Я знаю, кто убил Лору Палмер

Глава 13. И пусть фонарь не гаснет

— А знаешь, что это значит?! — Яна счастливо улыбалась, подставляя лицо мутно-серому свету, наполняющему улицу за окном.

— Пожалуйста, не надо…

— Смотри, Лем. Смотри, все начинается с начала. Давай пойдем через мост. Пойдем вдоль реки и придем… мы придем к морю?

— Яна, ради бога… хотя бы шторы закрой…

— Смотри! Пойдем скорее, в такой день нельзя сидеть дома… пойдем, Лем, прошу тебя, — она схватила его за рукав и потянула к выходу. Дождь бил о стекло, превращая тяжелые серые капли в ртутные брызги.

— Яна, ты пьяная, тебе нельзя никуда идти…

— Я всегда теперь пьяная! Ну пошли кого-нибудь убьем! Пойдем, тебе ведь это нравится! Давай я позвоню Норе! Заведем ее на мост, я вскрою ей глотку, а ты будешь стоять и смотреть!

Яна знала, что этим кончится. Она хотела, чтобы этим кончилось. И когда Лем наконец-то влепил ей пощечину, она на целых несколько секунд почувствовала себя свободной.

Они смотрели друг на друга, опустив руки и спрятав лица в тенях, таящихся по бокам от оконного проема. Яна хотела сказать, что на самом деле ни о чем таком не думала, и что боли не почувствовала. Что боль впиталась в щеку, как вода, и что у Лема не найдется столько жестокости, чтобы сделать с ней что-то, от чего она по-настоящему почувствует боль. Яна почти увлеклась мыслями о том, что она почувствует, если он потушит об нее сигарету, но Лем, как обычно все испортил. Одним словом испортил, как же у него это получалось?

— Прости.

Она покачала головой. Разве в этом дело.

Дождь пошел — вот что важно. Пошел дождь, Яр до сих пор не вернулся, а три недели назад над городом выл колыбельную зиме буран — река вскрылась, наполнила улицы холодом и ветром. Буран спел колыбельную зиме и затих, и деревья уже укутал зеленый туман молодой листвы. А теперь вот еще и дождь начался.

— Яна, я понимаю, что ты во всем винишь меня. Я бы сделал все точно так же, если бы пришлось выбирать снова, потому что знаю — ты свою смерть по кусочкам собираешь и ждешь не дождешься, когда целая сложится. Но тебе только кажется, что ты этого хочешь.

— Откуда ты знаешь, чего я хочу, — махнула рукой Яна и уселась на ковер.

С тех пор, как умерла Алиса, она старалась не появляться дома. Она по-прежнему не закрывала дверь, и почему-то была уверена, что квартиру не ограбят, что в ней не будут ночевать бомжи и наркопритон не самозародится. Но Яна мало в чем была уверена, и еще меньше ее уверенностей оправдывались.

И все равно она не могла себя заставить вернуться. Теперь она жила в прокате. Спала на кушетке в углу, ходила мыться в бассейн по соседству — она каждую неделю заносила деньги дежурным и не возражала, когда они об этом забывали. Вместе с ней переехала джезва, походная газовая плитка и черный мусорный мешок с ее вещами.

Если кому-то нужно — пусть приходят. Пусть ее друзья собираются у нее в квартире, устраивают личную жизнь, поют под гитару и варят картошку на ее плите. Ей все равно нечего дать этим людям.

Яна обещала себе, что теперь будет давать людям кассеты.

Фильмы — больше ничего.

… Алиса все-таки была сукой, неблагодарной, как все суки, что приходили к ней за утешением — все, кроме Яра. Тот не приходил греться, не смотрел тоскливыми глазами, не делал вид, что воем под гитару можно что-то исправить. Он был добрым, и его доброты хватило на то, чтобы уйти.

Остальные были не такими. Им нужно было место, чтобы жаться друг к другу, прикладывая к своим ранам чужие замолчанные потери. Яна им дала это место, Яна все им дала. И Алиса в благодарность осчастливила ее трупом в ванной.

Яна не любила вспоминать то утро и тот день. Почти сутки она не могла понять, вернулась ли она с берега реки. Ей мерещился прибой. Мерещился звон струн Роберта Смита и Саймона Гэллапа. Лица то и дело рябили помехами, в зеркале в первое мгновение отражалась Вета. Поэтому Яна была уверена, что никаких фотографий на экране не было и быть не могло. Лем отобрал у нее бубен, заставил выпить пару таблеток, и Яна просто легла спать, так и не дождавшись вызванную скорую. Алису, которая не двигалась, и, кажется, не моргала, они завернули в одеяло и усадили в кресло.

Через несколько часов ее разбудил визг Лены. Яна материлась, бросалась подушками в тех, кто пытался ее будить и доказывала Лему, что идущим вдоль реки не о чем беспокоиться. Но Лем не отставал. Он почти волоком притащил ее в ванну, залитую кровью, водой и оседающей розовой пеной. Любимой пеной Яны, лавандовой. Эта паскуда весь флакон вылила. Первые две минуты Яна отчаянно жалела пену.

Потом до нее дошло, и кроме пены ей стало очень жалко себя.

Скорая на этот раз приехала через полтора часа, милиция — через час пятьдесят. Все это время Яна сидела на кухне, несчастная и злая, заливала свое похмелье и разочарование в людях перекипевшим кофе, а еще радовалась, что у нее раздельный санузел. Лена все время плакала и жарила гренки — оказывается, вчера каждый принес по батону, и теперь у нее хватало хлеба, чтобы затолкать поджаренными ломтиками любое горе. Никто не ел. Она тоже не ела, только складывала на огромном расписном блюде погребальную пирамиду.

Володя сидел, привалившись спиной к балконной двери и курил уродливую бриаровую трубку. Он хмурился, иногда пытался многозначительно кряхтеть, но толка от этого было не больше, чем от истерических Лениных гренок. Но Яна все равно была рада, что они здесь. Только Инну она разбудила и выставила, не разрешив зайти в ванну.

Когда приехала милиция — невыспавшийся мужик с мешками под глазами и очень строгая девочка в отглаженной форме — Яна почти смирилась с тем, что происходящее реально. Что она вымочила подол в речной воде, принесла ее в реальный мир. И кого-то убила.

— Пили? — мужчина почесывал небритую щеку и равнодушно оглядывал разгром.

— Пили, — легко призналась Яна.

— А еще?

— Песни пели.

— Проверим. Ссорились?

— Нет.

— А почему в ванной труп?

— Это все паранойя и местное телевидение.

— Молодец, — похвалил ее милиционер. — В отделение собирайся.

Яна посмотрела на свои дрожащие руки, потом на него, и произнесла роковое «Опять?!».

… Через два дня к ней в прокат приехала Нора, бедная, замерзшая и очень несчастная. Она наконец объяснила Яне, что никакой воды она на подоле не принесла — это видеоинженер из местной телекомпании решил пошутить. Был уверен, что никто не смотрит местный канал в такое время, тем более никто не станет смотреть «Ворона» — его вообще поставили только чтобы эфир заткнуть, как повтор вечерней премьеры. Мальчика потом поймали в операторской, с маской Макса Хедрума из папье-маше. Нора с нескрываемым удовольствием рассказывала Яне, как режиссер монтажа орал сорок минут на одном вдохе и без повторений, как на следующий день приехала милиция и проверка, а у мальчика почему-то сломался нос.

Нора извинялась. Так, будто это она работала в той телекомпании, будто она поставила в эфир проклятый ролик. Она заваривала Яне чай, хватала ее за руки, а Яна все пыталась понять, зачем — это не она валялась мертвая в ванне. Это не Нора убила Алису, и не Яна ее убила. Тогда какое им до нее дело?

Нора только кусала губы и повторяла, что это ужасная ошибка. Яна была согласна — это была ошибка.

В конце января она открыла шкаф, пошвыряла в пакет белье, книги и косметику, сверху бросила жестяную банку с кофе и уехала в прокат.

А теперь вот пошел дождь. И Лем ее ударил, и на этот раз им уже ничто не поможет.

У Яны не было плана. Дождь согревал воду в замерзшей реке, умывал сонные улицы, стучался в окна. Дождь звучал предупреждением, и Яна знала, что он не может идти вечно не потому, что однажды появится солнце, а потому что скоро все сбудется.

Май пришел в город неожиданно, и неожиданно прошли две недели, в которые Яна убеждала себя, что весна ей мерещится. Не раздвигала шторы и пила, пила, заливала вином, коктейлями и ликерами оживший ужас наступившей весны.

Но, конечно, ничего залить не смогла.

Лем стоял, тяжело опираясь на подоконник двумя руками, и по его серому лицу плыли размытые дождем тени. Он стоял так бесконечно долго, потом обернулся и еще дольше разглядывал стеллажи, кресла, разобранную раскладушку, на которой ночевала Яна и заваленный книгами стол.

— Мы должны сказать правду, — сказал он.

— Я не могу. Ты же знаешь, я просто… не могу.

— Хватит, Яна. Эти твои игры с мостами через миры, бубнами и берегами реки — замечательные, но мы должны перестать быть мудаками. Пойдем и скажем правду.

— Не могу!

Он улыбнулся и выхватил из-под кресла монтировку.

— Ура, — равнодушно сказала Яна, вытягивая шею.

Но Лем не собирался ее добивать. Он встал посреди комнаты, взял монтировку двумя руками и низко опустил плечи. Потом медленно поднял голову и закинул монтировку на плечо.

— I'm singin' in the rain, just singin' in the rain! What a glorious feeling I'm happy again!

Монтировка описала широкий круг, чиркнув по полке в опасной близости от кассет.

— Кто я?

— Джин Келли? — слабо улыбнулась Яна.

— А вот и нет.

Он вскочил на стол и ногой столкнул лежащую с края книгу. Лем плохо пел, а еще он пытался не порвать ее книги, когда смахивал их на пол, и поэтому выглядел еще смешнее. Но Яна прижимала к растянутым в улыбке губам молитвенно сложенные руки, и решение уже зарождалось, расправляло щетинистые лапки в ее горле, готовое обрасти хитиновым панцирем слов и выползти наружу.

— I'm чего-то там so dark above! The sun's in my heart and I'm ready for love!

— Ты — Алекс Делардж. — Она прикрыла глаза, и тогда он наконец-то спрыгнул со стола.

Вздохнул и начал собирать книги, но Яну это совсем не устраивало. Она считала, что если человек назвался Алексом Деларджем, он просто не имеет права вот так просто сдаться. Малькольм Макдауэлл совершил эту ошибку, и теперь обречен превращаться то в плохо загримированных котов, то в клюквенных каннибалов.

— Я тоже так умею, — сообщила она. — Смотри.

Она встала у стола, оглядела разбросанные книги и повела плечами, пытаясь вспомнить, как нужно двигаться в этой сцене.

— Forget your troubles come on get happy! You better chase all you cares away!

Она не танцевала — только двигала плечами и щелкала пальцами.

— Ты точно не Джуди Гарланд, — проворчал Лем.

Яна вытянула руку и щелкнула пальцами прямо перед его носом — да! Конечно, никакая онане Джуди Гарланд.

Она хорошо знала эту песню. Она не хотела бы, чтобы хоть кто-то кроме Лема узнал, насколько хорошо.

— We're heading acr…oss the ri-ver! — Яна глотала слова, давилась ими ипела все быстрее, быстрее. — Wash your sins away in the tide It's all so peaceful on the other side! Get ready… for the judgeme… day!..

— Ты — Лиланд Палмер, — бросил Лем, избавив ее от необходимости изображать приступ.

Яна опустила руки и осела на пол тяжело дыша, будто ей и правда только что пришлось петь злу внутри себя.

— А давай разденемся, замотаемся в простыни и сделаем как у Тинто Брасса? — предложила она.

— Двоих для оргии маловато, но хотя бы в трупах скоро недостатка не будет, — усмехнулся Лем. — Но я все равно не смогу изобразить Калигулу, мы недостаточно родственники. Хотя могу попытаться. Кого сначала убьем?

— Меня, — вызвалась Яна. И улыбнулась ему — впервые за год счастливо.

…

Иногда Яру снился стук бубна. В такие ночи вместо снов он смотрел мигающие интертитры с единственным словом — «возвращайся». Потом он просыпался, и все утро из зеркала выглядывала чья-то хмурая заросшая рожа. Соседство хмурой рожи его вполне устраивало, как и сны. Это было лучше, чем сны другие — где текла река, где берега заросли кедрами, которые баюкали в пушистых лапах густую лесную тьму, где заросшая ягелем земля впитывала звуки шагов и золото совиных глаз мерцало между ветвей.

Он пожалел, что уехал еще до того, как сошел с последнего поезда. Оказалось, у него не было вопросов, которые требовали отрешения. Оказалось, ответами и так были набиты его карманы, оставалось только руку опустить. Ну, Яр и опустил еще по пути.

Но стоило сойти с поезда, как пришло осознание, что он все сделал правильно.

Здесь, на краю мира, горы сторожили реку, река сторожила море, а море сторожило океан. Мороз стоял такой, что краны, склонившиеся над спящими в снегу кораблями, скрипели и потрескивали, будто поленья в костре. В первые дни Яру казалось, что они вот-вот упадут. Да что там, в первые дни казалось, что если он неловко встряхнет рукой — у него упадут пальцы.

Денег за двухмесячную вахту ему должно хватить до лета. А к лету — он это точно знал — все станет понятно. Он найдет человека, который убил Раду, и дальше ему либо не придется работать лет десять, либо уже никогда.

На самом деле он не нуждался в деньгах — у него были сбережения на счете, куда он каждый месяц просто скидывал почти нетронутую зарплату. Перед отъездом он отправил матери крупную сумму и тут же об этом пожалел, потому что пришлось доказывать, что он едет в лес не для того чтобы подраться там с медведем и умереть.

Уже в поезде он подумал, что нужно позвонить Норе. Она называла его напарником и старалась быть честной. Трогательно переживала, когда пыталась тактично сказать, что Вету и Раду убили особенно жестоко, и что бы это могло значить.

Даже Нора догадывалась, что. Поэтому он здесь, и Норе звонить не стал. Она хорошая девчонка. Он вернется весной и обязательно к ней зайдет, даже если она больше не захочет с ним работать. Но у них разные цели. И как бы Нора ни опускала плечи, ни прятала взгляд, какой бы беспомощной ни выглядела, принимая у него чашку чая с ромом — она все равно хотела, чтобы человек, который убил Раду, жил.

А Яр не хотел. И был готов к тому, что убийцей окажется отец Рады. Был готов даже к тому, что Рада его укрывала — эта мысль не вызывала никакого протеста. Рада осталась собой. У нее все еще были несломанные тонкие пальцы, горячие губы, много мудрых слов — и когда она их находила, он любил ее особенно сильно — и еще много бестолковых, путаных слов, которые она выдыхала ему в ухо или в обнаженное плечо — и в такие моменты он его любовь переставала быть человеческой и мудрой, но не слабела ни на миг.

Не ослабела и сейчас. Зачем он уехал? Он чувствовал, что ответ уже найден, осталось только произнести его вслух. Но все же не стал этого делать, а зачем-то поехал в лес, торчать на морозе по десять часов с пятнадцатиминутными перерывами каждые два часа, крутить же гайки и следить за теми же приборами, что и дома. Только теперь это все замерзало, скрипело и ломалось в два раза чаще, а с реки — настоящей, полноводной реки, такой, что никогда бы не отдала подаренное ей тело — и моря, до которого ехать было почти двести километров, дул такой ветер, что Яру казалось, будто ему в лицо постоянно направлена пескоструйка. А еще не было солнца. Его предупреждали. Ему давно предлагали эту работу, и каждый раз в конце добавляли что Север для тех, кто не боится темноты. Он только кивал и думал о своем, а потом увидел, как солнце взошло и тут же упало с неба.

«Задержись до весны — Северное сияние закончится и наступит сумеречная ночь», — говорил ему сосед по общежитию, который сказал звать его Иваном.

У Ивана было круглое обветренное лицо и раскосые глаза, черные, как небо, в которое падало солнце. У Ивана не было фамилии, зато было настоящее имя, которое он Яру назвать отказался, потому что тот его украдет или разболтает, и тогда его украдут духи.

Всех первенцев в его семье звали Иванами. Когда умер его старший брат, Иван забрал его имя. Как его звали до этого — не сказал, потому что тот человек умер, а имена мертвых вовсе никому не нужно сообщать.

— В городе, откуда я приехал, какой-то урод девчонок убивает, — раздраженно сказал Яр, в очередной раз выслушав лекцию про имена. — И никто их потом по имени не зовет, все Офелиями да Офелиями.

— И хорошо делают. Хочешь, чтобы над твоей девчонкой еще и после смерти измывались?

— Кто сказал про мою девчонку?

— Рожа твоя сказала. Она у тебя вообще много говорит, чего ты говорить не хочешь.

Ваней его звать было нельзя, потому что это другое имя, а когда у человека слишком много имен, духи могут заподозрить что их обманывают и начать искать настоящее. Сколько ему лет он тоже отказался сказать, но Яр был уверен, что больше сорока, но меньше шестидесяти — этого ему было достаточно.

Еще у Ивана был варган, а когда Яр сказал, что у его подруги есть бубен, и она умеет камлать, Иван понимающе покивал и сказал, что его подруга дура и скоро умрет.

Иван был странным человеком, но Яру нравился. Почти все работники порта были такими же вахтовиками, как Яр. Люди приезжали мерзнуть в темноте, водить грузовики, работать на буровых и в порту, полном спящих кораблей, чтобы скоро уехать и тратить деньги там, где они стоят гораздо больше, а солнце светит гораздо ярче. Но Иван жил здесь. В общежитии. И говорил, что всегда здесь жил, хотя, конечно, врал — общежитие было совсем свежим, одно крыло даже стояло недостроенным.

Про Ивана говорили, что он жил здесь и до общежития. Что общежитие просто построили вокруг него, а другие говорили, что раньше никакого Ивана не было, а потом кто-то закопал под порогом оленью башку, и он появился.

У него почти не осталось своих зубов, и он говорил, что Север часто забирает у людей зубы, потому что на самом деле они людям не так уж и нужны. На его губах и кончике носа белели тонкие шрамы, и Яр был уверен, что Иван все-таки врет, и зубы ему попросту выбили. Пока не увидел, как Иван ест рыбу, упирая замороженный кусок в подбородок и водя по нему коротким ножом, будто смычком. Он ел сырую стружку, и говорил, что портить рыбу и мясо кипятком нужно только если на улице нестерпимо холодно. Правда, это не мешало ему каждый вечер заказывать в столовой тройную порцию солянки.

Яру нравилась работа. Нравился холод, нравилась темнота, нравился Иван, который предпочитал молчать или гудеть своим варганом. Можно было пить усталость, темноту, музыку и холод, и ни о чем не думать. Все было хорошо, пока, засыпая, Яр не услышал, как Иван, сидя у затянутого морозным узором окна, наигрывает «Луну над Алабамой». Это был самый неожиданный кавер из всех, что он когда-либо слышал.

Он открыл глаза. Комната была почти пустой — две узкие койки, две тумбочки, два приставных стола и пара шкафов. Иван сидел на полу, скрестив ноги, и самозабвенно дергал медный язычок, почти зажатый изрезанными губами.

— Проснулся? — спросил его Иван.

— Да не спал вроде.

— Э, — усмехнулся он. — Проснулся — подпевай.

Яр пожал плечами — еще чего. И перевернулся на другой бок.

Но сон обратно не шел. Обычно ему совсем не мешал варган, а теперь Яру казалось, что Иван дергает не медный язычок, а его, Яра, сломанный палец.

— Чего начал-то, — не выдержал он, жмурясь, чтобы удержать под веками остатки сна. — Спать давай, подъем через шесть часов.

— Ты мне спать не даешь с тех пор, как сюда заселился, — безмятежно сообщил Иван, опуская варган. — А теперь вот я музыку нашел.

— Храплю что ли? — усмехнулся Яр. — Джим Моррисон давно эту музыку нашел.

— Эту музыку человек нашел в словах своего друга, — флегматично ответил Иван. — Оба потом был пожар и оба бежали, но один захотел вернуться, а другой нет. Там, где остался тот, кто захотел, стали петь эту песню, а теперь она пришла ко мне.

— Охренеть теперь, — проворчал Яр. Встал, оделся и ушел курить.

А когда вернулся, Иван не изменил позы. И мелодии тоже.

— Слушай, я уеду скоро, — попытался торговаться он.

— Вали, — кивнул Иван, прервав мелодию лишь на это короткое слово.

Яр послушал Луну еще четыре раза, и вдруг понял, что больше не слышит мелодии, потому что спит. Потому что он спит, и ему снится Рада. Он хотел бы, чтобы ему приснился какой-то волшебный сон, потому что зачем еще человеку, который появился из оленьей башки под порогом и теперь боится, что у него украдут имя, играть на варгане музыку Курта Вайля — точно ведь, это была его мелодия? Сон должен быть волшебным. Сон должен быть путаным, сюрреалистичным и обязательно что-то значить. Но Рада просто сидела на краю его койки и гладила подушку в миллиметре от его виска. А он не мог пошевелиться и почувствовать ее прикосновение.

Чувствовал только запах духов. Кипящего вишневого сиропа.

…

— Ты будешь любить меня, когда умрешь?

— Хотела бы, — мечтательно вздохнула Яна.

Она все еще не верила, что у них получится. Не верила, что Лем так легко согласился — это было хорошо, но все же немного обидно.

Лем сидел на полу, привалившись к ножке ее стола, и поливал лаком для волос ветку чайных роз. Она медленно заполняла кремово-белую страницу ежедневника узором бессмысленной каллиграфической вязи.

— Ну вот например… любит розовое, — она почесала нос.

— Не пойдет.

— Ну она же девочка.

— Ты как себе это представляешь-то вообще?!

Лем тяжело вздохнул и обмотал стебель розы вокруг гитарной струны.

— Вообще без шансов, да? Хорошо, вот: любит твид и клетку, ходит везде с отцовским кожаным портфелем, а в портфеле у нее…

— Хер резиновый и дохлая зверушка вместо брелка, — подсказал Лем.

— Да пошел ты в жопу. Давай сам тогда.

— Зеленый бушлат, кассетный плеер, «The Doors», пацифик на толстой цепочке.

— Блондинка?

— Конечно. Потом спасибо скажешь.

Яна нервно хихикнула. Ей почти было страшно. Она почти чувствовала, как под пальцами согреваются перила моста, как за спиной уютно плещет вода, а над головой смыкается черное небо.

Придет вода, теплая и теперь безбрежная. Обнимет за плечи, обнимет разгоряченную голову, напоит мертвые цветы и распутает волосы.

Осторожно вымоет кровь из перерезанного горла — заберет последние удары замирающего сердца, сотрет с лица застывшие слезы.

Она всхлипнула и обхватила себя руками. Лем хмурился. Он расправлял белые лепестки георгина, чтобы влить в середину побольше лака.

— А если нас все-таки поймают? — спросил он.

— Не поймают. Мы же все умеем. Знаем, как надо, — вздохнула она. — Убьешь меня. Позвонишь Норе и все расскажешь. Это… должно прекратиться.

— Почему я?! — ощерился Лем. — Пусть… она звонит. Мне хватило этого дерьма, хватит того, что ты просишь… чтобы я… и тебя… — он опустил венок. Несколько секунд разглядывал, а потом стал медленно оборачивать обмотанную цветочными стеблями струну вокруг ладони. На пол посыпались лепестки.

— Лем! — выдохнула Яна, торопливо погасив сигарету о подол юбки. — Лем, ты что делаешь?!

— Я не хочу, — процедил он. — Ты слышишь меня? Хоть раз можешь меня послушать, сука ты долбанутая?! Я ни в чем не виноват! Я ни о чем не жалею! Как ты вообще смеешь меня в этом обвинять?!

— Я тебя ни в чем не обвиняю, — пробормотала Яна, придвигаясь ближе. Его пальцы побелели, а лепестки густо пачкала кровь, но Лем продолжал затягивать струну.

— Обвиняешь. Ты постоянно меня обвиняешь, Яна, с того самого дня. Как же, позвони Норе, позови ее на мост. Ты ведь знаешь, чем занимается Нора с тех пор, как исчез Яр? Ты нашла время поинтересоваться, или только бухала, смотрела «Носферату» и представляла, что валяешься в гробу и все тебя боятся?!

— Я не…

— Нора ездит с ментами по дачам, Яна.

— Я знаю. Они ищут какого-то беглого…

— Какого-то?!

— Они ищут Артура, — прошептала Яна, сжимая побелевшими пальцами кружевной подол. Венок был испорчен, весь был перепачкан кровью, а ведь еще никого не убили.

— И что будет, когда найдут?!

— Какая разница?! — выкрикнула она. Вскочила и бросилась к стеллажу. С ненавистью уставилась в лицо нарисованной Ким Бейсингер на корешке кассетной коробки. Нужно пересмотреть «Параллельный мир». Если успеет.

Из всего брошенного в доме барахла ей не хватало только стены с вырезками. Сидя у этой стены она могла камлать и не уходить далеко. Вообще никуда не уходить — люди с газетных вырезок оживали в темноте, стоило закрыть глаза, и обретали голос, стоило встряхнуть колотушкой.

Только ничего нового они ни разу не говорили.

— А такая. Я тоже хочу знать, где он. Тебе не кажется, что мы перед ним немного виноваты? Может стоило его в гости пригласить, а? Ну знаешь, «мы собираемся каждый день», «никогда не закрываем дверь»…

— Ты ведь меня уже ударил, — тихо сказала она в лицо мультяшной блондинки. — Ну ударь еще раз. Только не говори так.

Она наконец обернулась. Лем уже сбросил с изрезанной ладони недоплетенный измызганный венок, и теперь пытался зажать манжетой порез.

— Подожди, у меня аптечка есть, — прошептала Яна. — Прости меня. Давай… давай завтра? Я свечи куплю, потом… квартиру и прокат от негативной энергетики почистишь.

— Очень здорово, — проворчал он. — Тогда тут все рухнет нахрен.

— Ну и пусть, — с трудом улыбнулась она. — Дождь все не заканчивается… вот бы и завтра не кончился, а? Тогда точно никого на мостах не будет. Точно никто нас не увидит…

— Нас и так никто не увидит. Никто никогда ничего не видит, — горько прошептал он и ногой отпихнул венок под стеллаж. По ковру рассыпались окровавленные лепестки.

— Завтра. Сделаем это завтра.

…

Яна не спала всю ночь. Она гладила свои полки, перебирала кассеты и плакала, а Лем, подлец, уехал.

— Мы же видимся в последний раз, — всхлипнула она.

— Нельзя быть такой отбитой, Яна, — прошипел он, хватая ее черный шарф с красной бахромой и накидывая на обсыпанное пеплом пальто. — До завтра.

— Паяльник не забудь. И пассатижи.

— Не сомневайся, — бросил он на прощание и хлопнул дверью.

Теперь Яна сидела, щурила слезящиеся глаза на весеннее небо, исходящее пронзительно-голубым светом, и думала, зачем она это устроила.

Она умрет и пойдет вдоль реки. Яна встретится с девушкой, которая хотела нарисовать море, и спросит, не она ли нарисовала тот зеленый океан и катер с желтым фонарем. Яна найдет Раду, у которой будет настоящее лицо, а не фотография из газеты, и скажет, что Яр ее очень любил, а она ничего не смогла исправить.

Может, и Яра она встретит вместе с Радой. Он будет знать правду и вдруг простит ее?

А может, никого она не встретит. Но по берегу ей пройтись точно придется. Она нервно хихикнула и попыталась моргнуть. Растерла ладонями лицо, а потом оделась, закрыла прокат, столкнувшись в дверях с мужчиной, который хотел подобрать комедию на вечер — нет у меня комедий, могу про себя рассказать, обхохочешься — и пошла к вокзалу.

Единственная приличная свечная лавка в городе была совсем рядом с вокзалом, и на вывеске даже синело лживое «Сувениры».

Проще было сесть на троллейбус, но Яне до вечера все равно было нечего делать, и она решила прогуляться. Сначала она брела по мокрому проспекту, по вымытой дождем мостовой, и ошалело вдыхала сырой весенний воздух, пытаясь понять, как же она не заметила, что зима закончилась. Шла мимо окон с резными деревянными ставнями и тут же мимо черных витрин, за которыми изгибались белоснежные манекены одетые дороже, чем стоил ее прокат. Смотрела на спящие черные фонари, увешанные петлями погасших гирлянд, иногда вздрагивала, когда мимо с визгом проносилась машина. Над дорогой нависал черный и стеклянный Театр Современной Драмы, будто впитывающий свет, и Яна, подумав, перешла дорогу, чтобы оказаться в его тени. Потом она вспомнила, что по улице лучше ходить в наушниках, но в наушниках ее подстерегал Sleep от Poets Of The Fall.

Яна вытянула из кармана черно-медный телефон за наушники, будто мертвое животное за хвост, и несколько секунд всерьез подумывала швырнуть его под колеса. А потом пожала плечами, опустила его обратно в карман и вернула наушники, позволив Марко Сааресто рассказывать, что по ее лицу видно, что она ищет душу. Ничего финские музыканты про нее не знали, потому что никакой души у нее не было.

Яна свернула с проспекта во дворы. Несколько секунд разглядывала женщину, выбивающую ковер прямо над лужей, в которой отражалось небо. Пыль сыпалась в лужу, по небу пробегала рябь.

Под окрашенной в ярко-желтый скамейкой дремала пятнистая дворняга.

Если она позвонит Лему и скажет, что не хочет, что она передумала, и что лучше все оставить как есть — он не станет ее убивать. Потом поорет, разобьет что-нибудь, и все останется как есть.

Пусть все останется как есть!

Яна присела на край скамейки и стала смотреть, как жирные голуби мочат в луже сизые перья.

Она вдруг подумала, что очень скучает по Яру. Яна всем своим гостям желала исцеления, но больше всего привязалась именно к Яру, для которого никакого исцеления быть не могло.

Жаль, что они не увидятся перед ее смертью. Зато он узнает правду, и Яне придется смотреть ему в глаза.

Какие у него будут глаза, когда Лем все расскажет?

«Как темнота в том океане, — рыбкой толкнулась глупая мысль. — И на дне — желтый фонарь катера».

— Если бы я могла сказать правду — я бы дожила до утра. Я единственный человек, которого правда может спасти от смерти. Ты умеешь говорить правду, собаченька?

Собаченька разлепила небесно-голубые глаза — наверняка ее отцом был очередной беглый хаски — и застучала хвостом по мокрому асфальту. Яна пошарила в кармане и нашла только вафельную конфету в замызганном фантике. Предложила собаке. Та обнюхала ее ладонь, конфету, лизнула, облила слюнями ее юбку, а потом укоризненно вздохнула и увалилась обратно под лавку. Яна фыркнула и съела конфету сама.

Вкусная была конфета.

До свечной лавки она добрела почти через час. Солнце припекало и пришлось скинуть синтетический меховой жакет. Яна хотела выбросить его по дороге, потому что ей все равно осталось жить несколько часов, но неожиданно стало жалко жакет, серебряные пуговицы с черепами, которые она к нему пришивала, и красный шелковый подклад. И к вечеру могло похолодать; и нет ничего глупее, чем превращаться в простывшую Офелию.

Она толкнула дверь. Радостно зазвенел колокольчик, и Яна пожалела, что не взяла с собой музыку ветра из проката. Могла бы подарить.

Лавка была пуста, только из подсобки доносился шорох и глупое девичье хихиканье. Яна закатила глаза и стала разглядывать витрины.

Вот свечи из белого пчелиного воска. Такие горят мягко и не оставляют следов на бархате. А вот хорошая черная свеча с шалфеем, она бы подошла для очистки, но она, мать ее, парафиновая. Яна не хотела пачкать полы, к тому же с парафином и колдовство получалось неправильным. Монстры не боялись таких свечей.

Свечи в виде медвежат. Свечи в виде сердечек. Свечи в виде пыльных красных столбиков, стыдливо задвинутая в угол золотая свеча в виде кисти с выставленным средним пальцем.

Листы вощины были сложены в распакованной коробке за стойкой. Можно купить, и она даже успеет накрутить свечей с какими угодно травами. Или все-таки нужно позвать мальчишку, который здесь торговал в последние полгода, пусть он ей рассказывает, какие свечи помогают от зла.

— Эй, я вообще-то здесь стою!

Шорох в подсобке на мгновение затих, а потом послышался быстрый возбужденный шепот. За ним — снова хихиканье.

Наконец дверь открылась. Девчонку Яна не разглядела — она осталась в полутьме, поправляя одежду, а вот мальчик успел застегнуться и даже сделать серьезное лицо. Белые волосы завязаны в хвостик, черная джинсовая рубашка отглажена. Он щурил светлые, почти белые глаза и явно пытался ее вспомнить. Вспомнил, узнал. И улыбнулся.

— Милая-незабвенная Яна! Вы все еще не заработали на оплату электричества?

— Я твоей хозяйке пожалуюсь, — пригрозила она. — Поедешь обратно в деревню, будешь свинкам хвосты в колечки закручивать.

— Они рождаются с колечками, — тяжело вздохнул он. — Так что в деревне делать нечего. И если меня отсюда уволят — придется всех убить и стать маньяком. Ну или актером, но по-моему маньяком лучше.

Она знала продавца, они даже как-то пили кофе на вокзале. Мальчишку звали Виком, он приезжал на подработки из соседней деревни. В прошлый раз расспрашивал ее про медицинский колледж, и Яна удивлялась, как такой веселый мальчик может так долго задавать такие нудные вопросы и так по-взрослому хмуриться. Еще он просил у нее «Гамлета» Козинцева, вроде ему для какой-то школьной постановки было нужно, но Яна отказала. Ей было стыдно признаваться, что она напилась и утопила кассету в реке. И кассету ей до сих пор было ужасно жалко.

— Тебе не понравится быть маньяком, — фыркнула она. — Мне нужна черная, красная и зеленая свечи. Из воска. Если есть готовые с травами — совсем хорошо.

— Хорошо — это хорошо, — философски ответил он и полез под прилавок.

В это время хлопнула дверь подсобки. Яна обернулась и встретилась взглядом с голубоглазой девчонкой в пушистом лиловом свитере. Улыбка у нее мечтательная, по щекам размазаны блестки от стершейся помады. Серая коса, подвязанная черной бархатной лентой, растрепалась. Яна только завистливо вздохнула. Ей тоже хотелось тискаться с Лемом в какой-нибудь подсобке, глупо хихикать и ни о чем не думать.

И не умирать. Никогда не умирать.

— Давайте я вам сам сверну? — глухо донеслось из-за стойки. — Я фитили нашел и вощину крашеную.

Он выпрямился. С его шеи свисали свернутые петлей алые шнурки.

— Сворачивай, — кивнула Яна. — Так даже лучше, у меня шалфей с собой есть.

— А нивяник? — прошептала девочка.

— Ты где видела свечу с ромашкой? — строго спросила Яна.

— Почему бы и нет, — пожала плечами она. — А еще анютины глазки — чтобы мечтать. Я играю Офелию через неделю. В моей роли просто нет ничего про шалфей.

— Угу, — поежилась Яна. — Не играешь.

— Почему это? — обиделась девочка.

— У тебя волосы неподходящие. Офелию может играть только блондинка.

Вик за стойкой хрюкнул и зачем-то развернул к себе стоящее рядом зеркальце.

— Думаешь, из Мари получится Офелия лучше, чем из меня? — нахмурилась девочка.

— Не, — ответил Вик, расстилая зеленый резиновый коврик. — Она ж не потонет.

— Дурак, — вздохнула девочка. — Мари — наш режиссер. И вот он ее не любит.

— Гамлета играешь? — дежурно поинтересовалась Яна, глядя, как он быстро раскладывает сухие стебли вокруг алого фитиля.

— Ага, вроде того. Смотрите, вот так травы нормально или еще насовать?

Яна с сомнением оглядела расправленную свечу и махнула рукой:

— Достаточно.

— А зачем в свечах шалфей?

— Такие жгут, чтобы прогнать зло и очистить дом от негатива, — сообщила Яна, поставила локти на стойку и мечтательно прикрыла глаза.

— А давайте я вам свечку подарю, а вы со мной шалфеем поделитесь?

— Зачем тебе? — с подозрением спросила девочка.

— Подгоню отцовский цирроз. И когда в следующий раз Мари увижу зажгу — вдруг прогонится. Помнишь, кстати она «тяжело упившись» рассказывала, как в Питер хочет? Чем не трясина смерти?

— Ты целуешься лучше, чем шутишь, — грустно сказала она.

А Яне стало так завидно, что она уже почти решила развернуться и уйти. Это было просто несправедливо — они были ненамного ее моложе. Так любили друг друга, может, даже сильнее, чем они с Лемом, и волновала их какая-то Мари, какой-то школьный спектакль, и когда она, взрослая и нудная, возьмет свои свечки и уберется. Когда можно станет целоваться, говорить друг другу глупости, а потом есть мороженое на набережной и верить в бессмертие. А она должна стоять здесь, занимая последние часы своей жизни разговорами про шалфей.

Потому что она не может сделать ничего из того, что сделал бы нормальный человек. Может, завещание составить? Яна хихикнула в меховой рукав.

Можно еще поехать к родителям. Но тогда она не сможет. Не пойдет с Лемом на мост и никогда не скажет никому правду. Тогда совсем скоро в реке найдут еще одну мертвую девушку.

— А что бы ты делал, если бы тебе жить оставалось несколько часов? — спросила она Вика, понадеявшись, что подростки любят отвечать на такие вопросы.

— Умер? Совсем, э-э-э… весь? — зачем-то уточнил он, и Яне нестерпимо захотелось отобрать свечку и треснуть ему по лбу. Конечно, милые дети в деревнях верят, что человек может умереть не «весь». А ей почему-то приходится.

— Весь.

— Попросил бы прощения у друга, я ему… пообещал, в общем, всякого. И сестре бы позвонил.

Яна опустила плечи. Она не могла позвонить сестре. А друг собирался ее убить.

Один из ее друзей.

— А мой друг пропал зимой, — прошептала Яна. — Пропал, но я видела океан, зимнюю темноту и золотой фонарь… вдруг он вернется?

— Если фонарь есть — точно вернется, — серьезно кивнул Вик, протягивая ей свечи. — Держите. Прогоняйте свое зло, и пусть фонарь не гаснет.

Яна всхлипнула и вытащила из кармана несколько мятых купюр, стараясь даже не прикасаться к монетам. Торопливо положила их на стойку, и уже развернулась, чтобы уйти, но в последний момент задержала взгляд на девочке, которая сидела на краю подоконника и смотрела на Вика влюбленным и одновременно совершенно потерянным взглядом. Будто просила ее спасти.

— На, — она сунула девчонке меховой жакет. — Носи и помни.

— Спасибо, — рассеянно пробормотала она. — Мне не надо, мне такое не идет…

— Скоро пойдет, — мрачно предрекла Яна и захлопнула за собой дверь.

«Ворона, — подумала она. — Хожу и каркаю, а этот, с гитарой, куда-то пропал».

…

Ветер гулял над рекой. Бросался в кусты и рвал травы, которыми зарос берег. Яна стояла, сжимая перила моста, и старалась не плакать, потому что тогда потечет макияж.

Потечет. Она посмотрела в отрешенное лицо Лема и не нашла сил улыбнуться.

Час назад она все-таки зашла домой. Нашла там пыль. Бумажки на стене высохли и отходили от черных линий анархии, как чешуйки. Яна сняла несколько фотографий, хотела взять с собой, но потом незаметно опустила их в карман пальто Лема. Пусть берет прошлых Офелий с собой. Они отправляются в слишком далекое путешествие, чтобы идти без них.

Потом она набрала полную ванну теплой воды и бросила в нее несколько цветов, которые остались от ее венка.

— Лем, — позвала она. — Может, здесь?

— Как хочешь, — глухо ответил он.

Она не хотела. Яна никак не хотела, и поэтому они пошли на мост. Теперь она стояла здесь в своем дурацком платье с кринолином, куталась в зеленый бушлат и не хотела умирать.

— Лем…

Он только покачал головой. Ну конечно. Уже поздно. И если она не хочет свободы для себя — Лем ее точно заслужил. Нужно его отпустить.

Яна погладила его по щеке и наконец-то улыбнулась. У него была теплая щека. Он поймал ее за запястье, поцеловал кончики ее пальцев.

— Норе, — хрипло сказала она. — Позвонишь Норе. И все ей расскажешь.

— Да.

Она медленно распутала завязки воротника, сняла его и сунула Лему в карман. Отдала ему бушлат, позволив ветру забраться под одежду и трепать ее рукава.

— Давай венок.

Яна не смотрела, как он вытаскивал его из-за пазухи и расправлял лепестки — она перебиралась через перила, стараясь не запутаться в кринолине и не порвать колготки.

Оказавшись по ту сторону, она подставила голову и позволила ему заколоть в ее волосы цветы, намотанные на гитарную струну.

— Ты совсем не блондинка, — прошептал он, расправляя ее черные пряди.

— Ну там, под краской, блондинка. Как Вета. Главное, мы оба это знаем. И какое это, в конце концов, имеет значение?

— Помнишь, как она умерла?

— Облака были лиловые, тянулись к воде. Вета не кричала и не вырывалась. Наверное, ей было… слишком больно. И жасмин цвел…

Лем кивнул. Яна подняла глаза и стала смотреть на небо. Ясное и синее ночное небо.

Нож у Лема был тонкий, острый и раскрывался без щелчка. Яна стояла, вцепившись одной рукой в перила, а другой — в его обшлаг и думала, что так и не позвонила родителям. Ничего не написала. Ничего правильного не сделала, и теперь у нее будет дурацкая, неправильная смерть.

Ночь была теплой и безветренной. Река текла почти бесшумно, и Яна даже видела несколько особенно ярких звезд, которые, конечно, не складывались ни в одно созвездие. И пока Яна смотрела на звезды и думала, что в черной воде за ее спиной не светится ни один золотой фонарь, Лем провел ножом по ее горлу.

Яна разжала пальцы и отпустила перила. Положила ладонь на разрез, заглянула ему в лицо — губы плотно сжаты, глаза почернели.

Почернели. И его лицо медленно чернело тоже.

Лем мягко забрал у нее руку, и ей не за что стало держаться.

Полет был коротким, а вода, в которую она провалилась холодной и грязной. Яна успела увидеть, как Лем неловко машет рукой, будто пытаясь ее поймать. Как за его спиной мелькает черная тень, и он исчезает куда-то.

Несправедливо. Он должен был остаться, пока она не умрет.

Он обещал.

Мир провалился в интертитры, только надпись никак не появлялась.