Я знаю, кто убил Лору Палмер

Глава 12. Иди вдоль реки

Она поливала из шланга и без того чистый бетонный пол. Он собрал окровавленную пленку в плотный полиэтиленовый пакет и старательно перематывал его скотчем.

— Это последний раз, когда я тебе помогаю.

— Тебя вообще здесь быть не должно.

Она сдула со лба светлую прядь. Потом выключила воду, подошла к одной из полок и уставилась на разложенные инструменты. Ни одной мысли в звенящей пустоте головы. Ни одной — а слова откуда-то брались.

— Она ничего не ест. Я не знаю, что делать.

— Ты вызвала врача?

— Вызвала, — она развела руками. — Пришел интеллигентный мужчина с во-о-от такими мешками под глазами и сказал пить валерьянку, водку не пить, а ему мозги не трахать. Он вот так и сказал.

— Я с ней поговорю.

— Давай скажем ей правду?.. — прошептала она. — Я устала играть это в четыре руки.

— Не знал, что ты такая жестокая. И не кажется ли тебе, что шести рук здесь будет многовато?

Она хихикнула в сжатый кулак. Рядом с пассатижами лежал ноготь — блестящий и прозрачный.

Он выпрямился. Она смотрела, как за его рукой, которой он вытирает пот со лба, тянется кровавая полоса.

Она оглянулась. Толстые выровненные стены съели почти треть пространства гаража. Когда он затихал, ей казалось, что она слышит, как кровь течет по ее венам. Панели на стенах были веселого желтого и оранжевого цвета, в форме пчелиных сот. Кое-где на них виднелись капельки крови.

Ее мутило, потому что это не могло быть правдой. Потому что человек, которого она знала, ни за что не стал бы никого пытать. Никого бы не убил. Этот человек вообще никому никогда не делал больно, а тот, кто оклеил гараж звукоизоляцией и теперь выжидающе смотрит на нее, разметив лицо кровавой полосой, будто неудачным гримом — это какой-то другой, незнакомый ей мужчина.

— Иди в милицию. Скажи, это я во всем виноват, я подтвержу. Это будет правильно. Я… одобрю, если пойдешь.

Она поджала губы. Ей нечего было ответить.

В милицию? Да, это будет правильно.

Она не сводила глаз с прозрачного лепестка ногтя. Рядом лежал поникший белый георгин.

Она улыбнулась. Взяла цветок и приложила ко лбу.

— Мне идет, а? Помяну тебя в своих молитвах.

— Не надо.

— Она все равно узнает. Все узнают. Я тогда наконец-то стану свободна.

— Ты и сейчас свободна. Иди. Говори что хочешь и кому хочешь, а я уже не могу сопротивляться. Да я и не хочу. Всю жизнь сопротивлялся, боялся этого, таблетки пил. И чем все кончилось?

— Но ты продолжаешь брать таблетки. А в газетах не пишут про наркотики. Зачем тебе такая шумоизоляция, если они все равно не кричат?

— Кричат, — тихо сказал он, а потом поднял руки и прижал ладони к вискам. — Кричат, а потом продолжают кричать здесь.

Она слышала. Она ни разу не слышала этих криков наяву, но здесь, в темноте, наполняющей голову, темноте, зажатой висками, зажатой ладонями — там крики не стихали. И, наверное, не стихнут уже никогда.

— Я ему расскажу. Все расскажу, всю правду. Только знаешь что? Это не пьеска в четыре руки. Это просто куча дерьма, которую мы вдвоем жрем.

— Кто-то на тебя плохо влияет.

— И нихрена это дерьмо на троих не делится, — упрямо продолжала она. — Каждый из нас по ведру набирает и каждый день из этого бездонного ведра жрет. Кому-то рассказываешь — вручаешь и ему такое. И он его будет таскать. Ну ничего, мы справимся.

— Не нужно. Не говори ему ничего, ты только все усложнишь.

— Ну конечно. Пытать девушку — это одно, а взрослый мужчина — это совсем другое дело?! Боишься, что он тебя убьет?!

— Ты ведь знаешь, что дело не в этом. И если кто-то узнает правду — он должен узнать от тебя. Иначе я умру, а ты останешься. И тогда ты поймешь кое-что важное про ведра, но будет поздно.

— Я не понимаю, как мы к этому пришли.

Она вырвала цветок из спутанных белых волос и швырнула на мокрый пол. Она хотела надеть венок. Хотела, чтобы ее отвели на мост, хотела улыбнуться ночному небу и раскинуть руки, попытавшись его обнять. Хотела, чтобы у нее это получилось.

Она была уверена, что однажды все сложится именно так.

…

У Лема заплыл левый глаз. Отек никак не спадал, и когда Лем спускался в больничное фойе, на Яну словно смотрело два разных человека.

— Скоро тебя выпишут? — Говорят, что скоро, — отвечал он каждый раз.

И каждый раз его не выписывали. Яна привозила ему сигареты и черничные эклеры из пекарни у больницы. Гладила его холодные руки, заглядывала ему в глаза, и никак не могла отделаться от чувства вины.

За то что он пострадал, защищая ее прокат. За то, что она действительно ненавидела его.

— Почему тебя не выписывают? Может, ты не хочешь поправляться?

— У тебя любимый фильм — «Горькая луна», — усмехался он. — Я очень хочу, поправиться, Яна. Я видел у тебя в шкафу то красное лаковое платье.

Яна хохотала, запрокинув голову и чувствуя, как слезы ползут по вискам. В эти моменты она любила его — только любила.

— Яна, мы должны во всем признаться.

— В чем признаться? В чем мы с тобой можем признаться?

— Мне казалось, что я умираю. Мы должны признаться. Я видел… видел, и я не хочу!..

— Нам не в чем признаваться. Мы ни в чем не виноваты. Разве это наша вина, что летними ночами над городом такие низкие фиолетовые облака?..

Она ненавидела — но все равно врала, потому что больше не имела права не врать. Сама на это пошла. Сама это выбрала, и теперь не видела другого выхода.

Это произошло одновременно — Лема выписали из больницы, и те трое, что пытались ограбить ее прокат, пришли с повинной в то самое отделение милиции, где допрашивали Яну. Она поехала на опознание, и это не доставило ей никакого удовольствия. Только одному из них уже исполнилось восемнадцать. Он все время поджимал губы, но Яна разглядела, что нескольких зубов у него не хватает. У второго мальчишки лицо было изуродовано штопором, а у третьего под глазом расплывался синяк. Они все твердили, что не знали, что на них нашло, увидели статью в газете и дальше как в тумане. Еще что какой-то Кузя — крыса и стукач, и что его обязательно порежут. Это, конечно, им на пользу не пошло.

Яна смотрела на них и чувствовала, как ненависть рассеивается. Как вместо нее приходит осознание.

Она опять сделала глупость.

К больнице она вызвала такси. Лем вышел, щурясь на солнечный свет, отраженный от снега. Яна помогла ему сесть в машину, но он не позволил ей ехать с ним. Ну конечно. Вдруг она узнает, где он живет, это ведь такая великая тайна.

Раньше она разозлилась бы, но сейчас просто отошла, чтобы ее не забрызгало подтаявшим снегом и проводила взглядом уезжающую машину.

Ничего. У нее есть много времени все исправить. Весна еще не скоро.

…

Через три дня Лем встретил ее у проката. Они пошли к ней домой, задернули занавески и заперли двери.

— Пока ты ходил непонятно где, случился конец света, — объявила Яна, накидывая на крючок новую цепочку. — Осталась только эта квартира, а мира вокруг нет. У меня есть консервы и алкоголь, а еще я принесла домой видеомагнитофон и кассеты. Пока мы здесь, с нами ничего плохого не случится.

— Главное, чтобы электричество вместе с миром не исчезло, — улыбнулся Лем.

У него были мутные глаза. Он по-другому зачесывал волосы, чтобы скрыть проплешину на месте удара.

— Хочешь… хочешь я тебя подстригу? — неуверенно предложила Яна.

— Уволь, — поморщился он.

Она скептически разглядывала его потерявшую форму прическу, осунувшееся лицо и синяки под глазами, и ее наконец осенило. Никогда еще Яна так отчетливо не понимала, как исправить причиненное зло.

— Давай забреем тебе ирокез! — предложила она. Лем бросил тоскливый взгляд на запертую дверь.

— Нет, — веско произнес он.

— Ну как хочешь, — улыбнулась Яна и почти поверила, что правда этого не сделает.

Она узнала, сколько времени они провели вдвоем, только когда спустя восемь дней включила телефон. Все эти дни они не раздвигали шторы, а окна заставили расправленными коробками и фанерными щитами. Они ели консервы и лапшу, пили сначала пиво, потом вино, потом водку, виски, настойки матери Яны и самогон, который кто-то когда-то приносил, но никто так и не решался выпить. Смотрели одни и те же фильмы по три раза за день, занимались сексом иногда от вспышек страсти, иногда из меланхолии, а иногда из одновременно всколыхнувшегося страха. Иногда часами валялись в разных углах комнаты и читали разные книги, но каждому казалось, что они видят на страницах одни и те же слова. Яна в эти моменты была уверена, что счастлива, а Лем был уверен, что они умерли и попали в лимб. Яна говорила, что в лимбе у них не кончался бы алкоголь и шпроты, на что Лем резонно замечал, что это просто переход в стадию ада.

Чтобы подтвердить, что ад уже наступил, Яна все-таки подточила бритву. Забрить ирокез она смогла, а поставить его — нет. Лем все это время мрачно следил за бритвой и несмешно шутил.

Но они прервали это забвение до того, как у них окончательно кончилась еда и алкоголь. Они не договаривались об этом, но оба чувствовали, что только вовремя закончив смогут купить себе настоящее забытье.

И перед тем, как Лем включил телефон, возвращая времени ритм, перед тем, как он раздвинул шторы и снял с окна фанерный щит, Яна схватила его за руку, пытаясь выкрасть еще мгновение отсрочки. И он остановился. Посмотрел ей в глаза, потом медленно запустил пальцы в ее волосы и слегка сжал ее виски. Так же медленно прижал ее голову к своему плечу. Яна осторожно обняла его за талию. Он не сжимал руки, но Яна чувствовала, как рвано бьется его сердце и какие холодные у него пальцы.

Если бы можно было умереть именно в этот момент.

Лем глубоко вздохнул. Не позволил ей отстраниться, и сказал поверх ее головы:

— Мы и правда ни в чем не виноваты. Просто в жару над городом слишком низкие фиолетовые облака.

Он открыл окно, и на них уставилось закатно-розовое небо.

…

Пока Яна ходила в больницу, мучилась сомнениями, осознаниями и размолвками с родителями, а потом наслаждалась безвременьем своей первой любви, она совсем потеряла счет дням. Совсем перестала следить за прокатом, за собственным домом и его гостями. Поэтому только спустя почти три недели после ограбления проката, Яна наконец-то заметила, что Яр исчез.

…

Яр не вернулся через неделю, и тогда Яна подумала, что его убили. Эта мысль пришла к ней поздней ночью, и болталась эта мысль в последней трети бутылки самбуки. Таилась в большом, приторно-горьком глотке. И Яны выпила его. И мысль зажглась, упоительно-параноическая, а вместе с ней зажглось видение — ослепшие окна одинокой серой панельки. Заметенный снегом ковер, аккуратные сугробы на книжных полках, иней, затянувший дверные наличники. Яна смыла самбукой видение, но мысль осталась, цепкая и холодная.

Яна пострадала еще пару дней, обзвонила несколько моргов и даже съездила на опознание, но Яра не нашла. Зато нашла очередные впечатления, которых ей совсем не хотелось. Она позвонила Норе, но она тоже ничего не знала. Тогда Яну осенило, что Яр, скорее всего, сел в тюрьму, и она снова позвонила Норе. Та задумалась и обещала перезвонить, и теперь четвертый день от нее не было никаких новостей.

Кроме чувств к Лему, тревог за Яра, а еще за Алису, которой что-то мерещилось в зимней темноте, у Яны было очень важное дело — она восстанавливала прокат.

Ездила по рынкам и барахолкам в поисках нового ковра. Заказала новые полки. Подумала, что если Яр найдется, нужно обязательно спросить, знает ли он, где достать пистолет. И каждый раз, выбирая цвет полок, узор на ковре или модель двери, Яна думала об обоях, которые хотела поклеить в их с Ветой спальне мать.

Нужно было согласиться. Яне нравилось задергивать шторы, загущая наполняющую квартиру темноту, ложиться на узкую тахту и, завернувшись в мягкое, плюшевое и совсем не теплое одеяло, мечтать о том, как она вернется домой и все снова будут счастливы.

Наконец, Нора позвонила и сообщила, что Яра никто не арестовывал и приговоров ему не выносил. И Яна сделала то, что по ее мнению стоило делать в таких ситуациях — заперлась дома на сутки, глотала рижский бальзам с водкой, рыдала, стучала в бубен и смотрела «Страх сцены», включая звук, когда Марлен Дитрих пела. Проснулась она в ванной, похвалила себя и попыталась выпить всю воду в кране.

После этого Яна решила, что Яр может делать, что ему угодно, потому что он взрослый, двухметровый и страшный, и если что — она все равно его не спасет. В тот день как раз доделали новые полки, и Яна разрешила себе больше ни о чем не думать.

Целый месяц она играла в нормального человека, но надвигался Новый год, когда в эту игру проигрывают чаще всего.

И Яна проиграла.

…

Звонок в дверь раздался в десять утра. Яна крикнула «открыто» и перевернулась на другой бок. Кассет и Лема у нее дома не было, а поэтому если кому-нибудь понадобится ее ограбить или убить — у нее не найдется поводов сопротивляться. И вставать с кровати.

— Спишь, — заключил Лем, усаживаясь на край кровати.

Прямо в пуховике, с которого сыпался снег. Теперь у нее дома был Лем, и она этому совсем не обрадовалась.

Яна попыталась его пнуть, но ей было лень доставать ногу из-под одеяла, и ничего не получилось.

— Я думала, ты с матерью весь день будешь торчать, — простонала она, окуная лицо в темноту, таящуюся между краем кровати и стеной.

— Маман отправила меня искать свиные ноги.

— И ты сразу пошел сюда?!

Яна сползла на пол и вытащила из-под кровати длинный черный свитер.

— Нет, я сначала заехал на рынок за кассетами для самой красивой, нежной и заботливой девушки, что я…

— Да-да, а по дороге заехал ко мне, — буркнула Яна. — Хуже плохой шутки только предсказуемая плохая шутка. Ты еще и в ботинках. Что за мудаки меня окружают.

Она быстро обшарила карманы его пуховика и нашла пачку сигарет с ромом и коробок спичек. С тоской посмотрела, как сизый дымок развеивается и оседает на кресле и ее смятом одеяле.

— Новый год, — обреченно сказала она. — Как думаешь, сколько будет гостей?

— Все, — мстительно ответил Лем. — Часам к двум здесь будут все, у кого в реке хотя бы собачка утонула, а еще трезвая Нора с диктофоном. А может и сразу с видеокамерой.

Яна представила, как всю ночь в темноте коридора, за открытой дверью ванной или на балконе будет натыкаться на Нору с огромной камерой, и ее затошнило.

А может, это были дурацкие ромовые сигареты.

— Не хочу.

— Лучше скажи всем, чтобы пожрать с собой взяли, а то опять будем шампанское шпротным паштетом закусывать.

— Мы весь шпротный паштет месяц назад сожрали.

Лем молча пнул пакет, в котором что-то звякнуло. Яна медленно открыла его.

Между двух зеленых бутылок шампанского сверкала квадратными краями бутылка виски. На дне поблескивали круглые жестяные крышки консервных банок. Тянули к потолку розовые копытца замороженные свиные ноги.

— Изобилие, — мрачно констатировала Яна. — Давай позвоним Лене, скажем, что нужно что-нибудь приготовить, а сами запремся в прокате, заколотим двери и просидим там четыре дня?

Лем покачал головой. Яна обреченно вздохнула, достала банку со шпротами и прижала ее к груди.

За дверью зачирикал телефон. Яна тяжело вздохнула и потащилась в коридор, морщась от холода линолеума и текущего с незакрытого балкона сквозняка.

Она сняла трубку раньше, чем успела подумать, что нужно ее сразу и положить.

— Яна! — Голос у Алисы был омерзительно бодрый. — Когда сегодня собираемся?

— Я собираюсь смотреть «Голубой огонек», пить зеленый чай и закусывать холодцом, — мрачно сообщила она, надеясь, что Алиса поверит.

— О, ты совсем поехала, это хорошо! Если ты с утра поехавшая и хочешь зеленый чай, то к ночи тебя точно поинтереснее накроет. Слушай, ну правда — к тебе ведь можно будет приехать?

Яна переглянулась с Лемом. Она представила, как развесит по дому гирлянды, разольет шампанское по чайным чашкам, разложит диван и постелет новое белье. Запрет двери, полночи будет плакать, а полночи спать. Ей так этого хотелось, хотелось почти невыносимо.

— Конечно, — ответила она. — Я буду дома всю ночь.

— Отлично! И остальным скажу!..

— Алкоголь и еда — ваши. Я на мели, купила ковер, — предупредила Яна.

— Странно, я думала на этом все заканчивается, — непонятно фыркнула Алиса. — Ладно, вечером буду у тебя.

— А родители?.. — без особой надежды сказала Яна уже в гудки. — Очень хорошо, — обернулась она к Лему. — Возьми, пожалуйста, эту ногу и между глаз мне двинь. Только посильней, чтоб наверняка.

— Когда это ты перестала радоваться гостям?

Яна только пожала плечами. Она не могла ответить. Может, когда в открытые двери вломились обдолбанные малолетки, которые даже ограбить ее нормально не смогли. А может, она просто устала. Она пыталась исправлять любое причиненное зло, которое ей попадалось, но зла не становилось меньше, а его следы не тускнели.

Теперь вот Яр пропал. Пропал, умер, все-таки сел в тюрьму. Его убили, или он повесился на каком-нибудь чердаке. Чей дом заметает снегом? Яна ни разу не была у него в гостях. Может, это квартира Яра.

Лема могли убить. Ее кассеты могли сжечь. А весной убийства начнутся снова. Яна поставит палатку у маленького мостика, соединяющего сонные дворы с парком — убийце нравилось это место. Днем будет раздавать кассеты и продавать мороженое, а по ночам торговать цветами — георгинами и чайными розами, а еще фиалками и розмарином, для памяти.

Вдруг кто-то забудет, зачем они собрались.

Все равно она отмороженная, больная на голову дрянь, и этот способ заработать денег далеко не худший из тех, что она могла бы придумать.

— Ты опять плачешь, — вздохнул Лем. — Ну что ты, Ян. Я позвоню Лене, и она сварит нормальный холодец.

— А можно она из свиных ног, шампанского и шпрот мне нормальную жизнь сварит?!

— От Нового года чего-то такого обычно и ждут.

…

Володя пришел раньше всех — за три часа до полуночи. Он принес ей огромный букет бескомпромиссно разноцветных цветов, среди которых не было ни одного белого, новый кофейник и сумку с готовыми салатами. Яна поцеловала его в небритую щеку, а потом заметила, что букет искрится нерастаявшими снежинками. На алом георгине снега осталось больше всего. Володя забрал у нее букет и дохнул на цветок, растопив белое марево и оставив только кроваво-алый бархат лепестков и дрожащие капли воды.

Яна поставила букет в большую стеклянную банку и стянула прозрачную упаковочную бумагу так, чтобы она закрыла «вазу».

— Слушай, там стол на балконе стоит, мы его в прошлый раз по-моему сломали, — улыбнулась она. — Не посмотришь что с ним?

— Да без проблем, — легко согласился Володя.

Яна слышала, как на кухне фыркнул Лем. Но сейчас ей до того не было дела. Она быстро сунула затянутые пакетами тарелки и контейнеры с салатами в холодильник и пошла в гостиную, где включила телевизор, а потом томно развалилась на диване и стала смотреть, как Володя выкручивает саморезы из промерзшего крошащегося ДСП.

На экране происходило нечто, за чем не требовалось следить. Для чего не требовался никакой бубен — Яна даже не смогла бы точно сказать, что за фильм идет, настолько хорошо его знала. В один момент ее это взбесило, и она выключила телевизор. Включила вместо него то, что называла музыкальным центром — уродливого монстра из магнитолы, проводов, переходников и двух комбоусилителей. Его собрал Яр, и Яна, подумав об этом глупо понадеялась, что он придет сегодня. Потому что должны случаться чудеса.

Вместо чуда пока случался уютно матерящийся Володя, и Яну это почти устраивало.

Пришел Лем и сунул ей в руки чашку с шампанским. Володе он налил в пивной бокал, а себе оставил остальную бутылку. В колонках страдала Эми Ли. Яна прислушалась — кажется, песня была о девочке, которая держала «его» за руку все эти годы, а теперь неблагодарный «он» преследует ее в когда-то прекрасных снах. Вот же здорово, что песня не о ней.

Когда в дверь позвонили, Яна встала с дивана с неожиданным трудом — она совсем утонула в разомлевшем тепле, сплетенном из прохладного шампанского, пальцев Лема у нее на висках и шерстяной ткани ее кардигана.

На пороге стояла Лена. Запыхавшаяся, с красными щеками, в облаке цветочного парфюма и аромата подмерзшего чеснока.

— Я сварила, — с восторгом выдохнула она и сунула Яне в руки желтый эмалированный таз.

— Бля, — грустно сказала Яна.

За Леной в темноте подъезда выстроилась батарея черных пакетов. Володя незаметно подошел к Яне со спины, мягко забрал у нее таз и аккуратно оттеснил ее в сторону. Яна перехватила его полный нежности взгляд, скользящий по Лене, холодцу и пакетам, умиленно вздохнула и пошла обратно к глумливому мурлыканью Лема, шампанскому и Самойлову, который служил ямщиком.

— Кстати о косматых геологах, — вспомнил Володя. — Яр-то где? Давно его не видно.

— Там, где розовый снег, — наугад ляпнула Яна и впала в тоску.

Но уже спустя минуту Володя что-то сделал, и стол расправил красноватые крылья. Лена тут же накинула скатерть, а на нее с глухим стуком поставила бутылку ликера. Кинула в Яну мандарином, и Яна его даже поймала.

— А почему вы вообще все здесь торчите? — риторически спросила она, счищая рыхлую рыжую шкурку. Подняла глаза.

На нее смотрели с непониманием. Лем — с неожиданной растерянностью.

— Я думала… ну куранты, семьи, все такое, — неловко объяснила Яна. — Обычно все собираются после полуночи…

— Ты тоже не с родителями, — улыбнулась Лена, отворачиваясь к серванту. Яна не знала, что она рассчитывала там найти, а если она собиралась разложить шпроты на обложке Овидия — на это Яне было что сказать.

Но Лена вытащила из серванта тарелки. Стопку белых тарелок с черными растительными узорами.

— Откуда в серванте тарелки? — тупо спросила Яна.

Лена тяжело вздохнула и достала еще и салфетки.

— Я не могу за всех говорить, — мягко сказала она. — Но я здесь, потому что вот здесь у меня, — Лена прижала ладонь к груди, и ее пальцы утонули в пушистых петлях серого свитера, — есть то, что моих родителей, моего младшего брата и всех моих… нормальных друзей отравляет. А здесь это… мне кажется здесь это наоборот… помогает кому-то.

— Это ты про холодец? — уточнил Лем. Лена фыркнула и кинула в него скрученным мюзле.

Яна все еще хлопала глазами, пытаясь понять, откуда взялись салфетки. У Лема было какое-то особо колючее шампанское, оно било в голову быстрее виски. Или это все потому что она заполировала им ликер, которым до этого полировала водку.

Никогда у нее в серванте не было ничего кроме алкоголя, книг и опустевшей паутины. В доме Яны даже пауки дохли.

— Яна, ты не принесешь вилки?

Прежде, чем она успела кивнуть, раздался звонок в дверь. Яна открыла. На пороге стояла Инна — чуть менее угрюмая, чем обычно. Расчесала волосы и надела рубашку с чистыми рукавами.

— Привет. Держи, — тихо сказала она, протягивая ей пакет с мандаринами. — Я… можно у тебя посижу?

Яна молча посторонилась. Девочка приходила не часто — ее раздражал Володя, который был любовником ее матери. Она жила с отцом, и Яна совсем не ожидала увидеть ее сегодня, да еще и до полуночи.

— Папа напивается, — мрачно сказала Инна, словно прочив ее мысли. — Он редко пьет, но на всякие семейные праздники обязательно. И начинает маму вспоминать, альбомы тащит, плачет даже иногда. Я люблю папу. Но не могу там сидеть.

— Не оправдывайся, — опомнившись, строго сказала Яна. — Я же говорила — здесь тебе всегда рады и никогда не закрывается дверь. Ну, теперь закрывается, но это не от тебя.

Яна быстро поцеловала девочку в макушку, пока Инна разувалась и пошла за вилками. Взяла из отсека все — мельхиоровые, гнутые железные и даже одноразовые от лапши, потому что чувствовала, что еще кто-нибудь обязательно придет.

«Вот бы Яр, — думала она, сжимая вилку с желтой костяной ручкой. — Вот бы Яр пришел, вот бы он был жив, вот бы…»

Из-за стены раздался хлопок, шипение и визг. Яна вздохнула и полезла в холодильник за еще одной бутылкой шампанского.

Алиса пришла последней. А трезвая Нора с камерой и диктофоном так и не появилась, и Яна не была уверена, что ее это расстраивает.

Алиса притащила завернутую в пергамент жареную курицу, огромную копченую рыбу, грустно выпучившую огромные копченые глаза и обмотанный пленкой метроном.

— А что мы, как лохи будем куранты слушать?

Яна только махнула рукой.

— Ребят, вы знаете что… мне погулять надо, — пробормотала Яна, оглядывая слишком светлый зал, в котором было слишком много людей.

— Куда это ты? — Лем приподнялся с пола, но тут же сел обратно. Яна только сейчас поняла, что у него кружится голова.

— Я ненадолго. Вот что… дайте мне по монетке.

И лица ее гостей тут же стали серьезными. Желтый свет, бликующий на хрустальных гранях салатника, тяжелые складки красной скатерти, гитарное соло Nine Inch Nails — все вдруг стало очень серьезным.

Володя молча полез в карман. Лена быстро вытерла руки и нырнула под стол в поисках сумки. Лем достал монету первым. Поставил на ребро и толкнул.

Яна шагнула вперед и поймала ее до того, как она успела упасть. Протянула ладонь.

Лена положила пятирублевую монетку. Инна — десятирублевую, с золотистым ободком.

— У меня только купюры, — сообщил Володя. — Не пойдет?

— Надо монету.

Он молча подошел и показал ей золотистую монетку. Тройка на реверсе, серп и молот на аверсе. И не стало ни желтого света, ни голоса Самойлова, ни запаха мандариновой кожуры.

— Откуда?..

— Ты мне дала, помнишь? Сказала — год моего рождения, удачу принесет. Вот, хранил. Раз нужна — возвращаю.

— Нет, убери, — Яна попыталась закрыть глаза, но почему-то монета никуда не делась. — Убери… Лен, подари Володе копеечку.

Она накинула пальто и вышла, зажав монеты в кулаке.

Почему-то Яна была уверена, что на улице будет много людей. Кто-то должен был возвращаться из магазина, кто-то заводить машину, пить коньяк у наряженной на детской площадке елки. Но во дворе не было никого. Только окна горели желтым — сотни желтых телеэкранов, карабкающихся в низкое черное небо — и еще падал снег. Летит снежинка в черной пустоте, бесшумно ложится на воротник, и это — смерть.

Яна сунула руки глубже в карманы и быстрым шагом пошла к дороге, надеясь, что там-то люди будут. Остановилась под синим светом вывески придомового магазина, прижала к губам каждую монетку, пробормотала заговор.

Мужчина вышел из магазина до того, как она успела опустить руку. Он зачем-то оказался похожим на ее отца — залысинами, близоруко прищуренными глазами. Даже шарф у него был такой же. Вот так ей везет.

— С наступающим вас! — широко улыбнулась Яна. — Возьмите монетку.

— Зачем? — пробормотал он, пытаясь ее обойти.

— На удачу! — Она вильнула в сторону, преграждая ему путь — Возьмите, год хороший будет.

Он не глядя забрал у нее монету, и тогда Яна отошла и поспешила выйти к дороге. Главное, чтобы монету не успели вернуть.

Женщина явно стояла здесь давно — она поднимала руку с выставленным большим пальцем резким движением, будто замахивалась на проезжающую мимо машину.

— Не везет, — улыбнулась Яна. — А вы возьмите монетку — сразу остановится.

— Девушка, идите отсюда, — поморщилась она. — Ну что вам дома не сидится?

— Дома монетки, — рассеянно пробормотала Яна. — Пока не раздам — обратно не пустят. Слушайте, ну что вам стоит? Возьмите, если машина сразу не остановится — под колеса бросите.

Женщина выхватила монету и снова подняла руку. Яна, уходя дальше, к остановке, услышала визг сорванного ремня и замедляющийся шорох шин.

Она раздала монеты быстро, но последнюю, ее собственную, никто не хотел брать. Даже ту, что она назначила про себя монетой Яра, забрали, а ее никак не хотели. Отталкивали, посылали. Только ребенку — девочке в ярко-желтой куртке — она не стала предлагать, нарушая обряд. Наконец ей надоело, и она просто бросила монету в приоткрытый колодец.

Никто не хотел забирать ее грядущие несчастья и совершенные ею грехи. Наверное, это была слишком тяжелая монета.

…

Праздник Яна запомнила плохо. По дороге домой она смогла себя уговорить, что обряд сработал, и что ей уже гораздо легче, а дальше будет только лучше. В честь этого она оставила дверь открытой, переоделась в свое лучшее платье, состоящее из кружевного корсажа, мятого кринолина и обрывков серого фатина, и начала пить.

Помнила, что ей было хорошо, и всем было хорошо. Приходили соседи — Володя что-то нудно им объяснял, Яна орала «Да вы знаете, кто мой отец?!», а Лена что-то успокаивающе мурлыкала и пыталась всучить разъяренному мужику кусок холодца. Инна, сидевшая у магнитолы, делала музыку все громче, а потом они просто заперли дверь.

Помнила, что лежала на полу, Алиса стояла над ней на табуретке и лила ледяное шампанское ей в открытый рот, но попадала на лицо.

Помнила, как они с Лемом очень долго и очень осторожно снимали со стола тарелки, благоговейно перешептываясь, потому что Яна сказала, что они возникли из портала у нее в серванте. Лем был совсем пьяный, у него косил левый глаз, и, кажется, он был готов поверить в любую ересь. Как только они поставили последнюю тарелку на ковер, Яна попыталась изобразить ей земной поклон, упала, ударилась головой, долго смеялась, а потом они с Лемом залезли на стол под протестующий окрик Володи, и, обнявшись плясали под You Spin Me Right Round, почему-то Мэнсона, и Володя пытался их снять, но не успел, потому что они упали вместе со столом. Яна лежала на полу, раскинув руки и орала в потолок «watch out, here I come», дурея от восторга, Лем смеялся, закрыв лицо руками, а Лена очень серьезно обещала Володе, что сейчас всех успокоит. Включила Prodigy и выкрутила энкодер.

Еще Яна помнила, как била по струнам, вообще не понимая, зачем это делает, и выла, что все пташки-канарейки так жалобно поют, а потом она моргнула и обнаружила, что она уже не воет, а орет на гриф что лучше обвенчаться и друг друга любить. И остальные тоже орут, а соседи в такт стучат по батарее.

Потом Алиса отобрала у нее гитару, и у Яны мелькнула надежда, что у нее есть слова, чтобы успокоить эту музыкально-экзистенциальную пьяную истерику. Но Алиса явно была ей не подруга и вообще плохой человек, потому что завела «Я пытался уйти от любви», и к комнате с белым потолком Яна уже рыдала в свитер Володи, а Володя обнимал ее сильной, горячей рукой, второй рукой вытирал лицо и все они ломали стекло, как шоколад и очень, очень хотели! Быть!

С тобой.

Помнила, как Алиса стояла у стены.

— Их тела на той стороне реки, а тени бродят здесь. А наши тела здесь, а тени — та-а-ам, — она ткнула пальцем в потолок. — На том берегу. И нам надо просто нырнуть в свою тень, как рыба ныряет в воду…

Она шлепнула по стене огромным копченым карпом, которого сама же и притащила. Прижала к обоям и медленно повела вдоль цветочной вязи узора.

— Дура, рыба! Обои! — взвизгнула Яна.

— А тут птичка в цветах сидит, — хихикнула Алиса. — Буль-буль, карасик…

— Лена, принеси ведро, тряпку и монтировку, — нежно попросила Яна, не отрывая взгляда от плывущего по ее стене копченого карпа.

— Не давай ей монтировку! — взвился Лем. — Если кто увидит ее с монтировкой — в башку ей стреляйте, а лучше мне!

— Все мы бражники здесь и блудницы. Как невесело вместе нам, — грустно сказала Яна, обхватив себя руками. — По стенам цветы и птицы томятся по облакам…

— Зачем ты такая злая, Яна, — вздохнула она, роняя карпа на диван. — Я ей про тени, а она мне про обои.

Помнила Яна, как посылала Алису к соседям, обменивать холодец на водку.

— Я пойду, я милая и маленькая, мне обязательно дадут водки, — заявила Инна, возникая откуда-то из темноты за сервантом.

— Я расскажу, что тебе дадут! — возмутилась Яна, поймав ее за подол. — Какая тебе водка, ты же маленькая, и вообще пить вредно! Хочешь быть как я?!

— Ты такая не потому, что пьешь, а потому что в дурках больше электричеством не лечат, а больше тебе нихрена не поможет! — крикнула ей Инна.

— Лем! Лем, мне чужие дети хамят в моем же доме! Сделай что-нибудь, что ты ржешь! — горестно воскликнула Яна.

Лем, серьезно кивнув, попытался целиком засунуть ей в рот нечищеный мандарин.

Дальше воспоминания похожи на вспышки фотоаппарата в темноте.

Вспышка: она сидит на спинке дивана, бьет в бубен и бормочет что-то про тени, которые скоро придут.

Вспышка: она лежит в ванне, глотает ледяную воду, которую сама себе льет из душа на лицо, а рядом стоит Лена с ее кринолином, и что-то в ужасе лепечет про шторы. Пахнет гарью.

Вспышка: Лем сидит на кухонном столе, обмотанный обрывком алой обгоревшей шторы, Яна с восторгом смотрит на него, а он, даже попадая по струнам и иногда в ноты, поет что они с нею станут вместе как Сид и Нэнси и до пенсии не доживут. Яна плачет и очень его любит, Алиса где-то в темноте коридора с восторгом шепчет: «Боже, какая ду-у-ура». Инна всхлипывает и говорит, что когда-нибудь у нее тоже будет такая любовь.

Вспышка: она, свесившись с балкона, смотрит вниз, на снег, утопленный в темноте, и ей кажется, что это река, покрытая белыми цветами. Река, а уже на ее дне снег. И она кричит, пытаясь пробиться через темноту, цветы и воду, туда, к снегу, потому что тогда Яр ее услышит.

Яр должен услышать. Если Яр к ней не вернется — она ему не поможет.

— Я ее приведу, слышишь! Приведу ее к тебе, только вернись!

Вспышка: они сидят на полу, почти в тишине. Володя тихонько перебирает еще не порванные струны гитары, и их ему хватает. «Со мной моя нежность — да что с нею делать?..» — почти молчание. Яна пьет чай, крепкий и сладкий, из большой красной чашки в белый горошек. Вета положила голову ей на колени. У нее мокрые волосы, но в них не путаются искусственные белые цветы.

— Прости меня.

— Разве ты в чем-то виновата?

— Да…

— Ты сама сказала — когда нас звали, шла та, которая была ближе к двери. Просто на этот раз я оказалась ближе.

«Ведь были же крылья, да надломили» как-то само собой превратилось в «Где твои крылья, которые нравились мне».

Вспышка, а за вспышкой темнота.

…

Яна проснулась в голубой утренней мути и горько об этом пожалела. Пожалела о каждом глотке шампанского, о нечищеном мандарине, о жестокости иллюзии, что она умеет петь, и что можно проораться, валяясь пьяной на ледяном полу, и тогда все проблемы как-то решатся.

Проблем стало только больше.

У нее получилось сползти с дивана и встать на четвереньки — это было лучшее, что она сделала за последний месяц. Лем что-то недовольно пробормотал и попытался удержать ее, но только скользнул теплыми безвольными пальцами по ее плечу. И не проснулся.

Платье валялось у дивана, ощерившись косточками корсажа и остовом кринолина. На ней была черная мужская футболка и разные носки. Яна решала, что потом вспомнит, как о ней трогательно позаботились, и может даже прослезится, а сейчас будет всех ненавидеть просто потому что у нее болит голова.

И потому что какая-то тварь не остановила метроном в гостиной.

Яна не помнила, когда сняли пленку и запустили его — куранты они все же включили по телевизору в ее спальне. С метрономом идея вообще была странная, но не страннее, чем рассказывать про портал в серванте.

Она нашарила под диваном бутылку минералки, которую оставила себе с вечера. Выпила, успев удивиться, что вода будто впитывается в пересохшее горло, с трудом подползла к двери и встала, придерживаясь за косяк. Следующая бутылка ждала ее на подоконнике в гостиной.

Там же ее ждал метроном, спящий на полу Володя и грустная Алиса, уставившаяся на широкую кисть, перемазанную в чем-то белом. Фиолетовая краска на ее волосах вымылась в какую-то буро-сизую грязь, темные корни отрасли почти на два пальца. Яна только сейчас подумала о том, что она даже перед праздником, который придумали для невыполнимых обещаний о новой жизни, не потрудилась закрасить этот кошмар.

— Ты что?! — прохрипела Яна, пытаясь понять, надо ли ей бояться.

Пол вокруг дивана был усеян обрывками обоев и присыпан пеплом штукатурки. Что со стеной Яна сначала не поняла — ей показалось, что Алиса ее отмыла. Потом — что к стене прилип прямоугольник света, пробившийся через какую-то особую щель в обрывках штор.

И наконец Яна нашла самый очевидный ответ.

— Я тебе стену вчера испачкала, — равнодушно сказала Алиса. — Ну, рыбой. Нашла у тебя на антресолях обрезки обоев и переклеила где испортила.

— Совсем с ума сошла?

Вода в полупустой бутылке была холодной и соленой. Шампанское в кружке — теплым и выдохшимся, но вместе они хоть немного развеяли качающийся туман в голове и вытряхнули пару гвоздей из висков.

— Я же умею. Я же работала.

Яна кивнула и попыталась держась за диван проползти обратно в спальню, потому что не хотела снова слушать, как Алиса когда-то училась на реставратора, подрабатывала маляром и даже натягивала потолки, а теперь боится людей и не может заставить себя зайти в чужую квартиру. Но сейчас Яна хотела считать, что Алиса — просто ее подруга, с которой они познакомились на какой-нибудь душевной попойке или в прокате. Монетки она выбросила, на крошечный стежок сократив оставленную злом прореху, и теперь заслужила хотя бы час самообмана.

Но у нее ничего не получилось. Тоскливый взгляд Алисы жег затылок и свербел между лопатками.

— Да и хрен с тобой, — пробормотала Яна. — Это… помоги, а? Что-то мне не ползется.

Алиса точно была плохим человеком. Может, она даже маньяком была, потому что пили они все почти наравне, но даже Яна залила свои страхи, а эта сидела как будто трезвая и продолжала страдать.

Алиса помогла ей дойти до спальни и даже принесла чая. Села на пол, уставилась на своим белые колени в прорехах черных джинсов и сделала молчание неловким.

— Пойдем спать? — без особой надежды предложила Яна.

Она кивнула и осталась сидеть. Яна покосилась на спящего Лема, которому, кажется, было совершенно безразлично, что происходит в комнате.

В комнате храпел Володя и тикал проклятый метроном.

— Где Инна? — спросила Яна, чтобы добавить звуков в эту тягостную похмельную муть.

— Я ей на кухне постелила. Мне уйти?..

«Да. Да, уйди. Все уйдите, вы выдышали весь воздух в моем доме, из-за вас здесь слишком тепло и душно, и вообще я ненавижу людей».

— Почему ты не спишь? — обреченно спросила Яна.

— Я не засыпаю раньше одиннадцати утра.

Яна закрыла глаза. Алиса работала на полставки ночным продавцом в привокзальной палатке. Все знали почему. Она ведь так любила об этом рассказывать, а Яна всегда готова была слушать. Всегда — но только не сегодня.

Она ведь открыла двери, поставила на стол алкоголь, позволила всем истерически орать, плясать, ругаться с ее соседями. Устроила шоу, позволила считать себя дурой, пихать себе в рот нечищеные мандарины, лить себе на лицо сладкое шампанское. Она пела, играла им на гитаре, стучала в бубен, кричала вместо них, раздавала вместо них горячие монеты, откупаясь от их грехов. Почему им всегда мало? Она больше ничего не могла сделать. Правда, больше ничего.

— Веру нашли в одиннадцать утра, — продолжила Алиса, будто Яна не слышала об этом столько раз, сколько видела Алису. — Свадьба, Яна. Невеста пошла вешать замочек на перила, с ней — фотограф. Менты у него камеру отобрали, говорят не отдали до сих пор. Там невеста, в веночке и фате, а на фоне Верин труп. В веночке. Я с тех пор сплю хрен знает как. Потому что пока я спала, кто-то пытал Веру, а потом, утром, еще в сумерках, перерезал ей горло. Это я виновата. И вдруг… вдруг он придет за мной, — Алиса поморщилась и потянула себя за спутанную фиолетовую прядь.

«Я так потеряла сестру. Вы неблагодарные, злые, эгоистичные ублюдки. Давай, не стесняйся, сука. Вываливай. Зачем меня жалеть, если можно пожалеть себя».

— Вету нашли у другого моста. Собака на берегу срала, хозяин за ней полез, — сквозь зубы процедила Яна. Она каждый раз рассказывала Алисе новую байку, и Алиса каждый раз ее забывала. А может, молча выслушивала и принимала правила игры, но Яне хотелось думать, что Алиса просто неблагодарная тварь. Сейчас хотелось.

— Прости. Я правда спать пойду, наверное…

— Кофе мне сделай, — мрачно попросила Яна. — Останови долбаный метроном и давай… не знаю, посмотрим утренние новости. Ты когда-нибудь включала телевизор в… шесть утра первого января?

— Нет, — слабо улыбнулась Алиса. — А там вообще что-то показывают? Или только помехи и «Дискотеку 80-х»?

— Вот и проверим. Кофе тащи.

Володя больше не храпел, и теперь Яна слышала только метроном, отсчитывающий удары за стеной.

Раздался грохот, звон, а затем шипение и запах гари. Еще пара минут тишины, умещающейся между стуком маятника, и Яна не выдержала. Включила телевизор и начала бессмысленно переключать каналы.

Музыкальные передачи. «Эта замечательная жизнь». Фрик-шоу — сначала Яна даже обрадовалась, но быстро поняла, что это просто повтор новогоднего мюзикла. Несколько концертов и сборников клипов. Помехи. Цветные полосы профилактики.

Бородатый мужик с глумливой рожей кладет на язык пулю.

— С новым, блин, годом, — мрачно пробормотала Яна, опуская пульт. — Вот и добрые сказки подъехали.

Этот фильм она тоже знала наизусть. Это была одна из тех кассет, которые она никогда не давала на руки даже друзьям, только иногда включала на ночных показах.

Все знали этот фильм. Распахнувшего крылья ворона набивали на руках, макая в чернила швейную иглу, цитатами из этого фильма полнились изрисованные тетрадочки всех неформалок младше пятнадцати, а плакаты с Брендоном Ли разбирали быстрее, чем с Каулитцами.

Только Яна его ненавидела.

Логотип местного телеканала — синяя восьмерка в белом круге — издевательски пестрел в углу экрана.

— Гори огнем!..

Ненавидела, потому что Пройас, в отличие от Китано, не потрудился выдать актерам маски. Потому что Пройас называл вещи своими именами.

Камера бесконечно медленно плыла к сидящему за гримерным столиком мужчине.

Сейчас будет птица. Потом — белая маска с черными трагическими линиями глаз и рта.

Яна выключила звук.

Кто решил включить это в новогоднее утро?

… память человека, сидящего у зеркала — красные и синие тревожные тона. Как у режиссера получилось показать в таких красках такое мучительное счастье?

Кофр лежал за диваном. Яна, не отрывая взгляда от экрана, вытащила его и положила на колени бубен, все еще не веря, что собирается это делать.

Но почему нет? Если в эфире возникло нечто настолько неуместное, настолько злое в своей неуместности — может, это подсказка. Может, это путь к человеку, который где-то притворяется нормальным до весны, к человеку, который смывает с рук кровь, умывает лицо, садится за стол, улыбается и пьет, будто его ничего не тревожит.

К человеку, который весной, если ему повезет, совершит убийство.

К человеку, которого Яна любила. По которому скучала. Даже если он не был похож на Брендона Ли.

— Ярик, где ты?..

Оказывается, она слишком хорошо помнила ритм Burn.

«Every night I burn!»

«Гори, гори ясно!»

Экран треснул одновременно с зеркалом на экране. Треснул, растворился, и Яна уже не могла увидеть, что Алиса стоит на пороге с кофейником и двумя чашками, висящими на ее согнутом пальце, что Лем проснулся и пытается дотянуться до нее, потому что подушкой он уже кинул и не попал. Зато Яна видела кота. Белого пушистого кота, у которого не было глаз. Он сидел на темном полу, заваленном обрывками фотографий и обломками пластинок.

На гримерном столе, спиной к разбитому зеркалу, сидела девушка с длинными серыми волосами, падающими на лицо. В руках у нее была коробка, в которой что-то отчетливо шуршало.

— Выжил серый котенок, — оскалилась она.

Яна пожала плечами. Это ее не касалось.

Она обернулась.

На пороге, в дверном проеме, сидела блондинка в бархатном зеленом жакете. Она курила, закинув ноги на косяк, и когда Яна посмотрела на нее, равнодушно сообщила:

— У той была кошка, что-то вроде «белая, красивая, только очень грязная». А я ненавижу кошек.

— Это другая кошка, — хрипло сказала Яна, хотя знала, что нельзя говорить с тенями, которые встречаешь по ту сторону реки.

— А это другая история. Но ты же сюда приперлась со своим бубном, — зло прохрипела девушка за ее спиной.

— По-моему вас здесь тоже не должно быть.

Она обернулась. Вместо коробки девушка держала в руках пистолет, который прижимала к подбородку.

— А я не знаю, где я должна быть, — зло усмехнулась она. — Я вообще просто море нарисовала, можешь себе представить?

— Я ищу Яра.

Девушка пожала плечами. Яна видела, как дернулся ее палец, но выстрела не прозвучало — только ее глаза на миг погасли, а зеркало за ее спиной плеснула вода.

— Иди вдоль реки, — посоветовала блондинка. — Встретишь там моего брата — скажи, чтобы не возвращался домой. Если с ним кто-то еще будет — прокляни его от меня. Я знаю, ты умеешь.

Яна обернулась. Блондинка вертела на пальце окровавленный венок.

— Ну прости, это не я так решила. Я не шучу — иди вдоль реки, и в следующий раз включай Джармуша.

— Яр… умер?

— А ты не очень внимательно смотрела, — усмехнулась она.

— Ты… следующая?

Проем был пуст. Яна подошла, заглянула в темноту, клубящуюся за ним — где-то вдалеке что-то белело, но она знала, что идти туда нельзя. Из этого кадра был один выход.

Все тускнело, сминалось — темнота, линии, разгромленная комната с разбитым окном. Яна переживала эту монтажную склейку, не закрывая глаз.

Сизый город, тонущий в дожде, который может и будет вечным. Черные крыши сизого города.

Здесь не было реки. В этом фильме вообще не было реки, но разве это могло Яне помешать идти вдоль ее берега?

Где-то внизу человек, которому не давало умереть отчаяние, убивал человека и думал, что так сможет освободиться.

— Но он ведь освободится… — пробормотала Яна, глядя в черное небо, нарисованное над подворотней.

«Добрые сказки», — сказал ее голос где-то по ту сторону экрана.

Она опустила плечи. Вдруг стало очень тяжело держать спину прямо — без корсета, без взглядов людей, которых нужно было утешать. Яна медленно побрела вдоль парапета, не думая, что случится, когда она уткнется в конец кадра. Она и так знала — она просто вернется в его начало.

Чтобы идти вдоль реки, нужно было искать другой путь на ее берег. Но она научилась пролезать только через эту форточку. Может, ей стоило начать с мескалина или грибов, как советовала девчонка, продавшая ей бубен. Все, кто знал Путь, говорили, что нельзя полагаться только на собственное отчаяние и картинки на экране.

А Яна не верила. Смеялась. У нее столько отчаяния. Ей так легко падать за экран. Она не устает стучать в бубен, не устает тащить свою боль в чужие истории. И значит, ей больше ничего не нужно.

Ничего не было нужно, пока у нее все получалось. Пока она кому-то помогала, пока кто-то был ей благодарен.

Пока Яр не пропал.

И крыши не стало — сменился кадр, заполнился тенями.

Если не смотреть на сцену, где беззвучно поет блондинка с безумным начесом и горестно искривленным ртом, этот эпизод можно считать хорошим.

Вдоль реки. Через эту реку нет мостов, а стоило бы их построить.

Чтобы кто-то мог переводить на другой берег тех, у кого подходящие лица и достаточно светлые волосы.

У людей, толпящихся у сцены, нет лиц, зато есть глаза — глаза людей с вырезок на ее стене. Яна любила массовые сцены в фильмах, потому что в них было много теней, каждая из которых могла знать ответ на ее вопрос.

— Где Яр?

Она дотрагивалась до рукавов и воротников, гладила спутанные волосы, заглядывала в глаза — и тени молчали. Открывали рты и дергались в такт слышной им песни со сцены, а у Яны были только такты ее бубна, которые вели ее все дальше от ответов.

Ей не стоило. Как она может идти вдоль реки, если она вообще никогда не выходила на берег?

— Яр!

И вдруг кадр погас — раньше, чем должен был.

Яна стояла среди заснеженного леса, и ей совсем не нравилось, что холод, разлитый в воздухе, чувствовался настоящим. Ей казалось, она стоит на медленно разгорающейся куче дров.

— Яр! Где ты?!

Тишина давила на нее, густая и вязкая, сотканная неподвижностью замерзших деревьев и иллюзорностью этого проклятого леса. Яна зажмурилась. Она не слышала своего бубна. Какой ритм она выстукивает там, в реальности?

Мир потемнел, а холод сгустился, забил ей горло и выжег глаза. Яна умерла — а когда спустя несколько секунд воскресла, больше не думала о таких глупостях, как реальный мир.

Зато она слушала прибой.

Она медленно побрела на звук, точно зная, что найдет там реку. Потому что все говорило о том, что она вышла на берег.

Мир потемнел, а холод сгустился, забил ей горло и выжег глаза. Когда Яна воскресла, она больше не думала о таких глупостях, как уверенность и о том, что прибоем может шуметь только вода.

Но она вышла к воде — не к реке, только к воде. В мире, где нет горизонта, не было и иллюзорной границы, о которую могли бы разбиться эти волны, поэтому Яна знала, что океан, перед которым она стоит, бесконечен. Зеленоватая густая вода с взвесью льдинок качалась и пела. Поэтому Яна не слышала своего бубна — что стук даже самого сильного шамана мог значить перед песней этих волн?

Холод выжигал глаза. Холод слой за слоем снимал с нее кожу, но Яна готова была остаться слепой и освежеванной, со слезами замерзшими на мертвом лице, лишь бы слушать эту песню и знать.

Теперь точно знать, ведь она смогла подойти к берегу — что там, в этих волнах, где она не могла видеть, качается катер. На катере — желтый фонарь.

Теперь она точно знала, что есть снег, укрывший промерзшую землю, много-много снега. Он как холст, на котором историю пишут следы. И одна из строчек ведет к промерзшему серому дому, полуслепому и полумертвому. В его стенах, как неумирающая душа, горит такой же фонарь.

— Яр… — имя умерло в горле, не успев прозвучать. Здесь нет слов, здесь нет звуков. Там, где она стоит нет живых людей. Может, она и прошла вдоль реки, но не могла понять, куда же она вышла.

Шорох волн становился почти невыносим. Яна сделала шаг назад и упала в зеленую воду, надеясь умереть и вернуться — либо туда, где ее будут вести знакомые кадры, либо в опостылевшую реальность.

Но вместо этого она услышала ломаный стук собственного бубна и увидела то, что не было похоже ни на берег, ни на реальность — на нее смотрела фотография Веты. Огромная черно-белая фотография, с траурной лентой в уголке. И огромная рука прислоняла к ее глазу тлеющую сигарету. В ритм упрямо лезла дерганая механическая мелодия.

— Что за…

Фотография распалась на клочки, а мелодия сменилась треском счетчика гейгера. Экран заполнили помехи, и Яна обнаружила, что лежит на полу, прижимая к груди бубен, но продолжает таращиться в телевизор. И чувствовать холод. Значит, ничего не закончилось.

Помехи сменились бесконечными столбцами цифр, растягивающимися в строки. В центре экрана мигала зеленая надпись «Он стоит за дверью».

В следующее мгновение надпись распалась на помехи, а с заднего плана начала проступать фотография Веты с выжженными глазами и криво вырезанным в виде улыбки ртом. Черно-белая засвеченная фотография в реверсе изуродовала ее лицо больше, чем сигарета и ножницы. Изуродовала — и превратила его в лицо Яны.

«Он стоит за твоей спиной».

Фотография растянулась, мигнула и сменилась снимком человека, натянувшего на лицо заячью маску, из-под которой текла черно-белая кровь.

«Он — это ты».

Вета снова уставилась на нее выжженными глазницами, но вдруг края медленно стянулись, и Яна увидела собственный взгляд — растерянный, но еще не напуганный. Собственные искривленные губы.

«Ты».

Фотография обрела цвет, чтобы мигнуть красным, изойти помехами и снова вернуться к выжженным глазам и вырезанному рту.

Экран погас.

— Что за еб твою мать?! — разъяренно прошипел Лем.

— Ты что, тоже видел? — ошеломленно прохрипела Яна.

Он молча вырвал из ее рук бубен и махнул им в сторону двери. Яна медленно обернулась, точно зная, что увидит — блондинку, стряхивающую пепел на ее ковер.

Но увидела Алису. Она стояла в луже пролитого кофе. Под ее ногами льдинками топорщились осколки разбитых чашек.

Она стояла, не сводя безумного взгляда с погасшего экрана.

— Что вы устроили?!

— Мы кино смотрели, — пробормотала Яна, все еще пытаясь разобраться, где холод, где река, где ее ковер и где люди мертвые, а где живые. — Я Яра искала…

Лем не слушал. Он уже стоял перед Алисой, накинув ей на плечи одеяло, и держал ее за руки.

— Эй… Слышишь меня?..

Она не слышала. Стояла, распахнув глаза и сжав побелевшие губы, и Яна видела, как ее начинает бить мелкая дрожь.

— Алиса… Алиса, ну что ты, это же шутка, — бормотал он, растирая ее руки, — что ты сидишь, в скорую звони… просто шутка, ничего не случилось.

Яна подняла глаза. Часы на стене показывали половину девятого утра. До заветных одиннадцати часов было еще слишком долго.

В гостиной по-прежнему тикал метроном.

— Это я сделала? — прошептала она.

Лем ничего не сказал, только обернулся и так на нее посмотрел, что собственный выжженный взгляд показался ей вовсе не страшным.

Яна зажмурилась. В наступившей темноте все еще был океан, два фонаря, цепочки следов и пушистый белый кот в разоренной комнате. Но все это таяло, меркло. Теперь Алиса смотрела за грань, но не было стука бубна, который мог вывести ее обратно.

Яна открыла глаза, и мутное бредовое оцепенение наконец погасло. Она схватила со стола телефон и набрала номер.