Я знаю, кто убил Лору Палмер

Глава 6. Черно-белый вигвам

— Почему их зовут «Офелиями»?

— Потому что они в венках. Пойдем отсюда, холодно.

Рада покачала головой.

Конечно, было холодно. Клетчатое драповое пальто, которое она забрала из дома, когда съезжала, почти не грело. Грел шарф, который отдал Яр. И пара глотков красного вина, которые заставила сделать из своего стаканчика виолончелистка Наташа. Отчетный концерт, который так хорошо прошел. Руки Яра на ее плечах. Вот сколько вещей ее согревали и никак не могли согреть, потому что ей было страшно.

Они стояли в пятне желтого фонарного света, размазанного по тротуару. Мимо проносились машины — белые и желтые вспышки фар в темноте. А на той стороне улицы стоял недостроенный дом, опутанный лесами. Слепая бетонная коробка повернулась к проспекту голой стеной, на которой кто-то нарисовал портрет.

Рада ходила сюда каждый день, но сегодня впервые привела Яра.

— Офелия развешивала венки. Первая журналистка назвала ту девушку, Светлану, вилисой, но никто не знал, кто это…

— Я тоже не знаю, — он сжал ее плечи. — С этими убийствами все с ума посходили. Какие вилисы, какие Офелии? Можно подумать, этого психопата ловят, чтобы в театр позвать работать.

— Я бы на месте худрука Драмы такого сотрудника не упускала, — неловко улыбнулась она. — Мне страшно, Яр. Посмотри на нее.

Женщина, нарисованная на стене, улыбалась разрезанным ртом. Вокруг — тысячи цветов, похожих на брызги крови. У нее белые волосы и пустые глазницы.

Словно городу поставили могильную плиту, а никому нет дела.

— Хочешь — давай уедем, — легко предложил Яр. — Ты даже концерт отыграла.

— А твоя работа?

Он пожал плечами. Рада закрыла глаза и сделала шаг назад. Прижалась к нему спиной, и он сомкнул борты пальто, словно обняв ее серыми крыльями.

— Поехали, — неожиданно для себя сказала она, так и не открыв глаза. — Поехали отсюда, куда угодно.

— Хорошо.

Бабушкина дача стояла запертой много лет. Далеко-далеко за городом, грядки поросли одуванчиками и мятой, голубая краска на закрытых ставнях превратилась в драконью чешую. Можно уехать туда, зажечь свет, затопить печь и распахнуть окна. Выбить из ковров пыль и постирать занавески. Ополоснуть старые фарфоровые чашки, поставить чайник со свистком. Уехать туда и стать совсем-совсем счастливыми. Там почти никого не бывает. Если она скажет — там вовсе никого не будет.

Рада точно решила, что они так и поступят.

И они никуда не уехали.

…

Яна плохо запомнила, что происходило дальше. Кажется, она хватала Яра за рукава, кричала, чтобы он остался, что без него она сойдет с ума, а потом плакала, повторяя, что ее обязательно убьют. Когда же, когда наконец это случится?!

И отец гладил ее по спине и пытался заставить пить валидол, мать механически мешала воздух в опустевшей чашке и смотрела в экран.

А у Яра были страшные глаза. Серо-зеленые, как седая полынь.

Он умрет. Она умрет, умрет человек, который несколько часов назад убил блондинку в белой блузке. Смерть была совсем рядом, и у нее были зеленые глаза. А потом ей показалось, что вовсе не зеленые, но какие — она не запомнила.

Яна снова всех обманула.

Конечно, Яр ушел. И она ушла следом, вырвавшись из мягкого домашнего сумрака, горького запаха алкоголя, остывшего в перегар и рассыпанных крошек сгоревшей шарлотки. Из утешающих прикосновений отца, из его мягких рукавов, из молчаливого сочувствия матери и звона ее тарелок.

Яна ушла, а стоило остаться.

Потом Яна звонила Лему из таксофонной будки, и ей казалось, что она держит себя в руках, что она собрана, холодна и рассуждает трезво. Но и это она потом вспомнила с трудом. Вовсе не помнила, как зашла домой, взяла круглый кофр со дна шкафа и потащилась в прокат.

«Убей. Убей меня наконец, пусть все кончится. Ярик, убей меня, ты ведь добрый. Лем, ты меня любишь, убей меня. Папочка, папа…» — скакали мысли. Прыгали, выскальзывали, разбивались об асфальт дождевыми каплями.

«Папа… Яр… белая блузка… папа машину разбил. Шарлотка сгорела… у смерти глаза добрые… у Яра добрые глаза… папа… мамочка… хорошо, что Яр понравился… меня убей, меня!»

Мысли метались, роились, но Яна точно знала, что их успокоит. Уложит, усмирит. Пусть Лем найдет ее и снова отчитает. А может, он поймет наконец-то. Вот было бы хорошо.

Истерика отступила, как только Яна подошла к прокату. Теперь она и правда была сосредоточенной и трезвой.

Она открыла видеопрокат и распахнула окна, вымывая синим осенним воздухом запах пролитого днем кофе. Свет не зажигала. Проверила решетки — держались крепко, прутья никто не подпиливал.

Яна не знала, зачем делала это. Раньше два магнитофона и несколько стеллажей с кассетами стоили по-настоящему дорого, тогда прокат могли и ограбить, и сжечь. А теперь кассеты брали, но на показы почти никто не ходил. Те, кто приходил, норовили всунуть Яне то бутылку, то кусок сыра, то пакет яблок вместо денег. Она брала, и пускала, иногда даже просто так, потому что считала, что в кинотеатрах показывают ширпотреб, и что кино нужно смотреть вместе с кем-то.

Что смотреть кино в одиночестве опасно.

Она зло усмехнулась и закрыла окна. Задернула тяжелые алые шторы. Сменила дневные зеленые абажуры бра между стеллажей на красные, вечерние. Расстелила красный ковер со злыми рогатыми ромбами индейских узоров. Зажгла несколько палочек с благовониями, не глядя воткнула между плотно стоящих кассет. Потом села на пол, поставила пепельницу прямо на оборки черной юбки и закурила первую за много, слишком много часов, сигарету.

Это ее место. Целиком ее, до последней пылинки. Стены, стеллажи, кассеты и ржавые чешуйки на оконных решетках. Это место принадлежит ей, и если люди обычно зарабатывают свой ад, то Яна его купила. Купила, чтобы смотреть и показывать в аду кино, ведь раньше она ничего другого не хотела.

Лучше бы ей посмотреть «Параллельный мир», потому что от «Метрополиса» она становилась злой, и тени к ней приходили беловолосые и безглазые — да, она бы все отдала, чтобы никогда с ними не встречаться. Хорошо, что у них не было глаз, потому что Яна знала, что не пережила бы их взглядов.

«Метрополис» ей украли с кафедры культурологии. История про двух блондинок с одинаковыми лицами, одна из которых была злой и мертвой, а вторая зачем-то жила.

Если чему Яна и научилась с тех пор, как умерла ее сестра, так это призывать тени и прятаться от теней.

Она достала из кофра черный бубен и шуршащую костяную колотушку. Медленно вставила кассету в магнитофон, а потом отмотала фильм к середине, молча глядя, как мешаются на экране черно-белые кадры, интертитры и помехи.

— Вета, — позвала Яна, остановив перемотку. На экране Вторая Мария щурила обведенный черным глаз. — Вета, ты слышишь?

В прокате стояла сухая тишина. Яна беспомощно обвела взглядом комнату для показов — составленные в углу кресла, стулья и подушки, стеллаж с кассетами и книгами, стены, оклеенные афишами, которые она рисовала и которые ей дарили в местном кинотеатре. Но потом все равно пришлось возвращаться к мерцающему серому экрану. Яна вздохнула и села на ковер. Положила на колени бубен. Встретилась взглядом с той женщиной, которая была мертвой и злой.

Раньше немоту фильма должен был заглушать тапер. Человек и его пианино были единственным голосом, который мог быть у персонажей. Наверное, никто не чувствовал темпоритм фильма так, как тапер.

Это была мертвая профессия, а значит, подходила Яне.

Рада была пианисткой. Может, она бы позвала другие тени, но Яна на пианино играть не умела.

Она нажала зеленую кнопку на пульте, подняла бубен и ударила в первый раз.

Женщина на экране ожила и открыла глаза.

И стал звук.

…

Она не слышала, как пришел Лем, потому что ни его, ни проката, ни самой Яны не существовало. Она стояла там, в толпе, и ее горло было оцарапано криком «Сжечь». Она горела, и дым смыл с нее чужое лицо, а боли не было, потому что оба лица были мертвыми.

Ритм, который она выстукивала, давно остался ритмом только для нее. Только она понимала его логику и рисунок, для других он звучал бы просто несвязным стуком.

Яна не закрывала глаза. Она не знала, моргнула ли хоть раз с тех пор, как начала камлание. Знала, что все люди в этом сером мире с искаженными углами смотрят на нее глазами Веты. Ее собственными глазами.

И все они плачут. Больше ничего не имело значения.

— Яна, ты нам нужна, — донесся откуда-то голос Лема. — Яна, ты слышишь?

— А если просто выключить телевизор?

Яна не знала, чей это голос. Знала, что Лем покачал головой — там, в цветном мире, залитом желтым светом. Мире, который она могла увидеть через экран, если бы обернулась. Но она не оборачивалась, только знала, что мир этот есть, и до него нет никакого дела. Настоящий мир — этот. У людей с заплаканными лицами и глазами Веты вскрытые глотки и изрезанные рты.

Иногда наступает темнота, потому что этому миру изредка нужно проваливаться в интертитры. И тогда Яна может прервать стук, ведь для того, чтобы удержаться в темноте, достаточно шороха колотушки.

— Вета, — прохрипела она. — Вета, приведи ее ко мне.

И люди вокруг качали головами.

Обгоревший труп машины на потухшем костре.

Бегущие дети, красивый Фредер, который не может никого защитить от наступающей воды. У всех были глаза Веты, но ни у кого не было ее лица.

— Вета, приведи ее. Я должна сказать… я должна…

Нужно было узнать имя убитой девушки, прежде чем идти искать ее. А может, она теперь не отзовется, ведь в царстве теней носит другое имя.

— Скоро и на меня наденут венок.

И люди с глазами Веты снова качали головами.

— Яна? Я знаю, кто убил Лору Палмер.

Она не знала, чей это голос. Кто-то дотронулся до ее ладони.

— Знаешь, Яна? Яр ведь прав.

Яна обернулась. У девушки, стоящей рядом с ней тоже было черно-белое лицо, но оно все было измято линиями бумажных сгибов, потому что это лицо Яна помнила из газетных снимков. Она вешала много-много вырезок на знак анархии в своей гостиной, и недавно Яр впервые увидел их. И, наверное, дал силы Раде прийти к Яне и задать этот проклятый вопрос.

— Яр тебя не отпускает, — прошептала она. — Ты помнишь… кто тебя убил? Видела ту, которую убьют следующей?

— Я видела ту, которую убьют весной. В конце мая, когда согреется вода. Когда он посмотрит в зеркало и другой останется по ту сторону.

— Что?..

— Котята не то, чем кажутся. Белые глаза, а внутри темно, — оскалилась Рада. Оскалилась — и исчезла.

А вода прибывала. Все пытались сбежать, а Яна легла на спину и раскинула руки. Жаль, что здесь нет неба, в которое можно смотреть, только бетонный потолок фабрики.

В этот момент стук оборвался, и в мире появился цвет. Только потолок почему-то остался — белый и низкий.

— Дура, — зло выплюнул Лем, встряхивая ее за плечи. — Курила?

Яна только ошеломленно покачала головой. Мокрые от пота волосы больно тянули, и она попыталась достать шпильки дрожащими руками, но ни за одну не смогла зацепиться.

— Я была в черном вигваме, — тихо сказала она. Бубен и колотушка валялись рядом. — В черно-белом, — Яна хихикнула и сморщила нос. Его щипало, будто она и правда вдохнула грязной воды.

— Пошла ты, — прошипел Лем, доставая шпильки из ее волос.

Они падали на пол с тихим звоном — одна. Вторая. Третья.

Яна дрожала и пыталась вернуть способность видеть реальный мир, который все расползался серыми пятнами.

Она всегда любила кино. Больше, чем отец, больше, чем любой посетитель проката. Она посмотрела все фильмы, что у них были, даже те, из коробок. И постоянно искала новые.

Но раньше она смотрела как все. Жадно, поверхностно, глотая образы, размазанные по экрану. Когда умерла Вета, Яна впервые попыталась проникнуть за стекло.

Способы проникнуть за стекло люди везли со всего света, из всех уголков страны. Все увлекались эзотерикой. Журналы с гаданиями и карты Таро продавали в ларьках вместе с программами телепередач, дешевыми игрушками и яйцерезками. Люди ездили в Индию, в леса Сибири и алтайские горы.

Яна не могла сказать, кто научил ее этому трансу. Та женщина в сари, сделанном из павлопосадских платков? Уличный музыкант с красными глазами, который говорил, что его дедушка — саамский шаман, и что он все еще говорит с ним? Девушка в черном кружевном корсаже под камуфляжной курткой, у которой Яна купила бубен? Бригитта Хельм и ее прищуренные злые глаза?

А может, это была сама Вета. Когда Яна нашла старую кассету, где сестра перед зеркалом расчесывала мокрые волосы, все стало понятно. Дальше была запись утренника, к которому она тогда готовилась. Отец, наверное, проверял взятую напрокат камеру. Яна могла бы просто поплакать над той записью и забыть, но никто не мог сказать, почему самой Яны на ней не было и почему у Веты такие печальные, такие взрослые глаза.

Яна могла сказать. Вообще-то она помнила, что в тот день болела, но причина была не в этом. Причина была в том, что сестра ждала ее там. Звала и хотела что-то сказать. Нужно только сосредоточиться, стуком протянуть дорожку от мира Здесь к миру Там.

И тогда в мире Там Яны еще не было.

— Раз ты здесь, значит, новости уже видела? — наконец спросил ее Лем.

Яна обнаружила, что лежит у него на коленях, а он отрешенно смотрит в погасший экран и перебирает ее волосы.

— Да, — прошептала она. — Кто с тобой?..

— Алиса. Я послал ее за шоколадом.

— За шоколадом?

— Ты бы видела свое лицо. Яна, тебе нужно перестать так делать. Это ненормально.

— Я надеялась, что… увижу там девушку, которую сегодня убили.

— Это все херня. Чушь, которой набита твоя пустая голова, Яна. Никого там нет, только давно мертвые немцы.

— Неправда.

Он взял ее за руку ледяными пальцами, заставил разжать кулак. Погладил ладонь, будто пытался стереть линии, в которых была вырезана ее судьба.

— Я тоже читаю Радьяра, Элифаса Леви и прочие «Тараумары». Но стучать в бубен и таращиться в немые фильмы, обливаясь слезами — ненормально. Посмотри мне в глаза, незабвенная. Ну? Дурная… дурная. Ты что с собой делаешь?

Яна улыбнулась и прижалась щекой к его колену. Голова кружилась, мысли расползались, но ей было хорошо. Тепло, и она даже чувствовала себя в безопасности.

Хотя бы сейчас.

— Мне звонила Инна, я обещал, что мы ее заберем. Она собирается идти на мост, у которого нашли девушку, и воткнуть нож в любого мужика, у которого будут злые глаза.

— Но мы ведь оба знаем, что человека, которого она на самом деле хочет убить, там не будет.

— Не нужно, Яна. Сама знаешь, что не нужно так говорить.

Он смотрел так серьезно. Глаза у него были темные, совсем непохожие на глаза Веты. Такие живые, такие хорошие глаза.

Что-то случилось. Яна потом не могла вспомнить, что. Наверное, он ее поцеловал.

Или она его.

Какая разница, если экран погас, Алиса еще не вернулась. Девушка в зеленой ветровке так и не ожила и уже превратилась в Офелию.

А Яна еще нет.

Когда пришла Алиса, они сидели обнявшись и смотрели в одну общую темноту под веками.

…

На этот раз машина завелась с первого раза. Яр знал, что не стоит садиться за руль — ни одной настоящей мысли, ни одного чувства не осталось.

Не стоило садиться за руль. Вообще не стоило никуда ехать, нужно было вернуться домой или пойти к Яне, лечь и не вставать хотя бы сутки, пока не уляжется потревоженная муть, пока не вернется способность мыслить.

Если он задумается — поймет, что сделать ничего не мог и уже не сможет. Что человек, который убил Раду, рано или поздно ошибется, потому что ведет себя слишком нагло. Яр каждый день просматривал разделы криминальной хроники и сводки о пропавших. Девушка, которую сегодня убили, даже не была объявлена в розыск.

Как и Рада. Но теперь-то такие заявления принимали сразу.

Если он задумается, поймет, что Яна права, и единственное, что остается ему и другим — бесконечно лгать себе и друг другу. Лгать, что все скоро закончится, что они смогут жить дальше, что они ничего не могут и не могли сделать.

Яр не собирался задумываться.

Он припарковал машину у дома, куда не собирался возвращаться. И замер.

Там, за лобовым стеклом сгустилась черная осенняя ночь. Он оставался здесь — в коконе тусклого серого света. А за чернотой четко виднелся прямоугольник открытого окна первого этажа.

Свет на этой кухне был золотистым и теплым. По кухне ходила женщина в зеленом халате. Она курила и что-то ставила на стол. Движения у нее были уверенные и мягкие, как у матери Яны.

Яр вдруг ясно ощутил, что есть настоящий мир, за которым он наблюдает через окно, словно через экран. А есть тот мир, в котором он навсегда застрял.

Он тряхнул головой и вышел из машины. Ощущение нереальности мира так и не исчезло, но Яр уже знал, как его разбить.

Он набрал номер квартиры, в которой настоящая женщина курила настоящие сигареты и не знала о нихиле, в котором он застрял.

— Да, — голос искаженный домофонным шорохом был совершенно спокойным.

Так вот что чувствуют люди в настоящем мире. Они спокойны.

— Соседка ваша дверь не открывает. Просила приехать, — бодро соврал он.

Мелькнула мысль о том, что делать, если ему не откроют. Можно влезть в открытое окно и выйти в подъезд через чужую квартиру. Кажется, так делать было нельзя, но Яр смутно помнил, почему.

— Конечно, — вздохнула женщина в настоящем мире.

И открыла дверь.

Яр знал, что так в настоящий мир не попадет. Что сейчас идет в мир, где его не ждут, но зато там остались следы Рады.

И, если повезет, еще кое-чьи следы.

Через темноту ненастоящего подъезда он поднялся на этаж и постучал в дверь.

Надежда Павловна открыла сразу. Она стояла на пороге в клетчатом фланелевом халате и нервно мяла фильтр зажженной сигареты.

— Заходи, — глухо сказала она.

У нее были красные глаза и опухшее лицо. Яр все еще с трудом понимал, зачем именно пришел, но разулся в коридоре, оставив мокрые ботинки на полосатом коврике.

А куртку не снял. Пошел в комнату Рады, открыл дверь и остановился на пороге. Темнота ее спальни пахла вишневыми духами.

— Знаете Боровую улицу? — наконец спросил он.

— Нет.

Яр пожал плечами и открыл шкаф.

Вот ее одежда. Концертные платья, сложенные стопкой рубашки. Платья в чехлах, рубашки обтянуты пленкой.

На дверце шкафа изнутри черным маркером было написано: «Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой».

Он взял первое попавшееся, стащил с него чехол. Гладкая кремовая ткань, черные ленты, запах старой ткани.

— Это свадебное платье, — мрачно сказала Надежда Павловна, усаживаясь в кресло. — Наше… фамильное, моя прабабушка до революции в нем венчалась.

Яр молча вернул платье в чехол.

Книги на полках были просто накрыты шуршащей пленкой. Собрание Стейнбека, несколько книг Достоевского.

Современная фантастика. Эдгар По. Кундера. Рильке. Между томами вставлен плотный лист акварельной бумаги, на котором каллиграфическим почерком выведено недописанное стихотворение:

Вечерние ветры

Вишнёвый цвет обрыва

Он пролистал каждую книгу. Нашел несколько забытых закладок, бережно вернул каждую на место.

На туалетном столике были расставлены банки и флаконы, тоже затянутые пленкой. Каменели открытые темные румяна, мешалась в вездесущей пылью высыпанная на старое зеркало пудра. Мутно поблескивали разбросанные шпильки и раскатившиеся бусины.

— Что ты ищешь? — в голосе матери Рады звучало тусклое любопытство.

Яр не ответил. Выдвинул оба ящика под столиком.

Нотные тетради. Еще несколько книг. Исписанные листы, конспекты, быстрые зарисовки. Два блокнота — маленький на пружине, с котенком в цветах и бежевый ежедневник.

— Сегодня убили еще одну девочку, — сказала Надежда Павловна. — Ты поэтому пришел?

— Да, — механически ответил Яр, продолжая перебирать бумаги. — Я ездил в тюрьму.

— И что ты узнал?

— Что ваш муж что-то спрятал на Боровой улице в синем доме. И что он любит Стругацких. А потом, — внезапно для себя продолжил он, — я пошел к своей… приятельнице, сестру которой тоже убил этот человек. Сходил с ней к ее родителям, пил там и пытался делать вид, что все в порядке.

— А должен был делать что?

Яр сложил бумаги в прежнем порядке и накрыл их пленкой. Еще немного — и он тоже начнет бросаться на людей, которые пользуются неправильным мылом.

— Я заберу ежедневники.

Она только пожала плечами и раскурила новую сигарету. Ни разу не затянулась, просто позволяла сигарете тлеть, а пеплу падать на пол.

— Устроили шоу, — пробормотала Надежда Павловна. — Девочка только умерла, а уже сюжеты в новостях. Все сидят перед телевизорами, жрут и смотрят.

Яр кивнул и осторожно опустился на табурет у столика.

— Ко мне ходили репортеры. Я с ними разговаривала, потому что мне сказали, что это поможет его поймать. Но теперь думаю, что его никогда не поймают.

— Поймают.

— Кто? — отрешенно спросила она.

— Я.

Она снова пожала плечами. Не поверила. И пусть. Главное, что Яр поверил, снова.

Потому что пока он пытается забыться, убедить себя, что все кончится — этот человек продолжает убивать. Скоро у Яны не хватит места для всех, кто ищет утешения в разделенной боли, песнях под гитару и лжи, записанной на VHS.

— Мне нужен отчет о вскрытии. Я знаю, вы забирали.

Надежда Павловна поморщилась, но встала, с отвращением погасив нетронутую сигарету в креманке с карамельками.

— Тебе могли бы дать копию, — процедила она, доставая из серванта темно-синюю пластиковую папку.

— Мне казалось, вы были против.

— А вы меня когда-то слушали?!

Он молча забрал папку.

— Мне еще говорили, — глухо сказала Надежда Павловна, — что Раду видели… скорее всего перед похищением. Ее видела женщина, которая выгуливала собаку. Сказала, что Рада помахала этому человеку, он подъехал, они немного поговорили и она сама села к нему в машину.

— Что за машина сказали?

— Белый «Ниссан», — с отвращением сказала она. — У Артура такой был. «Лаурель». Но я сразу сказала, что это чушь, и что Артур Раду не убивал. Мало ли «Лаурелей» по городу ездит. Да он, наверное, давно продал. Зачем ему машина…

Яр знал, что есть синий дом на улице, которая может и не называться Боровой. Знал, что Лем сегодня должен был отвести Яну к родителям, но куда-то пропал и что «его потеря иного толка». И еще знал, что отец Рады сбежал из тюрьмы, когда начались убийства, он ездил на белом «Ниссане» и что Рада писала ему письма, но ничего об этом не говорила.

Все это ничего не значило. Артуру, которого ищут как беглого преступника, не нужна заметная машина. Лем мог забыть или опоздать на встречу с Яной. Или просто не захотеть идти.

Но если сегодня и правда был последний теплый день года, то у Яра есть много месяцев на то, чтобы выяснить, в чью машину села Рада и кто плел проклятые венки.