяги. Лем бы ее ругал.

Она открыла глаза и обнаружила, что мир почему-то имеет цвет, пистолет все еще направлен на нее, а грабителей на самом деле трое. Один из них стоит за стойкой, и что-то красное растекается у него под ногами, тянется к углу красного ковра, крадется. Вот-вот настигнет его.

И тогда произойдет что-то непоправимое.

Яна подняла глаза. За запертой дверью было тихо. Нора там. А Лема нигде нет, зато есть лужа крови.

— Упоротая что ли?! — Кто-то схватил ее за плечо, и Яне показалось, что под кожу скользнули четыре железных крюка. — Где бабки, спрашиваю? И ключ от зала гони.

— Ключ от зала?..

Ей казалось, что лица у нее больше нет — только неподатливая резиновая маска, натянутая на череп. Желчная горечь поднялась по горлу и растеклась во рту.

Скорее бы они выстрелили.

Скорее бы стало слишком поздно.

Мужчина толкнул ее в плечо, и Яна поняла, что ее больше никто не держит. Она растерянно скользила взглядом по лицам грабителей, и думала, что они как-то оскорбительно молоды, а у того, что стоит у стойки, дрожат окровавленные руки.

— Он под кассой, — прошептала Яна. — За стойкой. Пустите, я открою…

Она скользнула растерянным взглядом по темному линолеуму и красному ковру, до которого уже дотянулась маслянисто блестящая лужа крови, а потом подобрала подол и неожиданно для самой себя схватила за рукав мужчину, который только что ее держал.

— Ноги подкашиваются, — улыбнулась она. — Больно вы страшные, ребята.

— Сейчас ведь подкосятся, — он вырвал рукав, но потом зачем-то снова протянул ей руку.

Лем лежал лицом вниз. Вокруг шеи был обмотан обрезанный провод рабочего телефона. Волосы на затылке потемнели, слиплись от крови и больше не вились.

Машина остановилась, белая и желтоглазая в сонной синей темноте. У набережной росли кусты жасмина, и запах цветов расходился, как круги на воде, искажался, смешивался с запахом бензина, ряски и холодного песка.

Яна медленно открыла кассу.

Ее тащили через сгустившуюся синеву, и она почему-то не сопротивлялась, а кровь все капала в прибитую дождем пыль.

— Ничего… — пробормотала она, равнодушно глядя на дрожащее пистолетное дуло.

И швырнула кассовый аппарат мальчишке под ноги. Зазвенели раскатившиеся по полу монеты, а Яна нырнула под стойку, едва успев подобрать подол.

А смерть и тогда, и сейчас, казалась избавлением. Может, они с Лемом вместе перейдут эту реку по шаткому мосту, и он не рассыплется под их ногами. Позади останется фиолетово-рыжее небо, все ленты и все цветы.

Полы можно было вымыть и получше. Тонкий слой пепла укрывал линолеум, и на полу оставались следы ее ладоней и размазанный след кружева юбки. Ее убьют, и так будет выглядеть ее двухмерный призрак.

— Сука!

Стойка вздрогнула от удара, а Яна жмурилась, пытаясь собрать раскатившиеся мысли — все ленты и все цветы, Лем, шнур, слипшиеся волосы. Пыль, пепел, шаткая стойка.

Ключ от входной двери лежал в ее кармане. Прокат она закрывала изнутри. Если эти люди здесь — значит, замок вскрыли, и изнутри закрыли разве что на цепочку. Никогда еще Яна так не жалела, что денег не хватило на помещение побольше.

Она пнула отходящую доску, которую уже несколько месяцев забывала приколотить, сбросила туфли и быстро выползла из-под стойки. И, не вставая, на четвереньках бросилась к двери.

Почему-то выстрела не было. Может, пистолет не настоящий?

Ее схватили за воротник, как котенка за шкирку. Она даже не пыталась вырваться — на мгновение горло сдавило колючее кружево, а потом дешевая брошка лопнула, воротник превратился в рваную тряпку в чужих руках, а Яна успела извернуться и не глядя полоснуть кого-то из нападавших штопором. Метила в глаз, но попала ниже, перечеркнув чужое лицо рваной полосой, края которой быстро размывались хлынувшей кровью.

— Убью, — с восторгом прошептала она. — Убью, мразь…

Она задержалась всего на мгновение — непозволительно долгий миг, в который ей не хотелось бежать, спасать себя, кассеты, Лема и Нору. Хотелось еще раз сорок воткнуть штопор в лицо человека, который посмел прийти в ее прокат, ронять ее кассеты и хватать ее за горло.

И тогда прозвучал выстрел. Бестолковый, пуля почему-то ушла в дверной косяк, и, кажется, стрелок сам его испугался, потому что второго не последовало, и никто целых несколько секунд не пытался ее поймать.

Она, почему-то по-прежнему на четвереньках, добралась до двери и выкатилась в заснеженную темноту.

Улица Блюхера и правда спала. Ни в одном окне не горел снег, на чистом снежном полотне не было следов, кроме цепочки ведущих к прокату.

— Помогите! — закричала она, бросаясь к ближайшему дому, надеясь, что хотя бы на первых этажах люди ее услышат. Что у кого-то открыта форточка, кто-то курит или выгуливает собаку. Она схватила монтировку, которая была воткнута вместо одного из прутьев крыльца. Яна отбивала ей лед от ступенек. Сейчас она бежала через двор, прижав к себе ледяной кусок металла, и знала, что ничем он ей не поможет.

— Помогите!

Но двор молчал, равнодушно таращась на нее слепыми окнами.

Услышав хлопок двери, она упала на землю и спряталась за ближайшей машиной, попытавшись скрыться за колесом.

— А ну стой, шлюха! — раздался позади разъяренный рев, и Яна успела удивиться, что прокат пришли грабить втроем, но действует всегда кто-то один.

— Там!

Она ошиблась. На крыльце стояли все трое — один зажимал лицо, а другой трясущимися руками целился в полумрак спального района.

Никто не выйдет. Никто не спасет, не поможет, потому что всем плевать. Поэтому Вету убили. Убили Раду, которую любил Яр, убили мать девочки Инны, убили подругу Алисы, и много кого еще обязательно убьют, когда согреется вода в реке.

Но сейчас в спящее равнодушие двора падает снег. В окнах пустая темнота, но кое-где монотонно мигают синие огоньки сигнализаций под затянутыми инеем лобовыми стеклами машин.

Яна не стала ждать, пока ее вытащат из-за колеса. Вскочила и, встретившись глазами со стрелком, размахнулась и ударила монтировкой по капоту. Вой сигнализации раскатился в сонной тишине, мгновенно подчинив ее своему ритму.

— Газ! — рявкнула она, удивившись, что ее вообще слышно. — Утечка!

Метнувшись в сторону, она ударила по капоту второй машины, и, для верности — в лобовое стекло. А потом по третьей, просто чтобы стряхнуть остатки отчаяния.

И люди проснулись. Захлопали окна, сверху раздались голоса, где-то неподалеку уже запищала открытая подъездная дверь.

И через несколько секунд Яна услышала короткое кряхтение мотора и визг шин. Она стояла у разбитой машины одна, будто рядом с поверженным зверем, и глаза почему-то жгло, а голову наполняла голодная черная пустота.

— Суки, — пробормотала она, пытаясь разжать пальцы. Не получилось. Тогда она просто опустила руку и побрела к прокату, а сигнализация выла ей вслед. Все равно она успеет дойти раньше, чем разъяренные хозяева наденут тапочки и добегут до своих машин.

Мокрый подол тяжело волочился по залитому кровью линолеуму, размазывая полосу. За ней оставались следы талого снега, и Яна отстранено подумала, что больше не будет бегать по снегу в одних чулках.

Она выпустила Нору, которая зачем-то пыталась объяснить, что вызвала милицию, и они вот-вот приедут.

Яна только поморщилась и, по-прежнему сжимая арматуру, медленно подошла к стойке. Опустилась на колени рядом с Лемом. Он дышал. И даже глаза его были открыты — он нашел ее взглядом, и, кажется, попытался что-то сказать.

— Я не знаю, умрешь ты сейчас или нет, — прошептала она. — Но я хочу, чтобы ты знал, что я тебя ненавижу.

Потом она легла рядом, прямо в лужу крови, разбавленной талым снегом, положила голову ему на плечо и закрыла глаза.