Я знаю, кто убил Лору Палмер

Глава 10. Колокола

Окна были темны, но это ничего не значило. Яр точно знал, что они завешены одеялами изнутри.

Потому что он уже бывал в этой квартире. Поздним вечером он приехал к дому, пытаясь убедить себя, что беспокоиться не о чем.

… Что за днями заблужденья

Наступает возрожденье,

Что волшебно наслажденье-наслажденье нежным сном.

Подъезд встретил его затхлостью и придушенным дешевой дверью The First Rebirth. Пролетом выше сидел тощий паренек в вытянутой вязаной шапке и часто дышал. Сначала Яр думал, что глаза у него закатились, но потом все-таки разглядел зрачки.

— Отдыхаете? — хрипло спросил Яр.

Лицо у парня расплылось в бессмысленной блаженной улыбке.

Он поднимался по крошащейся бетонной лестнице вдоль ядовито-синих стен. Из «О» в «Цой жив» выползала трясущаяся надпись «Оля шлюха», а из «Ж» дымком струилось «жизнь прожить — не поле перейти», но внизу, конечно, все-таки написали «жопа». Яр успел на ходу заметить, что Цой поблек, цитата нацарапана почти каллиграфично, но едва различимо, и только «жопа» выведено уверенными, жирными линиями.

Надписи закрасили. Неизбывная жопа игриво просвечивала из-под блестящей зеленой корки масляной краски.

Он отвернулся и дернул ручку. Конечно, заперто. Скользнул взглядом по белоснежной кнопке звонка, а потом несколько раз пнул рваный дерматин. Кажется, диссонанс между ритмом его ударов и электронными аккордами оказался слишком болезненным для расширенного сознания, потому что дверь ему открыли сразу.

На пороге стояла такая же тощая девица в цветастом халате и такой же дурацкой шапке.

— Не, мужик, мы уже не принимаем, — с сожалением сказала она, выдыхая ему в лицо сладковатый дым.

Позади нее двигалась полутьма, полная размазанных цветных пятен света. Яр кивнул с самым серьезным видом, на который был способен, а потом подхватил девчонку под мышки и выставил в подъезд.

— Э-э-эй! — раздался за его спиной обиженный вздох.

Дальше Яр не слушал, потому что протискивался через узкий коридор, заставленный стульями и обувью, и старался пореже дышать.

В квартире было не протолкнуться. Кто-то орал что-то несвязное, но очень яростное и воодушевляющее. Оратора поддерживали одобрительным мычанием. Кто-то сидел на полу, но большинство пытались танцевать — тряслись и извивались в поникших крыльях своих пестрых тряпок и восторженно таращились друг другу в глаза. Яру пришлось протискиваться вдоль стены, через бока, руки, влажные лица, запахи алкоголя, пота и злых, шипровых, совсем неподходящих этим обдолбанным хиппи духов.

На полу, на полках тянущегося вдоль стены стеллажа, на перевернутых стульях — везде стояли банки с мотками часто мерцающих гирлянд. У порога кухни кто-то спал, свернувшись калачиком, будто сторожил дверь. Яр отодвинул спящего ногой, не встретив никакого сопротивления.

На кухне — с завешенными одеялами окнами, конечно — набилось не меньше десяти человек. Трое сидели прямо на деревянной столешнице у мойки, одна девчонка устроилась на холодной плите. Она раскачивалась, закрыв глаза и подняв обмотанные плетеными шнурками руки. Остальные смотрели на нее со смесью ненависти и умиления. Один парень, сидевший на подоконнике, укачивал огромную тыкву и мурлыкал ей песенку.

— Где Хельга? — рыкнул он на ближайшую девчонку, на которой из одежды были только фенечки и берестяной хайратник.

— Во-о-о-н, — протянула она. — Подружку, хи-хе, сторожит.

Яр дернул дверь спальни, и с облегчением обнаружил, что комната почти пуста. Окна так же завешены одеялами, на полу горит тусклая желтая лампа. Хельга сидит на краю разложенного дивана и сочувственно гладит по спине девушку, лежащую лицом вниз.

— Пришел, — обрадовалась Хельга. — Давай, забирай ее, я сюда людей из коридора запущу и наконец-то до толчка доберусь!

— Вы что ей дали? — хрипло спросил он, опускаясь рядом. Погладил Раду по плечу, убрал спутанные волосы с ее лица. Она спала.

— Полстакана «отвертки» и вторяков, — усмехнулась она, пальцами поправляя упавшую прядь синего ирокеза. — Никто ее не поил и не накуривал. Никто ее пальцем не тронул, и не тронул бы, но я, как видишь, все равно тут просидела все это время. Твоя девушка не умеет пить.

Яр жестом показал Хельге встать и быстро завернул Раду в толстое покрывало, на котором она спала. Она вздрогнула и сжала его рукав.

— Одеяло отдашь, я его сама шила.

— Обязательно, — пообещал он, осторожно поднимая спящую девушку на руки. — Зачем вообще ты ее сюда притащила?

— Она попросилась. Сказала, что устала бояться.

— Чего бояться?

У Хельги были черные глаза. В полутьме казалось, что лицо изуродовано двумя пулевыми отверстиями.

— Я не знаю. Если бы меня кто-то вроде тебя трахал — я бы вообще ничего не боялась. Кроме тебя.

… Молчаливым обаяньем,

Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвеньи говорят.

— Где Хельга? — спросил он, приподняв за капюшон ближайшего мальчишку. Он уставился на него с такой обидой, будто Яр сказал что-то про его мать. Мальчишка отвечать не собирался, поэтому Яр его слегка встряхнул и сказал что-то про его мать. Тогда он ткнул дрожащим пальцем в полумрак коридора, а потом вдруг побледнел и перекосился. Яр едва успел разжать пальцы и отойти на шаг, прежде чем мальчишку вырвало прямо ему под ноги.

В зале пытались танцевать. Диван перетащили в угол и перевернули на подлокотник и, судя по ритмичным вздрагиваниям, люди за диваном уже не хотели танцевать.

— Хельга! — рявкнул он, осознав, что скучный квартирный рейв вот-вот перейдет в еще более унылую оргию, а это в его планы никак не вписывалось. — Хельга!

— Ну что ты орешь, — хрипло выдохнула она из темноты приоткрытой кладовки, словно призрак из нефа готического собора. — Чего ты опять приперся?

— Поговорить нужно.

— Садись, — предложила Хельга, похлопав ладонью по вытертому линолеуму. По ее лицу растекались разноцветные пятна света. — Нет? Подними меня тогда, я в говно…

Яр наклонился, перехватил ее поперек талии и вытащил в подъезд, успев по дороге зацепить с пола чей-то пуховик и плотный черный пакет, из которого на ходу вытряхнул туфли. Бросил на ступеньки пуховик, усадил на него Хельгу и вручил ей пакет.

— Располагайся, — бросил он. Оглянулся, рыкнул на высунувшуюся в проем девчонку, захлопнул дверь и повернул торчащий снаружи ключ.

Хельга одобрительно хмыкнула, а потом победно улыбнулась и сунула голову в пакет.

— Тебе чего? Решил снова группу собрать? — раздалось из-под черного полиэтилена. — Я сказала родителям, что поставлю себе на руки утюг, если они не отстанут со своей скрипкой.

— О, уверен, это отличная идея, — поморщился Яр. — Положи этот идиотский жест на пол и толкни ко мне ногой, какая-нибудь драматическая истеричка подберет. Скажи-ка, ты знаешь кого-нибудь из этих людей?

Он протянул ей пачку фотографий. Хельга равнодушно перебирала карточки. На одной остановилась, с сомнением прищурилась и отложила в сторону.

— Вот это — какой-то мутный тип, который Раде… ноты продавал, — сказала она, доставая снимок Артура. — Это — Лемар, я у него кассеты покупаю.

— Какие кассеты?

— A-ha, — с вызовом ответила она. — И диски Эмили Отем. Еще он как-то достал «Ассу» и домашнее руководство по тантрическому сексу.

— И что же особенного в тантрическом сексе?

— Нифига не понятно. И стоит дорого, — пожала плечами Хельга. — А ты чего от него хочешь?

— Дисков A-ha. А что с мутным типом?

— Видела его пару раз, — уклончиво ответила она. — Он Раду из училища забирал… еще чаем приторговывал, — неожиданно сказала она.

— Чаем?..

— Да, у него были сборы иван-чая, ферментированного, с ягодами ирги. И книгами барыжил — старыми, он их на вес продавал. Я собрание Набокова купила в семи томах.

Небо чернело прямо у них над головой. Рада сидела, прижавшись к его боку. Она была совсем пьяной, пахла чем-то цианидно-вишневым, украденными у матери духами и канифолью, и Яр как-то особенно, до идиотизма беззаветно ее любил.

… Золотой!

Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!

— Ярик, — сдавленно прошептала она. — Прости, я что-то совсем… я зря так…

Он молча поцеловал ее в макушку. Это было даже трогательно — она была почти на всех его концертах, ни один из которых он не сыграл трезвым. Вообще никто на тех концертах не был трезвым, кроме нее.

Перед ними стелилось море высыхающего разнотравья. К городу подкрадывался сентябрь, но пока август иссушающей жарой выпивал цвет из лепестков и стеблей. Они сидели на остывающем бетонном парапете смотровой площадки и смотрели как там, внизу, затихает город и отдыхает от дневного зноя густая трава, которой зарос окружающий холмы пустырь.

— А я что-то знаю, — вдруг заявила Рада. — Ты когда узнаешь — сразу меня разлюбишь.

А Яр тоже не слишком трезвым. Он был очень молодым, очень влюбленным, и точно знал, что у них с Радой впереди такая долгая, почти бесконечная жизнь, которую они могут потратить, обсуждая подобные глупости.

Яр не поверил ей тогда. Поцеловал, и в ее ответном поцелуе не чувствовалось ни приближающейся, ни случившейся беды.

После он ни секунды не жалел, что не стал ее слушать.

— Еще вот ее знаю, — Хельга показала фотографию Яны. — У нее прокат на Блюхера. Я туда гадать ходила. И за кассетами. У нее есть «Сладкий ноябрь».

Она положила карточку на колено и прижалась лбом к решетке перил. Яр знал, что у нее кружится голова. Знал, что от контраста разноцветного тепла прокуренной квартиры и холода темной тишины подъезда ей физически плохо. Что она хочет обратно в свою нору, где все еще проводились вялые сборища, которые она упорно именовала рейвами, потому что Хельга никак не желала признать, что прошлая жизнь оборвалась.

Он собирался вернуть ее к друзьям как можно скорее. Яр еще помнил, что когда-то ему нравилась Хельга. Даже помнил, как она сидела у него на колене, запустив уверенные пальцы в его всклоченные волосы. Как она целовала его — губы горячие, липкие от блеска и ликера. Прохладная грудь под вырезом шерстяной рубашки. Мягкий живот, напряженная спина.

— Не знал, что ты смотришь такие сопли.

— Ой, иди ты. Слушай, Яр, мне тебя очень жалко и все такое…

— Давай без этого.

— Да-да, слушай. Мне и Раду жалко. Мы не то чтобы дружили, но когда-то это я ее потащила в ту берляровку, где вы познакомились…

— Мы тогда играли на улице, — напомнил Яр. Он слишком хорошо помнил, как его голос вплетался в шум проспекта.

Помнил, как Рада подошла после выступления, сказала какую-то глупость про длинный гриф, и сразу отчаянно покраснела.

— Да похрен. Слушай, Яр, мне вообще-то тоже плохо, ясно тебе?!

Он впервые задержал взгляд на ее лице.

У нее больше не было синего ирокеза. Она перекрасилась в нейтрально-темный цвет и коротко подстриглась — явно пыталась придать отрастающим волосам приличный вид. Зато макияж у нее был безумнее, чем раньше — казалось, она просто провела двумя пальцами в черных тенях от виска к виску. На щеке мушка-сердечко. Губы синие, в носу и брови — по золотому ажурному колечку.

— Плохо, — подтвердила она. Отложила пакет и обхватила себя руками. — Рада была такая… хорошая. Я ее лохушкой считала вообще-то. Но это не всерьез, просто я тогда думала… не могла понять, может она кого-нибудь, кроме Шнитке любить или нет. И в смысле музыки, и в смысле… Мне это казалось обосраться каким важным.

Он кивнул. Когда-то ему тоже казалось обосраться каким важным, кто любит Шнитке, а кто Джима Рута. Потом Рада, которая любила Шнитке, сказала, что Яр играет, как Лемми Килмистер, и вся эта чушь сразу перестала быть важной.

Пьяная бравада Хельги медленно таяла, уступая место пьяной тоске. Это было почти жестоко — вытащить ее из прокуренного тепла и задавать ей такие вопросы.

Яр знал, что еще было жестоко. Сломанные пальцы, точки сигаретных ожогов и разорванный криком рот. Жестоким было думать о Раде как о человеке, с которым это случилось.

Жестоким было то, что это оставалось правдой.

— Яр, — Хельга подалась вперед и сжала его запястья. — Ярик, прости меня, пожалуйста, — всхлипнула она. — Вы такие хорошие были. Я так хотела, чтобы все было… чтобы все у вас было… нет, слушай… я ничего про ее отношения с тем торгашом не знаю, правда. Она просила никому не рассказывать, а я теперь думаю…

— Как ты познакомилась с Яной?

— Лем привел меня в прокат, — с облегчением ответила Хельга.

— Как ты познакомилась с Лемом?

— Знаешь на Китайке палатку с кассетами? Там еще пластинки принимают.

Яр кивнул. Многие до сих пор ездили на промзону, где раскинулся огромный азиатский рынок. Там смешивались запахи дешевых тряпок, азиатских и кавказских приправ, фритюра и свежего мяса. Там можно было достать почти все что угодно — не в сердце рынка, где торговали новыми вещами, так ближе к окраине, где располагались палатки и навесы комиссионок и барахолок.

— Ну вот он там торговал. То есть это не его была палатка, но Шуша сказал, что Лем приходит пару раз в месяц. Сам продает, никому товар не доверяет.

— Кто такой Шуша?

— Он… Шуша, — пожала плечами Хельга. — Есть бумажка? Я тебе номерок черкну и сам разбирайся, мне это все не нужно. Но вряд ли он что-то знает — Лем просто приходит с сумкой кассет, продает их, чаще всего покупает новые и уходит. Я думаю он просто Яне помогает, они вроде дружат.

— Почему ты ничего не сказала, Хельга? Почему ни ты, ни Леся, ни кто там еще об этом знал, не сказали мне, что Рада встречалась с каким-то мужиком, которого боялась так, что пыталась научиться пить водку?

— Я кое-что знаю, про тебя, Яр, — вздохнула Хельга. Положила ладони ему на колени. — Я знаю про твои ночные прогулки по барам и подворотням. Ты ведь даже не справедливость там наводишь — тебе просто нужно срывать на ком-то злость.

— И что? Думаешь, я агрессивный псих, который себя контролировать не может?

— Можешь, Ярик, — горько вздохнула Хельга. — В том-то и дело, что можешь. Яр, она сказала… сказала, что…

— Что спит с этим мужиком, — подсказал он. Наверняка Рада одной и той же ложью прикрывала от своих подруг свои встречи с отцом.

Она вздрогнула. И кивнула. Яр опустил руку в карман, чтобы найти пачку сигарет, и в этот момент Хельга вздрогнула снова. Он не сразу понял, что на самом деле она отшатнулась и теплые ладони больше не прижимаются к его коленям.

— С ума сошла? — спросил он, вытягивая сигарету. — Ты сейчас от меня шарахнулась, Оля.

— Я…

— Ты не говорила мне про этого мужика, потому что Рада убедила тебя, что я в припадке ревности башку ему снесу, или ты что-то другое себе придумала?

— Ярик…

Он молча опустил незажженную сигарету обратно в пачку. Ребристый металл кастета во внутреннем кармане ощущался сквозь толстые петли свитера, и Яр успел подумать, что это плохой талисман на удачу.

Его испугалась Хельга. Поразительно. Уж она-то должна была знать, кому стоит его бояться.

— Что-нибудь еще скажешь? — равнодушно спросил он.

— Рада встречалась с Лемом. Купила у него пластинку… «Колокола» Рахманинова, — торопливо вспоминала Хельга. — Это на поэму Эдгара По, Рада играла на отчетном концерте… мечтала сыграть в составе… от колокольчиков саней в свадебным колоколам, от свадебных колоколов к набату и от набата к похоронному звону… она тогда напилась и перед тем, как отрубиться все бормотала, что «слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой». И плакала… Еще Лем ей сказал… сказал, и она все у меня спрашивала, почему он так сказал… мне казалось, после этого она стала бояться еще сильнее.

— Что же Лем ей сказал?

— Сказал, что знает, кто убил Лору Палмер.

…

Смотровую площадку замело. Яр не стал садиться, только тяжело оперся о парапет. Он подумал, что холод сделал металл хрупким, что веса в нем больше центнера, и что не нужно испытывать судьбу. Но остался стоять.

Ветер был холодным и колючим. Город стелился золотом где-то позади, и Яр рассеянно думал, что ему туда незачем возвращаться.

Они тогда сделали то, чего делать никак не стоило. Не стоило делать этого в прилегающем к смотровой площадке парке, не стоило так торопливо искать ответы на незаданные вопросы друг у друга под одеждой. Не стоило думать, что поцелуй честнее высказанной правды и что если заниматься любовью полностью отключив голову, то ничего, кроме любви в мире не останется.

… Так безумен каждый крик,

Что разорванные звоны, неспособные звучать,

Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!

Но они это делали, и тогда это было так.

На Раде тогда было тонкое белое платье и длинная зеленая кофта, которые даже не пришлось снимать. Она почти целиком скрывалась под его расстегнутой курткой, ее левый каблук упирался в его карман, и глаза у нее были широко раскрыты, лицо все в потеках фиолетовой туши, а пальцы, вцепившиеся в его плечи, оказались удивительно сильными и удивительно холодными.

О чем он тогда думал?..

…И еще о том, что любит ее.

О том, что будет любить всегда. Потому что не может быть иначе.

Яр закрыл глаза. Зачем-то он продолжал кружить, наступая на собственные следы. Зачем-то продолжал искать какую-то паршивую правду — если он не нашел ее тогда, отчего думал, что обнаружит теперь?

Хотел кого-то убить. Легко сдавался мутной ярости, которая вела его по подворотням, между аккордов хруста ломающихся костей и мелодии аккордеона.

Он все еще не верил, что убийцей может быть отец Рады. Не верил, что она могла знать о том, что он делает, и прикрывать его. Рада не стала бы так поступать. Она была доброй. Она была смелой. Она была честной, и это знал каждый, кто слышал, как она играет, а Яр знал точнее других, потому что слышал, как она хрипло стонет, обжигая дыханием его щеку.

Еще слышал, как трещат лампы в морге. Белые и холодные.

Слышал, как Нора читает себе под нос заученную им наизусть хронику выломанной жизни, оборвавшейся в теплой и мутной речной воде.

… О, набат, набат, набат,

Если б ты вернул назад

Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд!

Еще слышал, как Нора дрожащим голосом что-то говорит и сует ему под нос выписки из отчетов о вскрытии. Это было вчера. И он слушал ее. Слушал, но никак не желал соглашаться.

…

Нора нервничала. Мерила шагами комнату Яра, обняв мокрую фиолетовую парку, и на пол падали капли талой воды. Яр сидел на тахте, сцепив руки в замок, и пытался понять, что она говорит, и что ему полагается по этому поводу чувствовать.

— … совершенно отбитая, Яр!

— Вот как.

Про Яну он и так все прекрасно понимал, его скорее удивляло, что Нора не понимает.

— Знаешь, что она ему сказала? Мальчишка, с которым она весь вечер обжималась, лежит с проломленной башкой и петлей из провода на шее, а она ему — «я тебя ненавижу, это ты во всем виноват»!

— Вот оно что, — пробормотал он.

— В чем он виноват, а?! В том, что к ней вломились? Или в том что сестра ее умерла?.. Я вообще ничего уже не понимаю! А штопор?! Там весь прокат кровищей залит! У нее когда менты приехали, лицо было такое, как будто она сейчас этим штопором глаз кому-нибудь достанет и будет вместо леденца жрать!

— Вот как.

— Ты слушаешь меня вообще?!

— Конечно. Яна страшная, потому что у нее штопор, — пробормотал Яр, раз уж Нору почему-то не устраивало, что он думает, и ей срочно понадобилось, чтобы он говорил. — Ты достала отчет?

— Да. И там ничего хорошего не написано. Обыскала прокат, пролистала ее журналы. Там страницы вырваны целыми блоками, и судя по датам — она вырывает по нескольку дней до и после убийства. Я сфотографировала. И отчет… нашла, сделала выписки и на место положила. Яр, там… знаешь, мне что-то подурнело. Когда это читала было плохо и теперь… до сих пор нехорошо.

— Погоди, — он посмотрел на ее дрожащие губы и до него наконец-то дошло, что она тоже была в том прокате. — Посиди минутку.

Он вышел на кухню, пытаясь вспомнить, есть ли у него что-то кроме остатков рома, недавно обнаруженного в придомовом магазине.

На кухне было пусто и темно. Даже тараканов давно вывели, поэтому они больше не встречали Яра торопливым шорохом и приветственным шевелением усиков. Ему их даже не хватало.

Он нашел пачку черного чая, почему-то с липовым цветом — наверное, кто-то дарил — и окаменевший сахар в креманке, накрытой крышкой от сметаны. Бросил пакетик в чашку, залил кипятком, отколол кусок сахара и вылил в чай половину рома. Остатки допил сам, одним глотком, успев удивиться, что не сделал этого раньше.

Яр вернулся в комнату, отдал чашку Норе.

— Испугалась?

— Это не совсем то слово, — буркнула она. — Я ментов-то вызвала, еще коллеге успела написать, мол, убивают, если убьют — черновик статьи найдешь за кассетой с «Гремлинами».

— Ты начала писать статью? — усмехнулся он.

— Ага. Репортаж с места событий. Потом забрала, конечно…

Она обхватила ладонями дымящуюся чашку, а потом, уже тверже сказала:

— Выписки из отчета. С твоим чаем, конечно, это лучше читается…

— И что там такое, чего мы еще не видели? — поинтересовался он.

Нора молча протянула ему исписанные торопливым, но уверенным почерком тетрадные листы. Он разглядывал синюю вязь слов, которые добавляли в последние часы жизни сестры Яны еще больше боли, от которой оказалась избавлена Рада. И с невыразимым чувством гадливости ощущал, как растет благодарность к человеку, который ее убил. За то, что Раде не пришлось этого пережить.

«Первая вообще отличается — знаешь? Она не такая. Там другое… с ней по-другому было», — пьяно ронял слова Виталик.

«На дороге я валялась! Грязь слезами разбавляла! Разорвали нову юбку, да заткнули ею рот!» — выстукивала по корпусу гитары Яна, мешая звон в голосе с глухими ударами пальцев.

— Почему он только один раз так сделал? — тихо спросила Нора. — Почему он…

— Не понравилось, — цинично предположил Яр. — И об этом не писали в газетах. Во всех статьях подчеркивается, что он никого не насилует. Строят все эти теории о том, что это женщина, глубокий старик, гей, что маньяков несколько. А вот об этом никто не говорит.

— Но это правда странно, Яр, — Нора сделала большой глоток и закрыла глаза. — Посмотри, здесь вообще все… грязно, торопливо. Он даже венок как попало надел. У меня есть еще фотографии из морга, я их потом проявлю — там горло вскрыто… по-другому. И Яна хранит это в своем священном прокате. На полке со «спасенными» кассетами, там правда отходы кинопроизводства, которые она как будто даже сама смотреть не хочет. И на это тоже…

— И ты удивляешься, что девчонка располосовала кому-то рожу штопором?

Нора сидела, опустив плечи, будто что-то давило ей на спину. Он все ее мысли читал по лицу — у Норы для журналистки была слишком честная, слишком живая мимика.

— Слушай, я знаю, что ты… не можешь быть беспристрастным, — выдавила она, морщась от собственных формулировок. — Но это так странно — у Веты и Рады одинаково… они одинаково улыбались. Как будто для него были особенными именно эти девушки, но он только Вету…

Яр жестом попросил ее замолчать. Он не хотел высказывать предположений, что Раду убил ее отец и развивать тему, рассуждая, что насиловать собственную дочь даже маньяк не стал бы. Достаточно того, что он успел представить, пока читал выписки из отчета.

Теперь он был почти уверен, что Рада хотела, чтобы к нему попало письмо. Что она не писала его отцу, что просто пыталась признаться.

Наверное, нужно было снова приехать к ее матери. Перечитать письмо, поискать там какой-то шифр. Нужно было купить карту, найти в городе или окрестностях если не Боровую или Зеленую улицу, то улицы с похожими названиями. Поехать туда с фотографией Артура. Заходить в магазины, в ЖЭКи, искать старших по подъездам. Может, сделать себе поддельное удостоверение. Еще раз съездить в тюрьму, дать там взятку и выбить Эмилю пару зубов, чтобы вспомнил название улицы и рассказал о своем друге что-то кроме того, что он любил Стругацких. Навестить Лема в больнице, проверить, хорошо ли ему забинтовали проломленную голову и узнать, как он со всем этим связан, и почему его кудрявая башка торчит почти из-за каждой зацепки. По-хорошему нужно было еще съездить к Яне, но Яр был уверен, что по-хорошему она ни в чем не признается, а он, что бы там ни думала Хельга, по-плохому спрашивать не станет.

Яр прекрасно понимал, что ему нужно делать. И он был почти уверен, что в итоге найдет отца Рады. И он, может, даже окажется невиновным.

Но прежде чем начать его искать, Яру нужно смириться с мыслью, что он может оказаться виновным. Что это он убил Раду, и что Рада, возможно, знала о том, что ее отец убивает женщин. Может, поэтому он ее и убил. Две особенные жертвы — одна потому что первая, а другая — потому что это его дочь.

Он ее запугал? Яр был уверен, что нет. Такого просто быть не могло — Рада сказала бы ему. Она знала, что он может решить такую проблему.

Значит, она не говорила именно потому что он мог ее решить. Боялась, что Яр его покалечит или убьет.

Яр посмотрел на Нору. Она почти плакала.

Он отвернулся. За окном вальяжно падал снег — белый на черном.

— Ярик, послушай, это так… это так больно, я никогда… если захочешь — я не буду об этом писать, — выпалила Нора. — Правда, не думай, что я какая-то хищница… я пишу, потому что есть вещи, о которых нужно говорить.

— Ты хороший человек, Нора, — сказал он. И замолчал.

Потому что у него уже был ответ на все вопросы: что если Рада знала?

— Ярик, если ты что-то знаешь… если ты о чем-то догадываешься — скажи мне, мы ведь можем вместе…

Он покачал головой и снова посмотрел в окно.

Зима обещала быть долгой.

…

Яр с трудом заставил себя отойти от парапета. Ему нравилось, как воющая метелью темнота наполняет его голову.

Хотелось, чтобы все идиотские мысли, воспоминания и подозрения выдуло оттуда, вынесло к чертям. Чтобы он мог спокойно заливать алкоголем доставшееся ему горе, а по вечерам таскаться по кабакам и подворотням, пока его не убьют или не посадят.

Нужно поехать к Яне и заставить ее отвечать.

Нужно побыть рядом, потому что он умеет быть хорошим другом и потому что Яна наверняка ни в чем не виновата, а если вдруг виновата, он подумает об этом потом.

Если обернуться. Спуститься немного ниже и перейти на другую сторону, он увидит город. Увидит улицу Блюхера и даже сможет найти дом, где ютится «священный прокат» Яны, где она бережет кассеты и память о своей мертвой сестре, которую зовут чужим именем и не вспоминают ее живой.

Вместо этого Яр спустился по широкой лестнице и побрел к парку, где под белыми деревьями теперь стояли белые скамейки, над которыми возвышались белые фонари.

…горькой жизни кончен сон.

Звук железный возвещает о печали похорон!

Он любил Раду не потому, что она постанывала ему на ухо и прикусывала кончики его пальцев. Не потому что она по особенному слышала и по-особенному чувствовала музыку и заставляла по-особенному чувствовать его. Не потому что она слушала, как он играет и как он поет, щуря солнечно-карие глаза, и не потому что однажды, прямо во время концерта, когда они с Хельгой допели Where the Wild Roses Grow, она подошла и прижала его ладонь к своей груди, чтобы он почувствовал, как часто бьется ее сердце.

Он вообще любил Раду не «потому что». Тогда он этого не понимал, потому что ему не нужно было разделять свою любовь, упирающийся в карман каблук, гулкие удары сердца и историю о девушке, которую не хотели звать по имени, а звали почему-то Дикой Розой.

Это теперь, когда у него ничего не осталось, кроме следов и людей, сторожащих эти следы, людей, которые так упорно пытались доказать ему, что он чего-то не знал о Раде, что есть какая-то правда, которую он не захочет знать — это теперь ему пришлось вытряхнуть из памяти все закоулки и тропинки. Пройти по ним, и признаться самому себе, что ему совершенно все равно. Потому что если окажется, что это правда, придется признать, что есть вещи большие, чем правда. Только Норе об этом знать не обязательно. Может, он скажет Яне.

Потом. Позже.

… Гулкий колокол рыдает,

Стонет в воздухе немом.

Сначала он найдет тех, кто пытался ограбить прокат Яны. Потом сделает то, что планировал сделать уже несколько месяцев.

А потом найдет отца Рады. Найдет его первым, в этом он точно был уверен. И узнает эту потерявшую власть правду, которая так нравилась хорошей женщине Норе, так не нравилась сумасшедшей Яне и заранее так не нравилась ему.