Я знаю, кто убил Лору Палмер

Глава 11. Последний шанс

Нора была в восторге. Она успела сфотографировать разгромленный прокат, лужу крови, раскатившиеся монеты в луже крови, взять красивый кадр бледной, окровавленной руки Лема и кружевного подола Яны. Следы на снегу, разбитыи е машины и перекошенные от бешенства лица владельцев разбитых машин.

Потом восторг, конечно, поутих. Фотоаппарат у нее чуть не отобрали, пришлось размахивать удостоверением и делать вид, что оно что-то значит. Вместо того, чтобы ехать домой и записывать все, что она видела и слышала в этот вечер, Нора поехала в отделение милиции. Яна в это время просто хлопала глазами и несла чушь про грузди и кастрюли. Нора пыталась влажными салфетками оттереть с ее лица смесь пудры и крови, одновременно объясняя мрачному усатому мужику в мятой милицейской форме, что попойка в прокате и погром в прокате — это две разные истории. Что она сидела в закрытой комнате, и описать нападавших не может, но Яна сейчас в себя придет и сможет, нет, точно не обдолбанная, и вообще она всегда такая.

Нора надеялась, что их отвезут в больницу и отстанут. Потому что Яна смогла промямлить что-то утвердительное, когда ее спросили, она ли разбила машины, и даже почти смогла объяснить, зачем. Но в больницу повезли Лема, а Яну повезли в участок. Нора поехала с Яной. По дороге смогла узнать у Яны телефон ее отца и даже ему дозвониться. Кажется, Яр рассказывал, что у Яны с отцом хорошие отношения, и что он человек приятный и понимающий. Вот пускай приезжает и понимает.

В участке Яна немного пришла в себя. И, наматывая на палец ниточку чайного пакетика с желтой биркой, рассказала, что происходило в прокате.

И Нора снова была в восторге, потому что давно не встречала такого образцово бестолкового ограбления. У нее в голове уже почти сложилась статья, осталось только наконец-то добраться до дома и записать.

— Это я виновата, — заявила она следователю. — Два дня назад вышла моя статья про этот прокат. Видимо, ребята решили, что если в газете пишут — значит, место прибыльное.

Она не сомневалась, что грабителей скоро поймают. Почему-то казалось, что все будет хорошо.

А потом начались допросы, приехали свидетели, и в кабинетах курили, и на улице курили тоже, а Нора бросила, и это было мучительно, потому что если и существовал идеальный момент для того, чтобы закурить, то он наступил.

Пахло слоями табачного дыма, растворимым кофе, еще потом, хлоркой и освежителем воздуха. Нора давала показания, выходила в желтый коридор, под мигающий свет желтых ламп, растирала руками лицо и вдруг выяснялось, что к ней есть еще вопросы, и она шла на них отвечать. Потом она снова выходила в коридор, брела по нему, стучалась в двери, говорила с людьми, махала пресс-картой и угрожала, потом кому-то льстила и что-то обещала. Почему-то казалось очень важным не оставлять Яну в участке одну. Хотя она знала, что ей ничего не грозит, но мысль о том, что за Яной надо проследить не давала просто наконец-то уехать домой.

Когда за Яной приехал отец, Нора уже ничего не хотела, даже записывать статью. Хотела попроситься в КПЗ — там можно было спать и легально ничего не делать. А если, например, плюнуть следователю в чай — у нее еще и телефон отберут, и не дадут блокнот. Вполне могло сойти за отпуск.

Отец Яны наконец-то приехал, когда Нора уже примеривалась к полупустой кружке, с которой грустно таращилась пучеглазая нарисованная рыба.

Сергей Степанович и правда оказался очень приятным мужчиной. У него были добрые глаза. Залысины надо лбом и черная дубленка, припорошенная нерастаявшим снегом. Он выглядел таким взволнованным и растерянным, что Норе почему-то стало стыдно за мысли про кружку.

— С ней все в порядке, — заверила она, протягивая ему пачку сигарет, которую носила специально для таких случаев. — Нет? Я вот тоже бросила…

— Мне сказали, что там… стреляли, — упавшим голосом проговорил Сергей Степанович. — Я успел сделать пару звонков…

— Просто мальчики решили покуражиться, — неуклюже успокоила его Нора. — У вас очень смелая дочь. Им очень не повезло, что они решили покуражиться в ее прокате.

Она поймала себя на том, что пришел отец Яны — и с ним странное ощущение, что все будет хорошо, усилилось. Будто ничего плохого уже вовсе не случится. Будто Яну отпустят, и ее отпустят, грабителей найдут, и с этих пор Норе станет не о чем писать, потому что преступлений больше вообще не будет.

Будто маньяк уже пойман, и никаких убийств весной не будет, а будет книга с белыми страницами и твердой обложкой, которую Нора напишет и продаст огромным тиражом.

— То есть… никто не стрелял?..

— Стреляли, но пострадал дверной косяк, — улыбнулась она.

— А зачем… зачем она вообще к ним вышла? Мне сказали, вы были в закрытой комнате…

— Она спасала кассеты. Знаете, я только сейчас поняла — это даже забавно. Она сказала «там Лем и кассеты».

Нора пыталась разрядить обстановку шуткой, но она совсем не ожидала, что на его лице отразится такое облегчение — подобралась челюсть, ушла растерянность из взгляда, и будто даже морщин стало меньше.

— То есть она не хотела… не хотела умереть? — уточнил он.

— Умереть?..

Она поежилась. Таких вопросов она не ожидала.

Хотела ли Яна умереть?

У нее было почти счастливое лицо, когда она шла спасать свои кассеты и еще зачем-то мальчишку, которого будто бы любила. У нее было отрешенное лицо, когда она укладывалась в лужу талого снега и крови, чтобы прохрипеть мальчишке, которого вроде как любила, что ненавидит его.

Пожалуй, почти разочарованное лицо.

Но хотела ли Яна умереть? Нет, не может этого быть.

— Нет, — уверенно сказала Нора. — Яна не собиралась умирать. У вас, может, не самая умная, но хорошая, честная и смелая дочь. Она хочет помогать людям и делать мир красивее. А умирать точно не хочет.

Сергей Степанович улыбнулся ей, кивнул и подал руку, которую Нора с удовольствием пожала. После этого она наконец вызвала такси и уехала домой.

А дома разделась, не включая свет, упала в неразобранную кровать и уснула, перед сном твердо решив позвонить своим родителям, когда проснется.

Но проснувшись, почему-то позвонила Яру.

…

Под белым циферблатом над столом качался зеленый хвост. Ящерица улыбалась, обнимая лапами часы, и отмеряла секунды тягостного молчания.

Раз-раз.

— Яна, нам придется поговорить.

У матери поджатые губы и блестящие глаза. Ничем хорошим этот разговор не кончится, Яна знала это еще до того как вышла из дома. Только она не могла выйти. И на этот раз не могла привести с собой ни Лема, ни Яра.

— Яна…

Она упрямо тряхнула головой.

Вета молола кофе в ручной кофемолке. Теперь это делает мама. Должна делать Яна.

Раз-раз.

Вета покупала зерна на развес.

Раз-раз.

Вета перебирала зерна, выискивала светлые и дожаривала на сухой сковородке. Хотела, чтобы было лучше. Чтобы было почти идеально.

Раз-раз.

Вета варила отвратительный кофе. Мама больше — раз-раз — не сушит зерна на сковородке. Яна тоже не стала бы.

— В тебя стреляли, — мама растерла лицо руками, и вдруг сделалась серьезной. Почти сердитой. — Яна, эти люди в тебя стреляли.

— Я уже поставила сигнализацию и новую дверь, — пробормотала Яна. — А дома… дома тоже.

— Твой друг лежит в больнице с проломленной головой. Твой отец ездил забирать тебя из милиции. Ему пришлось заплатить за машины…

Яна, не удержавшись, глупо хихикнула. Сцена набухала абсурдом так стремительно, что он вот-вот хлынет на клетчатую скатерть, на суровое лицо матери, на перекошенное ухмылкой лицо Яны. Забрызгает белый циферблат. Абсурд. Может, тогда из циферблата высунется чье-то лицо с зажатым в зубах георгином, мама скажет что-то про опасность веревки, а потом встанет и начнет печь чайные блюдца вместо печенья. И тогда в мире вдруг станет больше логики, чем есть сейчас.

— Пойдем со мной.

Яна мотнула головой, будто мать ее на мост позвала. Еще и в край стола вцепилась. Потом опомнилась и разжала пальцы.

Мама ждала. Она поставила чайную кружку — густой черный кофе с сильным запахом коньяка — и махнула рукой. Яна, секунду поколебавшись, отправилась за ней.

Они тихо прошли по темному коридору и остановились перед дверью, которая вела в бывшую детскую. Первым, что Яна заметила, была дверь. Другая дверь, не белая с круглой металлической ручкой — обычная дверь в пленке под дерево.

— Мама, зачем…

— Подожди. — Она открыла дверь и щелкнула выключателем. — Смотри. Смотри.

Яна с трудом заставила себя переступить порог.

Больше не было двухъярусной кровати. Розового ковра и занавесок, светло-серых обоев с искрой. Комната была пустой и строгой — темный ламинат, оштукатуренные стены и выкрашенный в белый потолок.

— Мы не стали клеить обои. Все вещи я упаковала, папа увез их в гараж. Можем вместе съездить в магазин, выбрать… и обои, и занавески… мебель, если хочешь, можешь привезти свою, а хочешь — купим новую…

— Мама…

— Мы выкинули мыло. Я купила керамические флаконы, мы теперь жидким пользуемся. Я поменяла шторку в ванной. Если хочешь — я и часы с кухни… перевешу в нашу спальню. Мне Вета дарила… я даже все ее магниты сняла с холодильника и вытяжки. Хватит, Яна. В той квартире, где ты сейчас… мы же не собирались там жить, бабушка ее студентам сдавала, и мы собирались… там даже обоев нет на кухне! Там балкон из арматуры, закрытой металлическим щитом, а на унитазе человек умер!

— Мама! Я сменила унитаз, — пробормотала Яна. На прошлом действительно умер гость последнего квартиранта. — И если бы мне нужны были обои на кухне — я бы их поклеила. Ну чего ты хочешь, чтобы я с вами до сорока лет жила? Мужа в дом привела, родила тут трех детей? Вот в этот угол мы поставим диван с ширмой, а сюда нашу с Ветой кровать. А на третьего кровати не хватит, и вообще мы все так будем друг друга ненавидеть, что просто в коробку его положим из-под пылесоса. Полотенце только постелем, чтоб помягче, — вымученно усмехнулась она.

Мама не ответила на улыбку. Стояла, обхватив себя руками, и золотая нить на ее велюровом халате мутно поблескивала в свете голой лампочки, свисающей с белоснежного потолка.

— Нет, Яна. Я хочу, чтобы ты жила здесь, пока не поймают… этого человека.

— Это не он в меня стрелял, — напомнила Яна. — И даже если я перееду — я все равно буду работать в прокате. Я все равно буду ходить по улицам. Возвращаться домой позже девяти. Мама, в конце концов — я обрезала и перекрасила волосы. Я в рабочем макияже если и выгляжу, как Офелия, то уже неделю как мертвая. Мам, ну не плачь, ну чего ты…

Яна неловко обняла ее, прижавшись щекой к мягкому велюровому плечу. Мама была выше почти на голову. Это Яна пыталась утешать ее, но почему-то всегда получалось наоборот. Из-за роста. Конечно, из-за роста.

— Пойдем обратно на кухню? — попросила Яна, пытаясь незаметно стереть с маминого рукава отпечаток своей напудренной щеки. — Я правда… мам, ну правда, если бы я могла…

В горле застрял кисло-горький комок стыда. Хотелось запереться в ванной, выплюнуть его в белоснежную керамическую раковину, а потом смыть в темноту водостока и никогда о нем не вспоминать. И тогда Яна сразу согласилась бы остаться.

— Что тебе мешает?

Яна смотрела, как мама садится. Поправляет рукава халата. Как ее пальцы — длинные и белые, с коротко обрезанными ногтями в бесцветном лаке — плотно обхватывают чашку. Чашка темно-зеленая, с узором из золотых ромбов.

Яна подвинула пустую пепельницу-ракушку и щелкнула зажигалкой. Она курила, и мама молча смотрела, как она курит. Наконец Яне пришлось потушить сигарету, потому что курить фильтр она пока не научилась, и окурок остался кривой серебристой жемчужиной в розой створке раковины.

«Это я», — мрачно подумала Яна. Хотела сообщить маме, но наткнулась на ее строгий взгляд и решила воздержаться от метафор.

Яна почти решила признаться, что собирает у себя людей. Что помогает, что она им нужна. Решила сказать, что маме совершенно не о чем волноваться. Что люди, которые к ней приходят, такие же, как они.

— Я знаю про деньги, — сказала мама, не отрывая взгляда от чашки.

И все оборонительные глупости в этот момент хрустнули, пошли трещинами и потеряли способность защитить ее разум от настоящего абсурда.

— Что?..

— Я знаю про деньги, которые ты украла. И папа знает. Если ты из-за этого не хочешь возвращаться домой…

Яна пришлось кивнуть. Казалось, что в подбородок упирается тугая пружина.

— Они бы все равно ничего не изменили. Никому бы не помогли.

— Помогли бы.

— Нет, Яна, — устало сказала мама. — Не помогли бы. Этот человек с теми деньгами вообще никак не был связан. Он ведь… как болезнь. Он просто… просто происходит.

— Ничего просто так не происходит.

Яна сделала большой глоток остывшего кофе, пытаясь хоть как-то смыть слипшийся в горле комок. Казалось, он упадет в желудок и насквозь его прожжет. И хорошо бы — лучше так, чем говорить маме слова, пропущенные через кислотный фильтр.

— Я хочу, чтобы ты вернулась. Я хочу, чтобы ты жила с нами, пока его не поймают. Не только потому что мы тебе нужны, в конце концов, почему ты не можешь подумать, что нужна нам?!

— Когда его поймают, — пробормотала Яна, незаметно чертя кончиком пальца руну турисаз на краю стола, — никому не станет легче. Поверь мне, мама, я знаю. Нам всем станет только хуже. И если я вернусь — нам станет хуже. А папа скоро вернется?

Яна видела, что мать заметила, как она меняет тему. Но вместо того, чтобы настаивать, она забрала у Яны чашку с остывшим кофе и вылила его в раковину. Потом отвернулась к плите, где под кофейником горело едва заметное кольцо газового пламени.

— Да, он обещал сегодня приехать раньше…

— У меня есть друзья, — твердо сказала Яна. — И прокат. Я нужна людям, которые ходят в мой прокат и ко мне домой. Мои друзья — люди, которые… пережили то же, что и мы с тобой. Они нужны друг другу. Я нужна им.

— Больше, чем нам с папой? Ты действительно… кому? Этому мальчику, который в дверь проходит боком и пригнувшись?

— Мальчику, — слабо улыбнулась Яна.

Она впервые задумалась о том, что не знает, сколько Яру лет. Могло быть двадцать, а могло — тридцать пять. Он много пил, плохо спал и часто щурил злые опустевшие когда-то глаза.

— Да, Яна, мальчику. Вы все… думаете, что можно сделать домик из одеял, забиться туда и делать вид, что на улице ничего не происходит.

Яне некстати вспомнилась концовка «Мечтателей». Ей удалось не улыбнуться, потому что мама была слишком серьезной.

— А знаешь, — вдруг устало махнула она. — В твоем возрасте мне тоже казалась очень важной подобная чушь.

— А теперь? — спросила Яна. — Что на самом деле важно?

— Духовка.

— Что?

— Духовка. Знаешь, средство для чистки плит — это такая концентрированная штука, которая жир разъедает. Но когда я мою духовку — потому что я не могу оставить ее грязной — я думаю, что никогда не смогу вымыть эту дрянь до конца, и когда я буду печь, эти испарения попадут в еду. Каждый раз я мою духовку и думаю, что травлю вас.

— Да причем здесь духовка, я вообще не про духовку спрашивала!

— А я не про духовку говорила. Делай, что хочешь. Но если найдешь время — давай все-таки съездим выбрать обои.

Яна успела кивнуть, когда чирикнул дверной звонок.

— Папа вернулся.

Он пришел — и Яне впервые за весь этот бесконечный разговор захотелось заплакать. Папа пришел, и словно все стало хорошо. Пахло мокрым мехом воротника дубленки, снегом, колким шипровым одеколоном. Еще пирогом, который мама поставила в духовку, когда Яна только пришла.

И маминым кофе — остывающим, коньячным.

— О, Янка! По лицу вижу, мама тебе комнату показывала, — улыбнулся он, протягивая руки.

Она сделала шаг ему навстречу и уткнулась лицом в запорошенный нерастаявшим снегом черный мех воротника.

Плакать расхотелось. Потому что в этот момент она была так счастлива, по-дурацки, совершенно безмятежно счастлива, что можно любить родителей, даже если она совсем никак не может их утешить. Это так нормально.

Так естественно. Вот бы никогда не наступала весна.

— Показывала, — призналась она, отстраняясь. — Мама сказала, вы выбросили мыло.

— Ну сколько можно смотреть, как ты кривишься, — усмехнулся он.

— Верните… пап, я совсем дура. Это Вета была умная, а я сразу и дура, и сука, и такая… совсем конченая, вот правда…

— Еще и накурила, — серьезно кивнул он. — Что, девочки, ужинать-то будем?

Сзади хлопнула дверца духовки. Яна вздрогнула, но не обернулась. Теперь пахло пирогом — пропеченной корочкой, томленым в луке мясе и грибами — и снег, и мех, и шипр, все холодные запахи, которые папа принес с улицы, растаяли.

— Как на работе? — спросила мама, и словно отзываясь на мысли Яны, приоткрыла окно.

— Неплохо. Сегодня такой пепелац пригнали — смотреть страшно…

— Сережа, не надо, — поморщилась она.

Яна молча забрала у мамы тарелки и стала их расставлять.

— Да ладно, можно подумать, — отмахнулся он. — Это вообще-то совершенно законно. В общем, мы его не взяли. Там все дно прогнило, на лобовом трещина такая, что в нее ветер задувает. Впрочем… неважно.

Яна знала, что отец работает у официального дилера, что в его трудовой написано «менеджер по продажам» и что он ни за что не связался бы снова с людьми, которые могут прийти к нему домой и угрожать что-то поджечь или кого-то убить.

Мама всегда столько переживала. Духовка, ну надо же. Яна даже не знала, работает у нее духовка или нет — она хранила там кастрюли и коньяк. А если бы ей взбрела блажь ее отмыть, скорее всего она потерла бы ее средством для мытья посуды и бросила это занятие минуты через две.

Еще не хватало переживать из-за средства для чистки плит. И из-за трещины на чьем-то лобовом стекле.

— Что должно произойти, чтобы весной убийства прекратились? — риторически спросила Яна, раскуривая новую сигарету. Заметила взгляд отца и потянулась потушить, но в последний момент все-таки затянулась.

— Наверное, этот человек должен умереть, — сказал он, не сводя с нее неодобрительного взгляда. — Ты говорила, что он переводит по мосту в другой мир — если он правда думает, что делает хорошее дело, то вряд ли он решит стать плохим. А может, он просто сумасшедший и не контролирует себя.

— Должна быть причина.

— Ты у себя в видеотеке фильмов больно много смотришь. Вот там всегда есть причина. А я думаю — если человек такое делает — значит, у него просто с башкой не все в порядке. Может, его голоса какие-нибудь заставляют. А может, зло на самом деле существует.

Яна верила в зло. Она верила во все виды зла — в инфернальное, в потустороннее. Верила, что если бросить монетки в разбавленную кровью речную воду, можно откупиться, а если не получилось — то монеток было недостаточно, или монетки были не те.

Что можно совершить зло и посвятить всю жизнь его исправлению. Только она не верила, что нужно просто совершить столько же добра, или побольше, с запасом — потому что зло неизмеримо и непознаваемо. Тот, кто совершил зло, должен всю оставшуюся жизнь провести в попытках подтереть его следы.

Верила Яна и в простое человеческое зло. Не было зла, в которое Яна бы не верила. Но от этого ответа свежий кофе в чашке превратился в сгущенную желчь, а пирог теперь пах мертвым животным внутри него.

— Существует… зло. Вот как.

— Да, дочь, зло. И им можно заразиться.

Яна молча поставила кружку на стол. Спрятала лицо в ладонях и зажмурилась так сильно, что заболело лицо. А потом расслабилась и опустила руки.

— Хорошо, папа. Зло существует.

…

Нора была уверена, что Яр что-то задумал, и ей это совсем не нравилось. Она долго сомневалась, говорить ли ему об отчете, но решила, что если начнет беречь его чувства — все будет бесполезно. Да и имело ли смысл что-то там беречь.

Разговор получился дурацкий. Яр так на нее смотрел, будто все давно понял, а поняв — отрешился и решил спиться в одиночестве. Взгляд этот Норе не нравился. Потому что она не желала Яру отрешения и запоя. И еще потому что ей вдруг показалось, что он знает что-то о ней. Какую-то мерзкую, грязную тайну, которую взвешивает на широкой ладони. Вот-вот сожмет длинные пальцы, и между ними потечет кровь, разбавленная речной водой. Дурацкая была фантазия.

Никакой такой тайны у Норы не было. Были заурядные грешки, которых она не особо стыдилась. Ей было почти нечего скрывать от Яра, и все же от этого взгляда почему-то стало страшно.

Сегодня было воскресенье, и это было плохо. Норе хотелось в редакцию, к людям. Дописывать статью, решить все мелкие задачи, накопившиеся к концу года. Вместо этого она валялась в полутьме на своем желтом велюровом диване, пялилась в потолок и пыталась убедить себя, что нужно отдыхать.

Зима в самом разгаре. В конце марта сойдет лед, в конце апреля согреется вода. Это было важнее, чем статья про ограбление проката и недописанные заметки про школьников, которые вырывали сумки у пенсионерок.

— А ту собачку, что бежит за мной, зовут Последний шанс, — промурлыкала Нора, обняв подушку. Закрыла глаза. — Звон гитары и немного слов — это все, что есть у нас…

У Яра был такой взгляд. Как все-таки жаль, что все у него так сложилось. У нее была целая пачка фотографий Рады — и даже две из морга, но они лежали внизу, и Нора их не доставала. А на тех снимках, где она была живой — смеющиеся глаза, солнце, запутавшееся в кудрях, строгость клавиш и изогнутого крыла рояля рядом с легкомысленными кружевами ее платьев и лихорадочными мазками румян на ее щеках.

Какие у Яра были глаза, когда она сказала про Вету. Вот ходит со своим каменным лицом, шутит, улыбается вроде по-доброму, а стоит прошлому дотянуться — и приходится вспоминать, почему нельзя позволить ему найти маньяка первому.

Нора не испугалась по-настоящему в прокате, не испугалась, когда в редакцию стали присылать отрезанные человеческие пальцы после того, как Петр Шабуров взял интервью у владельца консервного завода и на что-то там ему намекнул. Самое обидное, что Нора даже не знала, на что именно — на то, что еще десять лет назад он людей в багажниках катал на лесополосу, и что на ту лесополосу до сих пор грибники ходить не любят, потому что обязательно наткнешься на чей-нибудь труп, а трупы омрачают радость от полного ведра сыроежек? Или на недавно пропавшего рабочего, которого никто не может найти, потому что на лесополосу грибники не ходят, а в милиции делают вид, что не знают, где это? Или про похождения его жены — но уж точно не о дочери, потому что за такие намеки он присылал бы сразу головы? Нора не знала, и пальцев не боялась. Не боялась даже, когда Шабуров выставил на улицу свою овчарку, запер дверь и повесился, потому что знала, что так бывает. Что слова — это и груз, и крылья, и иногда крылья ломаются, а груз ты больше не можешь тащить.

Нора не боялась мертвых людей в сугробах и канавах. Не боялась изуродованных смертью и водой женщин в белых венках.

Но когда Яр посмотрел на нее, дочитав отчет — Нора испугалась. И даже не могла сказать, почему. Потому что у него в глазах темнота без единого огонька, потому что кулаки вечно разбиты, потому что он мало того, что огромный, так еще не бреется и носит эти ужасные свитера? Ну это, конечно, точно не могло сложиться в нормального человека, но Норе никогда не нравилось то, из чего можно сложить нормального человека, и Яр вообще-то был отличный парень. Чай ей заварил. И чего ей, Норе, нужно бояться?

Но она почему-то боялась. Не звонила ему целую неделю.

Она почти дописала статью, большую, хорошую статью про ограбление проката, а пока она ее писала — грабителей нашли, и даже разрешили Норе съездить в участок.

Она сидела в редакции до поздней ночи, а потом приходила домой, выносила в подъезд блюдце с кормом для трехцветной кошки Брыськи, которая недавно родила в подвале котят, смотрела, как она ест, возвращалась домой и ложилась спать.

— А ту собачку, что бежит за мной… зовут Последний шанс…

Нора швырнула подушку в стену, едва не зацепив шаткий журнальный столик, на котором стопкой лежали ее черновики, придавленные пустым кофейником.

Чем Яр сейчас занимается, интересно? Сидит в подворотне, устремив грустные медвежьи глаза в исписанную стену и доедает какого-нибудь гопника, который не захотел сообщать «бесполезную информацию, полученную незаконным путем»?

— Звон гитары и немного слов — это все, что есть у нас…

Пожалуй, Нора даже скучала. Да, скучала, а почему нет — у нее раньше не было напарников. А еще у Яра было хорошее чувство юмора, и он был вежливый. Скорее всего он даже не ел людей.

А еще Яр не отвечал на звонки. Нора раздраженно посмотрела на серо-зеленый дисплей с часто мигающей трубкой. Перезвонила еще раз.

— Я раньше знал, как пишутся буквы, я верил в силу слов…

Нечестно она поступила. Вот чего она испугалась — вывалила ему все что думала и сбежала. Чтобы не смотреть, как он эту информацию мешает со своими воспоминаниями.

Впервые Нора скучала по пейджерам. Тогда слова были ограничены, и их надо было проговаривать чужому человеку, который превращал их в буквы на дисплее. Так слова взвешивались и теряли половину своего яда.

Яр не отвечал. Может, конечно, он просто напился и спит, но раньше он так не делал. Нора раздраженно фыркнула, отключила телефон. Включила его и позвонила Яне.

— Привет… «загрустила», смешное слово… как там Лем?

— Обещали, что не помрет, — мрачно ответила Яна. — Глаза разлепил, сказал, что я сука отмороженная, бульончика моего похлебал и отрубился. Наверное, сознание от восторга потерял.

— А что… что прокат? — На самом деле Нору это не особо интересовало, потому что она надеялась никогда больше в прокат не вернуться, но сразу спрашивать про Яра она не хотела.

— Ковер пришлось выбросить, — тускло сказала Яна. — Отнесла в химчистку, а там тетка давай на меня орать, представляешь? Говорит, больше никаких окровавленных ковров в жизни чистить не будет. Ну я с психу его на помойке и оставила… Зато кассеты не разбили. «Терминатора» одного покоцали, но у меня их еще три. — Судя по ритмичному хрусту снега и шороху ветра, Яна куда-то шла. — Слушай, Нора, а ты чем занята?

— Работать пытаюсь, — соврала она. — Кстати о… то есть… а Яра ты давно видела?

— Давно. Еще до ограбления. И трубку он третий день не берет.

— Вот как…

— Да, Нора, так. Кстати, если хочешь — приходи завтра в семь. Ко мне. Мы смотрим «Суспирию». А найдешь Яра — и его с собой приводи, оказывается когда он рядом происходит меньше дерьма.

Яна бросила трубку до того, как Нора успела ответить.

Наверное, очень плохо быть сумасшедшей истеричкой с кассетами и штопором. Нет уж, завтра она опять будет до ночи сидеть в редакции и наконец-то допишет статью.

А сегодня, видимо, у нее нет выбора. Нора еще раз набрала номер, выслушала гудки. Сама не до конца понимая, зачем, быстро обтерла пуховкой лицо, брызнула под волосы первые попавшиеся духи и вышла из дома.

…

Коммуналка Яра встретила ее хрипами про порванный парус и взрезанное дельфинье брюхо. Нора нашла глазами открытое окно и выставленный на подоконник магнитофон, который заметал снег, убедилась, что это не окно Яра. Подумала, что была совсем к Яру несправедлива, потому что если этот человек может перематывать и менять кассеты, и даже нажимать на кнопки — значит, у него до сих пор не сломаны руки. Нора на месте Яра за себя бы не поручилась.

Общая дверь была открыта. Нора быстро прошла мимо приоткрытой кухни, где кто-то, кажется, жарил пирожки, и остановилась перед дверью Яра.

Вокруг замка несколько царапин — будто кто-то пытался его вскрыть. Или кто-то не мог попасть ключом в скважину. Звонка, конечно, не было. Нора осторожно постучала, а потом приложила ладонь к прохладной лаковой пленке. И вдруг отчетливо поняла, что Яра за дверью нет. Он не спит и даже не вышел куда-то — он где-то очень далеко. Это было странное, физическое ощущение покинутого дома, потянувшегося к ней, как брошенный кот. Нора зажмурилась.

Она слишком много общалась с Яной. Еще немного — и начнет бормотать, раскидывать по обочинам монетки и катать по бархату вишневые косточки.

Нора снова постучала, громче, но совсем без надежды, просто стряхивая с руки эту налипшую, просочившуюся сквозь дверь пустоту. А потом поправила волосы, с раздражением уловив карамельно-грушевые ноты духов, несколько раз улыбнулась — вежливо, растерянно, радостно — согнала улыбку с лица и вышла на кухню.

Ну хоть в чем-то ей повезло — у плиты стояла пожилая женщина в цветастом переднике.

— Здравствуйте! — Она подождала, когда женщина обернется и растерянно улыбнулась. — А меня ваш сосед в гости пригласил, а дверь заперта…

— Это ты к Ярику пришла? — расстроенно пробормотала женщина, переворачивая вилкой золотистую лепешку. — И он тебя еще и пригласил?

Нора неуверенно кивнула.

— Это хорошо, дочка, что ты к нему пришла, — вздохнула женщина. — Только ты уж его прости — уехал он.

— Куда?

— Не знаю, — виновато развела руками она. — Сказал, ему подумать о чем-то надо. Ключ от комнаты мне отдал, отопление вперед оплатил и уехал. Вроде даже с работы уволился, но ты позвони, проверь — вдруг вру тебе.

— Уехал… — теперь по-настоящему растеряно повторила Нора. — Куда он мог?..

— Может, к маме, — обнадежила ее женщина. — Мама у него хорошая. Папа у них был военный, ну и… сама знаешь, где, — она торопливо перекрестилась. — Ярик ей и деньги посылает, и каждый отпуск ездит. За город. В доме, сама знаешь, работы хватает…

Нора понимающе кивала, думая, как бы потактичнее спросить, до какого месяца у Яра оплачено отопление. Куда он уехал? Уж точно не кодироваться. И что-то ей подсказывало, что у матери его тоже нет.

— Хорошо, что у него друзья есть, — грустно сказала женщина, перекладывая лепешку на тарелку и тут же раскладывая на сковородке новую. — Только волосы у тебя плохие, сама знаешь. Ты бы и его, и себя пожалела.

Нора поморщилась. Ей об этом слишком часто говорили. На работе считали, что она нарывается специально. Она огрызалась и говорила, что не маньякам решать, какую ей носить прическу, но в глубине души Нора знала, что это почти что правда.

— А до какого месяца он оплатил?..

Женщина покачала головой:

— За год. Но я думаю, он вернется. Думаю, он скоро вернется. К весне уж точно. Весной же… сама знаешь. А он его ждет, — она неодобрительно поджала губы. — Плохо это, дочка.

— Меня Нора зовут.

— Меня Фаизой. Когда Ярик вернется — я расскажу, что ты заходила. Он хороший мальчик, — задумчиво сказала Фаиза. — Добрый. Только очень уж разозлился. Ты ему не давай глупостей делать.

Нора усмехнулась. Ей вдруг захотелось посмотреть на саму себя, пытающуюся не дать Яру сделать «глупость».

— А давно вы знакомы?

— Давно, — соврала Нора. — Да вы сами видели, наверное, я же к нему и раньше в гости ходила, а Яр кого попало не станет приглашать.

Она кивнула. Опустила руки. Скомкала передник, посмотрела на свои руки, потом почему-то на сковородку, а потом на Нору. И разжала пальцы.

— Тогда вот что… посиди-ка, я тебе чего отдам.

Фаиза убавила огонь, торопливо положила на тарелку верхнюю лепешку и поставила перед Норой. Она пыталась отказаться, но женщина замахала руками и полезла в верхний ящик за чашкой.

— Я вот вижу, ты и губы накрасила красиво, и духи хорошие у тебя, а этот взял и уехал. Вот и не жалей помады, не заслужил он ее. Лепешку лучше кушай. А я сейчас, сейчас…

Она сунула ей чашку чая — черной заварки — и ушаркала куда-то в полумрак коридора. Нора проводила ее взглядом, а потом пожала плечами и оторвала кусок лепешки.

Фаиза вернулась спустя пару минут. Протянула Норе запечатанный конверт.

— Вот тут письмо… его давно принесли. Яр тогда тоже уезжал, я и забрала, чтобы никто не украл или не выкинул случайно. Потом разглядела, от кого… и не смогла отдать. Хорошо, что ты пришла. Меня так это письмо мучает, а отдать не могу, — призналась она. — Раз ты ему подруга — бери. Хватит у тебя духу — отдашь.

Нора успела подумать, как здорово жить в мире, где моральные дилеммы решаются за лепешку. Протянула руку и взяла конверт.

«От кого: Маянская Рада. А.»

Графа «кому» была густо заштрихована.

Она молча опустила его в карман.

— Спасибо вам. Очень вкусная лепешка.

— Сама знаю, — улыбнулась Фаиза.

…

Нора долго стояла на крыльце, радуясь чистому воздуху и заткнувшемуся магнитофону. После продымленной кухни и причитаний Фаизы хотелось только холода и тишины.

Яр уехал. Некстати вспомнилось, как несколько часов назад из ниоткуда взялась песенка про последний шанс. Теперь Нора пыталась понять, почему у нее ощущение, что шанс она упустила.

Но ведь она поехала. Сказала нужные слова, выслушала нужные слова. Забрала какие-то слова, запечатанные в конверт. И все равно ощущение, будто случилось что-то плохое, не отступало.

На следующий день она, сама не понимая зачем, поехала к Яне смотреть странное кино, состоящее из вспышек цвета, слишком красной крови и беспощадного поклонения красоте. Яра, конечно, на том показе не было.

Было письмо. Нетускнеющее ощущение непоправимого. И ощущение пустоты, отпечатавшееся на ладони.

Письмо Нора не вскрывала. Она надеялась дождаться Яра.

В любом случае, она надеялась, что зима будет долгой. Где бы Яр ни был, что бы с ним ни случилось — Нора верила, что зимой настоящее зло спит.

Наверное, заразилась от Яны.