Я знаю, кто убил Лору Палмер

Глава 7. Первая сказка Яны

Пришли холода и настала хорошая осень.

Октябрь был почти счастливым. Это был месяц рыжий, белый и синий. Месяц задумчивый и тихий, и он не требовал от Яны ничего.

Она ходила в прокат каждый день. Советовала фильмы, выдавала, принимала обратно. Складывала в кассу мятые купюры, ссыпала звенящую мелочь и никогда не пересчитывала. Зато проверяла кассеты. Чтобы не было царапин, отпечатков на коробках, надорванных уголков. Каждый вечер Яна закрывала прокат и шла домой. Дома она ссыпала деньги в коробку из-под обуви и прятала ее под кровать.

Она ни разу не осталась в прокате на ночь, не включала ни «Метрополис», ни «Горькую луну», не стучала в бубен и не говорила с мертвецами.

Лем приходил трижды в неделю. Приносил сигареты, печенье и яблоки, алые снаружи и белоснежные внутри. Приносил варенье, кассеты и диски с музыкой, разноцветные ликеры и коньяк в пластиковых бутылках. Иногда приходили другие — Володя, Алиса, Инна. Они приносили то сыр, то деревенские яйца, то шоколадные конфеты, а еще гитарный звон и голоса, которые пугали мертвецов, притаившихся в погасших экранах. Яна старалась не покупать продукты и есть только то, что ей приносят. Так она будто переставала быть человеком, становилась духом, мелкой нечистью, которую задабривают кефиром и алыми осенними перцами. Или проводницей, но не в мир духов — к грани, которая лишь немного дальше от реальности.

Подумав об этом впервые, она несколько минут смотрела в стену, а потом достала из серванта «Фасты» Овидия, нашла в середине нужные строчки и вырвала страницу. Оборвала все слова вокруг, а потом иголкой приколола желтый и мятый клочок бумаги на знак анархии в гостиной. Вот так. Теперь среди имен жертв, интервью, слов, которые однажды все забудут, которые некому хранить, появилась роль и для нее.

Божества Стикса отнюдь не жадны.

Рады они черепкам, увитым скромным веночком,

Горсточке малой зерна, соли крупинке одной,

Хлеба кусочку в вине, лепесткам цветущих фиалок:

Все это брось в черепке посередине дорог.

Яр приходил чаще других, и Яна всегда была ему рада. Ей нравился Яр. Он был спокойным. Таким спокойным, будто это один из ее старых друзей, для которых ничего не значат слова на стене в гостиной. Алиса много злилась, Володя и Инна тосковали, Лена суетилась, будто могла что-то исправить. И только они с Яром понимали, что произошло. Они с Яром, а еще Лем.

А сколько Яр пил — Яна никогда не видела, чтобы люди столько пили и потом еще могли разговаривать! Любой алкоголь в доме Яны превращался в поминальный. От поминальной водки не отказываются. Не отказываются от поминального пива и поминального амаретто. Яр мог выпить что угодно и в любом количестве. Даже допил весь чай из термоса Яны, когда она предложила. Яне те грибы принес Лем, и он говорил, что больше трех глотков лучше не делать. Яр выпил всю настойку, а через несколько часов сам ушел домой. И взгляд у него почти не менялся — спокойный. Темно-зеленый, как болотный мох.

Яр приносил коньяк. Еще чай, свежий хлеб и живых рыб в зеленоватой чешуе. Яна представляла, как он рыбачит во время выездов на ремонты, сидя на какой-нибудь ржавой балке, лапе уродливого механического зверя, названия которого она, конечно, не знала. Как он сидит и смотрит на темную маслянистую воду и блестящие спины рыб под ней.

Лена ничего такого не представляла. Она оглушала рыб ударом рукоятки ножа, чистила, а потом пекла расстегаи, а Яна ей страшно завидовала.

Яр сидел в зеленом кресле, читал книги из серванта, мало говорил и курил черную трубку с грушевым табаком. Яне нравилось сидеть рядом, на диване, держать на коленях раскрытую книгу, но не открывать глаза. Просто слышать, как дышит рядом уверенный и спокойный человек, знать, что мысли у него тяжелые, черные и холодные, как камни на дне городской реки. Знать, что именно этот человек однажды закончит эту историю.

Яр смотрел внимательно и внимательно слушал. Яр был спокоен, и у него были темные глаза.

Раз в неделю Лем оставался на ночь. Ночью он становился глупым, переставал гадко ухмыляться и отчитывать ее за деструктивность. По утрам варил ей кофе в медной джезве, жарил яйца — у него желтки никогда не растекались — и провожал ее в прокат. Иногда оставался с ней и даже соглашался посмотреть пару фильмов, обычных, вроде «Кошмара на улице Вязов». Таких, чтобы нельзя было выключить звук и впасть в транс.

Яна не представляла, с чего Лем взял, что ей нравится туда ходить, что она ищет повод снова увидеть, как скалятся отпечатанные на газетной бумаге лица. Ей гораздо больше нравилось лежать у него на коленях и смеяться над тем, как у Фредди Крюгера растягиваются руки. Если бы Яна могла — вообще никогда не прикасалась бы к бубну.

Нет, Яне не хотелось ничего менять. Она даже перестала ходить по мостам.

Лем говорил ей, что нужно чем-то заняться, может, пойти учиться, как она когда-то хотела, или найти нормальную работу. В местном университете открыли кафедру киноведения. Говорил, что она будет писать о фильмах в какой-нибудь газете и ее будут читать целых четыре человека, а с редактором пять, неужели ей не кажется, что это похоже на счастье. Яна смеялась, сообщала куда ему идти, и думала, что ничего Лем не понимает, потому что это совершенно точно и есть счастье.

Стоило уехать из города. Иногда она думала, что здорово было бы проиграть в казино квартиру, бабушкино наследство, ведь тогда ей придется выживать. Снимать комнату в общежитии. Работать в библиотеке или продавать на рынке помидоры. У нее появятся тривиальные цели, от которых некуда будет деться, и все мысли, наполняющие ее голову, наконец-то затихнут.

Она смеялась, думала о помидорах и близко не подходила к казино. Только однажды вечером зашла в салон с игровыми автоматами недалеко от проката. Заплатила взнос и дернула рычаг первого попавшегося автомата. Табло защелкало, в уши вкрутилась механическая мелодия, а потом появился первый лимон, жизнерадостный и желтый. За ним второй и третий. В лоток с частым звоном посыпалась мелочь. Яна стояла, криво улыбалась, глядя на серебристые чешуйки монеток и чувствуя на себе ненавидящие взгляды. Собрала деньги в платок, вышла на первый же перекресток, и когда зажегся зеленый свет встала посреди дороги и разбросала монеты — в черные лужи, на белые полосы разметки, под равнодушные колеса машин.

— Тебе на удачу! — крикнула она в желтый свет фар и осеннюю темноту.

Крикнула Яру, который был где-то далеко и не мог ее слышать.

Пусть найдет того, кого ищет. Может, Яну услышат быстрее, может ее жертву примут охотнее, ведь она и сама немного не-человек.

Раздраженный окрик клаксона напомнил, что она стоит посреди проезжей части. А что если она бросится под машину — может, тогда Яр сразу найдет убийцу, и ей даже не придется ничего об этом знать?

Кто-то грубо толкнул ее в спину. Схватил за капюшон, поволок к красному пятну светофора.

— …дерьмом обколются и тупят! — шипел чей-то голос, мужской или женский — Яна не могла разобрать. Болталась в чужих руках, пока ее не отпустили, молчала, пока человек не ушел.

А потом поправила куртку и побрела к прокату.

Так прошел октябрь и половина ноября. Яна была почти счастлива и избегала мостов, будто чувствовала, что однажды встретит там Нору.

Но от Норы нельзя было спрятаться.

…

В середине ноября, когда загустевшая от холода вода была готова замерзнуть, Яна переходила мост, таща тележку с тремя коробками кассет. Видеосеть списала сорок сборников мультфильмов, шесть кассет с экспериментальным венгерским кино, которое никто не брал, несколько упаковок боевиков и мелодрам, и, главное — «Двойника» Пола Хенрейда и «Ребекку» Хичкока. Яна давно о них мечтала, а мультфильмы, боевики и мелодрамы позволяли быстрее наполнять коробку из-под обуви. Еще у Яны кончились сигареты и сломался каблук на любимых ботинках, поэтому пришлось внимательнее относиться к наполнению коробки. И тащиться в видеосеть на другом берегу, впрочем, за Хенрейдом и Хичкоком Яна пошла бы по снегу босой. Даже через мост. Ведь можно смотреть на швы мокрой каменной плитки и не обращать внимания на тех, кто стоит у перил.

Колесики поворачивались неохотно, забитые редким мокрым снегом. Яна шла, опуская голову все ниже, а потом не выдержала и подняла глаза.

У перил стояла высокая женщина в фиолетовой парке. По спине рассыпались светлые волосы, в которых блестели капельки растаявшей воды.

Женщина смотрела прямо на нее. Глаза у нее были серые, обведенные фиолетовым, в тон парке, карандашом.

Яна не видела эту женщину в интервью о смерти Юлии — девушки, которую убили в последний теплый день года. Но она не могла стоять здесь просто так. На том самом мосту, на том самом месте, откуда сбросили тело. Может, на черных перилах еще можно было отыскать пятна невымытой дождями крови.

Юлии было девятнадцать, а женщине — около тридцати. Старшая сестра?

Говорить о Лоре Палмер не хотелось. Развернуться и уйти почему-то казалось невозможным.

Яна стояла, спрятав руки в карманы и пытаясь поймать озябшими пальцами тепло. Тепла в карманах не было. Были крошки табака и пара монет.

— А я вас жду, — вдруг улыбнулась она.

— Очень зря, — буркнула Яна. — Я приношу несчастья.

— Я люблю несчастья. У меня такая работа.

— Вы похоронный агент?

— Я веду криминальную хронику в журнале «Вслух».

И Яна ее тут же вспомнила.

— Вы — Нора Любецки, — заявила Яна. — Вы пишите хорошие статьи.

Действительно, хорошие. Некоторые висели у Яны на стене. Нора писала холодно и отстраненно, но именно в ее холоде слышалось больше всего злости. А еще она звала убитых по именам.

— Юля проходила у меня практику год назад. Я хотела сказать вам, что она была невероятно талантливая девочка, мы близко общались и я видела в ней надежду журналистики, но вообще-то мы разговаривали три раза, а в редакции Юля пила кофе и стреляла сигареты.

Яна знала, что дальше скажет Нора. Знала, зачем она ее ждала, и о чем хочет попросить. Нора еще не сказала — а Яна уже знала, и у нее было несколько секунд на то, чтобы обдумать ответ.

— Я хочу о вас написать.

— Потому что новых убийств нет, а материал нужен? — спросила Яна резче, чем хотела.

— Истории неважно, какой человек ее рассказывает и что у него за мотивы, — пожала плечами Нора. — Вы же не станете осуждать меня за то, что я оплачиваю коммуналку гонорарами за статьи об убийстве вашей сестры. Зато Вету помнят. И может, когда-нибудь мои материалы помогут поймать того, кто ее убил.

Яна хотела огрызнуться, а потом вспомнила, что она тоже оплачивает коммуналку раздавая людям истории. И еще вспомнила, как именно у нее появился прокат, в котором она может раздавать истории и стучать в бубен.

— Домой к себе не пущу, — предупредила Яна.

— Я не хочу писать о вашем доме, я хочу писать о вас, — уточнила Нора. — Вы ведь владеете прокатом на Блюхера?

Яна метнула быстрый взгляд на тележку и медленно кивнула. «Владеете», а не «работаете». Значит, Нора успела что-то о ней узнать.

— Да.

— Мы можем встретиться там и поговорить о прокате?

— О прокате… — пробормотала Яна. — О прокате, наверное, мы можем поговорить.

— Отлично! Завтра в три часа вы будете на месте?

Яна молча кивнула. Нора улыбнулась, взмахнула рукой — фиолетовый росчерк на белом снегу — и, кажется, собиралась попрощаться, но Яна ее перебила:

— Почему вы не зовете убитых девушек «Офелиями»?

— У них были имена, — Нора перестала улыбаться и опустила руку. — Мертвых должны помнить живыми, а «Офелия» — имя для мертвой женщины.

Яна рассеянно улыбнулась. Нора говорила правильно и нравилась Яне. Но вдруг холод словно пролился из ее карманов, пальцы онемели, а в сознании мигнули апельсиновым светом все окна, горящие в слепой синеве, ощерились все черные перила мостов и забурлила вся мутная речная вода. Словно зажегся след, медный и раскаленный. Цепочка следов — вот мужчина и женщина выходят из переулка, поднимаются на мост и подходят к месту, где стоит Нора. Вот цепочка теряет звенья — дальше идет один человек, и его шаги словно впечатаны в выстуженный камень. Яна видела этот след и могла поклясться, что Нора тоже его видит.

И когда Яна сделала следующий вдох, она уже словно была другим человеком.

Яна начала говорить слова, которых давно никому не говорила и не собиралась говорить никогда:

— Он убивает на мостах, потому что мост — это граница. Между миром живых и миром мертвых протекает река, и иногда через эту реку удается построить мост. Он пытает — потому что нельзя переродиться без страданий. Он вырезает улыбки — лишает женщину ее «живого» лица. Дает с собой цветы. Он не убивает — он отправляет в другой мир. Может, ему кажется, что он делает доброе дело, дарит бессмертие. А может, ему зачем-то нужно, чтобы эти девушки оказались там. Я думаю так. Приходи в прокат, Нора, я расскажу тебе сказку. Хочешь? Вижу, что хочешь.

С этими словами Яна подобрала ручку тележки, подхватила мокрый черный подол и быстро зашагала к прокату, не оборачиваясь и не задумываясь над тем, что сейчас сказала.

Она рассказывала эти сказки не в первый раз. Яне не жаль было сказок — у нее их много. Если Нора хочет послушать — она придет.

Она придет и Яна расскажет.

…

В тот вечер Яна впервые за осень осталась в прокате. Всю ночь она пересматривала «Ребекку» и «Двойника», лежа на вытертом ковре, тянула виноградный коктейль и старалась не думать о медном следе, который точно видела Нора.

Первый раз истории захватили. Второй раз она замечала, как двигаются камеры, как снимали сцены с Эдит и ее сестрой в «Двойнике», и что машина в «Ребекке» вовсе не едет по аллее, это аллея «едет» к машине, и сочетание сахара со спиртом почему-то делало этот факт очень смешной шуткой, над которой обязательно надо посмеяться.

На третий раз она видела только тени и пятна. У огня, пожирающего Мэндерли, был привкус изабеллы, невидимая кровь из простреленного виска Маргарет складывалась во все более странные узоры. Яна пыталась их разглядеть и надеялась, что получится больше ни о чем не думать.

Но она думала. И не могла ни уснуть, ни напиться, ни проникнуть за экран. Просто раз за разом утрамбовывала в голову две истории, пока не пришло отвращение, а за ним — желанное отупение. Тогда Яна наконец уснула, и уже через полчаса в прокат позвонила первая посетительница — молодая женщина, которой Яна успела пообещать новые мультфильмы для ее сына. Вместо того, чтобы поспать перед встречей с Норой, Яна искренне пыталась объяснить, что второй «Король лев» отличается от первого тем, что историю на этот раз придумали по мотивам «Ромео и Джульетты», а не «Гамлета», поэтому четырехлетнему ребенку обязательно понравится. В конце концов Яна пообещала, что в финале все львы умрут и это будет поучительно, вручила кассету на три дня и пошла краситься.

Ничего не получалось. Тени ложились пятнами, стрелки смотрели в разные стороны, ресницы слипались, а помада размазывалась. Яна шипела и ругала себя за то что согласилась на интервью и что сорвалась, испугалась воображаемого следа.

Но как только хрустальный фурин над дверью переливчато прозвонил второй раз — тени вдруг растушевались как надо, а пара движений пуховки в белой пудре наконец-то выровняли цвет лица.

Яна сунула косметичку под кресло и вышла из комнаты для показов.

Нора стояла у прилавка. Ее парка была облеплена мокрым тающим снегом, волосы убраны под черную вязаную шапочку. На ее шее висел чехол с фотоаппаратом.

— Добрый день, — улыбнулась Яна.

— Добрый, — осторожно ответила Нора, косясь на стоящий на маленькую чугунную горелку, которая стояла на прилавке.

Яна пожала плечами, бросила в медное блюдце несколько щепоток сандаловой стружки и поставила его на горелку.

— У меня особенный прокат, — надменно сообщила она. — Слышали про «магию кино»?

— Я воспринимала это в метаморфическом смысле, — устало ответила Нора, убирая шапочку в карман. Казалось, ее волосы стали еще светлее.

В воздухе медленно расползался прозрачный дымок, пахнущий медом и нагретым солнцем деревом. Нора достала фотоаппарат и стала настраивать объектив.

— Вчера мне отдали несколько сборников венгерского артхауса, и я все их пересмотрю, — пожала плечами Яна. — Еще у меня есть французский экспериментальный хоррор — дивной бессмысленности гимн аутофагии — а неделю назад я рыдала над тем, что мужчина и женщина в ушанке уехали по железной дороге на осле.

— И в чем магия? — заинтересовалась Нора.

— В том чтобы не спиться, — флегматично ответила Яна, доставая из кармана бархатный мешочек. — Хотите, я вам погадаю?

— Не нужно.

— Да бросьте, — поморщилась Яна и накинула на прилавок бордовую бархатную тряпку — распоротый подол старого вечернего платья. — Я вам сейчас расскажу, зачем вы пришли и что вы здесь найдете.

— Я полагаю… — начала Нора, но Яна жестом остановила ее.

Она раскладывала «паука» несколько минут — четыре покрытые лаком вишневые косточки с выжженными рунами в центре, по три по углам. Она передвигала косточки, цокала языком и неодобрительно смотрела на Нору. Та улыбалась и фотографировала руны, Яну и стеллаж с кассетами за ее спиной.

— А что в неподписанных коробках?

— Порнография, — равнодушно ответила Яна, посмотрев на полки, куда указывала Нора. — Грузинская.

На самом деле там были домашние записи, которые нужно было переписать на диски.

— А обычные фильмы у вас есть?

— Есть, меня же до сих пор не выселили из квартиры. На артхаусе денег не заработаешь. Но я спасаю кассеты, — сказала Яна. — Как щенков и котят. Забираю все списанное, то, что люди хотят разбить, сжечь и никогда не вспоминать. У меня есть четыре экземпляра «Сало» Пазолини, на одной из кассет, кстати, есть еще его «Медея».

— Вы смотрели? Считаете — это хорошее кино?

— Смотрела «Медею». А «Сало»… знаете, у Де Сада вообще-то была философия, ненависть к природе, недостаточность одной смерти, отчаяние перед неизбежностью отчаяния…

— А кино хорошее? — тихо повторила Нора.

— У меня нет вкуса, у меня с кино просто животная страсть. Но мне не нравится, — призналась Яна. — Избыточное. Это почти китч, но недостаточно китч, чтобы стать хорошим кино.

Она говорила эти слова потому что знала, что Норе это понравится. Что это хорошая история — сестра убитой маньяком девушки собирает брошенные фильмы и не любит экранизации Де Сада. Нора напишет ее и заплатит за свет, купит бутылку вина и новые носки.

Люди прочитают о прокате, и Яна тоже заплатит за свет и, может, ей даже на носки хватит.

Яна раскладывала руны и цокала языком, но на самом деле на них не смотрела. Скользила взглядом по поверхности, наблюдая за Норой, и только перевернув последнюю косточку обратила внимание на то, что у нее получилось.

— Расскажите о своем любимом фильме, — попросила Нора, раскладывая перчатки на батарее.

— «Куклы» Такеши Китано, — не думая, ответила Яна. Она не знала честного ответа на этот вопрос, и решила, что будет правильным назвать первый, какой придет в голову.

— Почему?

На этот вопрос у Яны тоже не было честного ответа. Она смотрела этот фильм дважды, один раз с Алисой, а второй — чтобы войти в транс. Второй раз она выбрала сцену сна Савако, потому что сон был о синей ночи, мосту, троих смеющихся мужчинах, двух белых масках и девушке, которая увидела лица под масками.

Яне тот транс не принес утешения. Не мог принести, глупая была идея. Норе она, конечно, ничего не сказала.

— Достаточно китч. А может, я хочу, чтобы вы меня считали очень умной и загадочной, — усмехнулась Яна.

— Я все равно не знаю, что это за фильм, — вздохнула Нора и навела объектив на фурин.

Тело паука щерилось острыми краями руны Хагал, рядом неотвратимая петля Ансуз. Рядом с Берканой, означающей Нору, — перевернутая Турисаз. Здесь было и предвестие предательства, и расплата, и гнев. Очень много гнева было в темных вишневых косточках на старом бархате.

Она медленно набросила на руны край тряпки. Перемешала их, свернула в узел и сунула под прилавок.

— Вы скоро получите повышение и будете жить долго и счастливо, если не забудете, что нужно остерегаться черных собак, — сообщила Яна.

— Отлично, — улыбнулась Нора. — Вы давно здесь работаете?

— Почти год, — ответила Яна. — Я открыла прокат незадолго до смерти Веты. Сейчас дают кредиты под очень лояльные проценты.

— И прокат приносит прибыль?

Яна молча выдвинула ящик кассы, в котором болталась мятая пятидесятирублевая купюра.

— Может, вы напишете хорошую статью, и люди начнут ходить чаще, — обворожительно улыбнулась Яна. — Не забудьте написать, что у меня много дублей редких фильмов, и я готова их продавать. А еще я устраиваю показы.

— Но год назад повсюду уже продавались диски, — заметила Нора. — Я, как и многие другие, считаю, что будущее принадлежит DVD.

— Люди привыкли к прокатам, — безмятежно улыбнулась Яна. — Я посоветую фильм, достану редкую кассету и не возьму много денег. Я погадаю, сварю кофе и включу кино для ночного показа. Ни один домашний проигрыватель…

Яна ворковала, с нежностью гладя прилавок и бросая влюбленные взгляды на пустую кассу. Показывала развешенные на стенах старые афиши и репродукции Климта. Зажигала свечи и лампы в красных абажурах, а потом гасила их. Она видела, что Нора скучает, но продолжала пичкать ее уютной ложью так же, как пичкала себя ночными фильмами и виноградным коктейлем. Лишь бы медный след никуда не привел. Лишь бы Нора выпустила свою статью и больше никогда не появилась в ее жизни.

Но Нора слушала.

Скучала, но взгляд у нее был серым и цепким. Она слышала, что Яна говорит правду, но не знала, зачем она ее говорит. И этот вопрос явно интересовал ее больше, чем рассказы про коллекцию Годара.

Нора еще что-то знала, но Яна никак не могла понять, что именно.

Пусть Нора уйдет. Пусть сделает Яну героиней истории вроде «Мечтателей» Бертолуччи и уйдет. Яна готова ради этого ходить по прокату голой и курить, стряхивая пепел на пол.

— Видели «Мечтателей»? Я смотрела в кино восемь раз, мечтаю достать запись…

Только пусть наконец уйдет.

Дрожал в красно-золотом полумраке медный след — опустишь глаза и найдешь.

Но она не уходила. Задавала вопросы, улыбалась, трогала ее афиши, колокольчики и свечи. Смотрела, и взгляд у нее был ледяной, как речная вода.

И взгляд у нее был как у Веты, когда она в последний раз смотрела Яне в глаза.

— Я не мечтаю открыть еще один прокат, этот бы не закрылся, — сказала она и тут же, не меняя интонации, продолжила: — смерть придет, и глаза у нее — твои.

— Что?..

— Я здесь сдаю истории внаем, Нора, — глухо сказала Яна. — А тебе подарю. Ты ведь пришла послушать сказку — слушай. Жили на свете две сестры.

Лица у девочек были одинаковые, такие одинаковые, что никто не мог отличить, и глаза у обеих — отраженное в живой воде небо. Только у одной душа была черней, чем самая долгая ночь, но у другой доставало мудрости в душу сестре не заглядывать. Хочешь слушать дальше? Вижу, что хочешь.

Не спорили сестры из-за лент и булавок, не спорили из-за цветов, что приносили те, кто искал их любви. Дешевы были булавки и дешевы были цветы — надевала одна платье сестры, да волосы так же расчесывала и те, кто приносил им вербейник и левкои не угадывали обмана. Но однажды пришел другой. Он не приносил ни цветов, ни лент, ни раздора — лишь смотрел в глаза одной из сестер и всегда узнавал ее. Говорила ей сестра: «не ходи из родительского дома, не переступай порогов, а если переступаешь — не давай распутывать своих лент, да не бери чужих цветов». Разве слушала ее сестра? Это в родительском доме они были вдвоем, это у отца и матери под присмотром они росли одинаковыми, только одну темнота изнутри грызла, а другая этой беды не знала. Но там, там, где чужие цветы и распутанные ленты, каждая становилась собой. Одной это нравилось. Другой нет. Хочешь слушать дальше? Вижу, что хочешь.

Когда одна сестра уходила из дома вслед за тем, кто распутал ее ленты, другая сказала: «говорят там, за порогами и окнами родительского дома водится Смерть. Я никогда не видела Смерти, но знаю, что от нее нельзя уйти. И еще слышала, будто Смерть приходит, и глаза у нее того человека, кого любил ты больше всего при жизни. Узнаешь, чьими глазами она смотрит — Она возьмет за руку, и ты не почувствуешь, как наступает темнота. Но если ошибешься — в мучениях оборвется жизнь, оборвется ниточка — да останется волосок. Будешь привязан к земле этим волоском, невидимый и немой, и освободишься только когда Смерть придет за тем, чьими глазами на тебя смотрела». Посмеялась сестра, распахнула окна родительского дома, бросила ленты, да закрыла за собой дверь. Хочешь слушать дальше? Вижу, что хочешь.

Не успела она полюбить волосы, не стянутые лентами, не успела напиться любовью того, кто всегда узнавал ее — Смерть пришла за ней и принесла цветы. Принесла фиалки и нивяник, принесла руту и водосбор, да только все цветы у Смерти побелели. Заплела Смерит цветы ей в волосы вместо лент. И посмотрела глазами цвета летнего неба, отраженного в теплой воде. Не то сестры глаза, не то ее собственные. Но разве можно не узнать собственные глаза? Дала она Смерти ответ. И та покачала головой.

Верно, увидела она, какие на самом деле были глаза у Смерти, да только сестре она теперь не расскажет.

И ходит ее сестра по свету, носит на шее свои ленты и ленты сестры, за спиной свои цветы и цветы сестры, и неподъемна эта ноша. Ищет вторая сестра Смерть. Хочет отдать цветы, разогнуть наконец спину. Порвать хочет волосок, которым сестра к земле привязана, да еще спросить — чьими же глазами смотрела Смерть? И может, сама Смерть не знает, которую из сестер забрала — ту, что с темной душой, или ту, что была мудрой? Ищет она Смерть, да никак они не встретятся. Не вплетает Смерть цветов ей в волосы, не смотрит любимыми глазами. Хочешь слушать дальше? Вижу, что хочешь.

Яна замолчала. Нора молча смотрела на стеллажи с кассетами, но взгляд у нее был пустой.

— Хочу слушать дальше, — наконец сказала Нора. — У какой из девочек была черная душа — у той, что умерла, или у той, что осталась жива?

— Про это знает только Смерть, — криво усмехнулась Яна.

Нора внимательно на нее смотрела. Разглядывала выкрашенные в черный волосы, заколотые серебряным гребнем в виде лилии. Черные линзы, черное кружево платья, лиловые пятна румян на скулах. Яна знала, как выглядит — непохожей на сестру.

И на себя тоже непохожей.

— А Смерть могла перепутать?

Яна пожала плечами и позволила себе на мгновение прикрыть глаза. След потускнел. Потом посмотрела на Нору и с улыбкой развела руками. Может, Смерть знает и об этом. Может, кто-то еще может об этом узнать.

— Спасибо вам за беседу, — Нора напоследок щелкнула фотоаппаратом, ловя отражение Яны в зеркале у стеллажа. — Мне пора. Статья будет в следующем номере.

И она ушла.

Яна так хотела, чтобы Нора ушла. Чтобы можно было погасить лампы, запереть двери и задернуть шторы, а потом, наконец, лечь на ковер перед погасшим телевизором и долго-долго спать, провалиться из черноты страхов и подозрений в черноту под веками.

Яна хотела. А теперь стояла, опустив руки, и вишневые косточки раскатились у нее под ногами, и тряпка валялась рядом, похожая на пятно засохшей крови.

Яна знала, кого забрала Смерть. И знала, почему.

И неподъемна была эта ноша.