Ярость в сердце

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В сентябре того года в Европе разразилась война; прошло немного времени, и в нее оказалась втянутой Индия. По-моему, тогда никто еще толком не знал, что будет дальше; последующие недели прошли в молчаливом и тревожном ожидании, они были омрачены зловещими тенями и ощущением трагической ярости, накапливавшейся за морями. Но постепенно обстановка разрядилась, не могла не разрядиться, так как люди уже не в состоянии были выдерживать эту гнетущую атмосферу. Солдат, привыкших к условиям мирного времени, начали приучать к мысли о войне, площадь, которая прежде служила детям местом для игр, приспособили под плац, а гражданское население стали устрашать введением продуктовых карточек (впрочем, пугало это почти никому не внушало страха). Англичане поговаривали о поступлении на военную службу, англичанки высказывали намерение работать шоферами санитарных машин; индийцы притихли в предчувствии бури.

И вот однажды, когда суматоха улеглась и жизнь вошла в свою колею (прошло уже девять месяцев с тех пор, как была объявлена война), к нам пришел Говинд. Он явился вечером, нежданно-негаданно, не предупредив нас ни телеграммой, ни письмом, явился так же внезапно, как являлся и исчезал прежде.

Время было позднее — почти десять часов. Кит был в клубе; Премала и я, как обычно в лунные вечера, сидели после ужина на веранде. Когда неожиданно он появился на посыпанной гравием дорожке, мы не сразу узнали его, потом Премала встала с плетеного кресла, тихонько вскрикнула и, высвободив нетерпеливым движением край сари, застрявший между прутьями, спорхнула с крыльца.

— Говинд, это ты! Милый, как я рада тебя видеть! — Она говорила как-то особенно радостно, ласково, искренне, в голосе ее звенела нотка, какой я давно не слыхала.

Я не разобрала, что он ей сказал, но видела, как он взял ее за руку и смотрел на нее, не отрывая глаз. Когда они поднимались на веранду, он все еще не отпускал ее руки. Думаю, он не заметил меня, а если и заметил, то тут же забыл о моем присутствии, потому что, когда я встала, он вздрогнул от неожиданности, а потом отошел от Премалы и обнял меня.

— Мира, ты совсем взрослая, — ласково сказал он. — Ты не представляешь, как я рад тебя видеть.

— И я — тоже, — ответила я. — Мы ведь давно не виделись.

— Очень давно, — сказала Премала. — И соскучились друг по другу. Входи же, дай посмотреть на тебя.

Она взяла его за руку, и мы вошли в дом. Говинд с улыбкой слушал ее задушевный, приветливый голос. Премала была счастлива, глаза ее блестели нежной лаской.

В гостиной горела только одна настольная лампа с низким абажуром, но даже в полумраке легко было заметить, как сильно переменился Говинд, хотя с тех пор, как мы расстались, прошло менее года. Я с детства привыкла видеть его серьезным, мрачным, сосредоточенным, в нем не было и следа той беззаботной веселости, которая обычно озаряет лица молодых людей; но теперь к прежним его чертам прибавилось нечто новое — пугающее, тревожное, неотвратимое: какая-то суровость, резкая непримиримость. Я взглянула на его ввалившиеся глаза и глубокие складки около рта и отвернулась. Я не верила, отказывалась верить этим переменам; мне хотелось видеть его таким, как прежде.

Премала пристально смотрела на него и тоже не верила. Наконец она с тревогой спросила:

— Говинд… Что случилось? Какая-нибудь беда?

— Беда? — переспросил он. — Нет, все хорошо. Почему ты спрашиваешь?

— Ты переменился, — сказала она, отворачиваясь. — Я подумала…

— Все мы с возрастом меняемся. Чему же тут удивляться?

— Не прошло и года. Разве это много?

— Это зависит от того, что человек пережил, — ответил он, вглядываясь в ее лицо. — Надо ли об этом спрашивать?

Она опустила глаза и немного помолчала, потом тихо сказала:

— Ты находишь, что я тоже переменилась?

— Да.

— Вряд ли это комплимент… — сказала Премала, не замечая своей непоследовательности. Но тут же осеклась и не решилась ничего добавить. Наступила тишина.

Я посмотрела на нее: она сидела, скрестив на коленях руки и понурив голову. Волосы ее сверкали, как черный жемчуг. Длинные опущенные ресницы, почти скрывавшие печальные глаза, лежали на щеках полумесяцами. Говинд был прав. Лишь я одна, общаясь с ней повседневно, не заметила, что она изменилась.

На этот раз молчание прервал Говинд.

— Не будем говорить о том, как мы переменились, — бодро сказал он. — Оставим это занятие пожилым. А мы еще молоды.

Премала подняла на него глаза и улыбнулась. Она не оспаривала, но и не подтверждала его слов, ибо знала, как знал каждый из нас троих: мы совсем не молоды, разве только годами.

— Расскажи о себе, — предложила Премала. — Но сначала… чуть не забыла.

Она быстро вышла и через минуту вернулась с подносом — на нем были чашки с кислым молоком, фрукты, орешки и ломтики копры; традиционное индийское угощение. Не было только листьев бетеля, потому что их полагается подавать свежими, а это требует ежедневных закупок. Но индийцы, придерживающиеся родных обычаев, заезжали к нам так редко, что Премала давно уже перестала посылать за бетелем.

Поставив перед ним поднос и усевшись с ногами на диване, она сказала:

— Ну, а теперь скажи, где ты был все это время, что поделывал.

— Работал, — ответил он. — Чем же еще заниматься мужчине?

— И как видно, работал слишком много, — сказала она, всматриваясь в его исхудалое, осунувшееся лицо, исчерченное глубокими морщинами. — Другие мужчины находят время и для отдыха, и для развлечений. Даже успевают жениться и завести детей.

Неужели ею двигала жестокость? Я не могла этому поверить. Наивность? Или инстинктивное стремление излить чувства, в которых она боялась признаться самой себе? На этот вопрос не только я, но, пожалуй, и она сама не знала ответа.

— А я не хочу жениться, — проговорил наконец Говинд. — Мне и других забот хватает.

— Но ведь брак… это самое важное.

— Вот и мама постоянно твердит мне то же. — Голос Говинда звучал нарочито весело. — И Додамма… А теперь еще ты. Чувствую, что меня уже почти уговорили.

— Мама?! — воскликнула Премала, привставая. — Ты виделся с ней недавно? Заезжал домой?

— Да. — Говинд улыбнулся, видя, как она оживилась. — Совсем недавно.

— Как она там? А как твой отец? А Додамма?

— Неугомонна, как всегда, — сухо ответил он. — Только еще болтливей стала. Мама… немного успокоилась, отец все витает в облаках. Стал еще рассеянней, чем прежде. А в общем, все идет так, как раньше, хотя нас там уже и нет.

Говинд улыбался, в глазах его искрилась легкая насмешка, но Премала не обижалась. Оживленная, радостная, она улыбалась ему в ответ. В эту минуту Говинд был для нее частицей жизни, которую она любила и понимала, частицей дома, который стал и ее домом. И он оттаял, как это случалось всегда, и заговорил так, как говорил только с ней — быстро и без запинки. Вопрос и ответ, еще вопросы, поток слов; все те мелочи, которые так важны для нас, в них прорываются самые глубокие наши чувства. Мама выглядит все так же; снова занялась живописью— ведь свободного времени у нее теперь вдоволь… Домашних животных прибавилось, больше стало кошек и собак; на улице построили кормушку для птиц. Половину дома заперли, и правильно сделали… В саду сейчас изумительно.

Весь год, с тех пор как я уехала, я часто вспоминала о доме, но старалась не воскрешать прошлого, не бередить душевную рану. Но каково слушать, когда о доме говорят другие, и ты не можешь этому помешать!.. Взволнованная, я встала и подошла к окну. Дома, когда стоишь в такой вот вечер у окна, из дальнего конца сада — единственного места, где мама, боящаяся змей, позволяет расти пышным кустам, — доносится аромат дикого жасмина. К этому аромату примешиваются запахи цветущих фруктовых деревьев: граната, саподиллы и папайи, которые сажал мой отец. Все они, когда выросли, оказались мужского пола, так что не приносили никаких плодов, но у отца не поднималась на них рука — так дивно хорошо они благоухали. Слышен и запах сандаловых деревьев, которые отец давно уже должен был срубить по требованию ретивого чиновника (разведение сандалового дерева— государственная монополия)… Некогда мы, разгневанные, всей семьей обрушили на него свои протесты, бедняге пришлось уйти. Так эти деревья и остались.

Мне стало больно, и я отвернулась от окна. Все, о чем рассказывал Говинд, было мне знакомо — это мой дом, часть моей жизни. Но я покинула его по собственной воле и не собиралась менять свое решение. И вместе с тем бывали минуты, когда я как бы смотрела на себя со стороны и спрашивала: я ли это? Неужели это я хожу, работаю, живу в чужом убогом городе сего контрастами, с его грохотом и гамом, замусоренными улицами, бесконечными тротуарами и пыльным воздухом, городе, где идет вечная борьба за существование. Трудно, почти невозможно поверить.

Вдалеке послышался шум автомобиля, я встрепенулась. Раздались яростные гудки: наверно, водитель требует, чтобы какой-нибудь незадачливый возница убрал своего вола. Еще гудки, и сонный сторож трусцой поспешил к воротам, которые обычно запирали на ночь. Потом фары, повернув к дому, осветили дорожку, сверкнули в темноте кротоны и пальмы, стоявшие в кадках по обочинам, прошуршал в последний раз под колесами гравий, и машина остановилась под портиком.

Кит не вошел еще, а в доме уже чувствовалась какая-то перемена. Прежнее настроение растворилось, поблекло, утратило свежесть красок; создалась некая нейтральная среда, как бы специально предназначенная для того, чтобы вобрать в себя чужеродное тело.

Но откуда это чувство? Ведь Кит не был нам чужим, мы росли вместе и принадлежали все к одному кругу.

Говинд замолчал.

— Это Кит, — объявила без всякой надобности Премала и пошла встречать мужа. — А у меня для тебя сюрприз, — послышался ее голос. — Ни за что не угадаешь, кто к нам пожаловал.

— Ну тогда нечего и пробовать. — Кит, видимо, был в хорошем настроении. — Ясно одно: сюрприз этот приятен; у тебя такой сияющий вид, Прем.

— Верно. — Премала больше уже не могла скрывать. — У нас Говинд!

Пока шел этот разговор, они поднимались по лестнице; вдруг шаги его стихли. Кит настороженно спросил:

— Говинд?

— Да. Нагрянул без всякого предупреждения, даже не позвонил. Мы с Мирой были просто поражены.

Когда они вошли в комнату, Премала продолжала говорить. Она, должно быть, нервничала. Говинд поднялся с места и посмотрел прямо на Кита. Они постояли немного, потом Кит спокойно сказал:

— Рад видеть тебя, старина. Давно бы пора навестить нас.

— Он только что приехал, — начала было Премала и замолчала, вспомнив, что сам-то он ничего не говорил. Обернувшись к Говинду, она спросила: — Ты ведь недавно здесь, правда? Правда?

— Месяца два или три, — ответил он. — С перерывами. Иногда уезжал.

— И только сегодня?..

— Случая подходящего не было, — буркнул он тоном, исключающим дальнейшие расспросы.

Кит подошел к столу, где стояли на подносе стаканы и бутылки, и бросил на Говинда вопросительный взгляд.

— Ты не усвоил еще эту дурную привычку?

— Нет. Мне это не по карману.

— Не возражаешь, если я выпью?

— Конечно, нет. Почему я должен возражать?

— Это я так спросил, на всякий случай. Ты же знаешь, сколько в нашей стране развелось критиков. — Потом, без всякого перехода, добавил: — Я слышал, ты дома был. Мама мне написала.

— Да, был. Но недолго.

— Я так и понял. — Кит подошел со стаканом в руке к дивану и сел. — Мама пишет… жалуется, что ты пробыл у них всего один день.

— Я не в отпуске был. — Говинд говорил сдержанно. — Заехал по пути. Я же объяснял твоей матери.

Матери? Прежде он всегда говорил «мама». Ведь она растила его с самого детства. Другой матери он и не знал. И вот теперь вдруг — это строгое, официально-вежливое — «мать». Почему? Почему? Почему ему так ненавистен Кит? Что за темная сила разъединила этих двоих людей, моих братьев, сделала их чужими?

— Мама считает, что ты слишком обременяешь себя. — Кит внимательно рассматривал свой стакан. — Она считает, что тебе нужно отдохнуть. Возможно, она права.

— Возможно. — Говинд пожал плечами и, скользнув взглядом по черной блестящей шевелюре, хорошо сшитому смокингу и холеным рукам Кита, холодно добавил — Мне кажется, она не понимает, что мне надо работать. Работать не покладая рук. Теперь уж мне нельзя бросать.

Непринужденная, дружеская, сердечная атмосфера тотчас же рассеялась. Премала сидела, притихшая, в углу, нервно теребя шелковую бахрому своего сари; на диване и на зеленом шерстяном ковре темнели следы пролитого вина. Ей нечего было сказать, мне тоже. Нам оставалось только ждать в тишине, которая поглощала все наше существо.

Наконец Кит прервал молчание.

— Разумеется, кое-что о твоей деятельности я слышал, — медленно проговорил он.

Говинд поднял на него глаза.

— Еще бы. Было бы странно, если бы судья не знал, что делается в его округе.

Конечно, легче примириться с чем-то известным, чем с неизвестным, и мне кажется, что в последующие дни обе мы, Премала и я, хорошо это поняли. Мы не решались высказывать вслух свои догадки — каждая ждала, пока это сделает другая. От Кита же и Говинда мы ничего больше не узнали. Говинд исчез так же внезапно, как и появился. Нам он ничего не сказал, даже не оставил своего адреса. Кит тоже молчал. В Индии (как и еще кое-где) не принято волновать женщин, поэтому их обычно не посвящают в серьезные дела. Кит повторял снова и снова, что ему нечего больше сообщить.

— Но что он имел в виду, когда сказал, что тебе, как окружному судье, полагается знать? — допытывалась Премала.

Кит разводил руками.

— Откуда я знаю, дорогая? Говинда я не понимаю и никогда не пойму.

— Ты сказал, что слышал кое-что о его деятельности.

— Как судье, мне приходится выслушивать очень многое. Это одна из моих обязанностей. Ты хочешь, чтобы я запоминал все, что доходит до моего слуха?

Продолжать разговор было бесполезно. Есть сферы, доступные только мужчинам, индийских женщин с детских лет приучают не вторгаться в эти сферы. Кит знал, что напоминать об этом Премале во второй раз ему уже не придется.

Правду открыла мне Рошан. Заметив мое волнение (я еще не научилась напускать на себя невозмутимый вид), она спросила, что случилось. Ничего, — ответила я. Рошан не стала расспрашивать — у нее была мужская манера не показывать любопытства; как бы ей ни хотелось узнать что-нибудь, она умела оборвать разговор, если видела, что ее собеседник не склонен или не готов еще его продолжать.

Прошло несколько недель, и я сама сказала ей, что меня тревожит.

— Он член Партии независимости, — сообщила она. — До известной степени и я — тоже.

— Разве ты с ним знакома?

— Мы же встречались на свадьбе Кита, — напомнила она. — Только я не знала, что он твой брат.

— Сводный брат, — уточнила я. — Но я не думала, что он может… Чем он там занимается?

— Организует кампанию гражданского неповиновения. Только сам он готов идти еще дальше.

Кажется, именно в эту минуту я впервые узнала, что такое страх. Я чувствовала, как он медленно распрямляет свои черные змеиные кольца, чувствовала, как все отступает перед этой ползучей темнотой.

«Как далеко?» — спросила я, и не услышала собственного голоса. Я облизала губы и проговорила еще раз:

— Как далеко?

Рошан посмотрела на меня с сочувствием.

— Думаю, нет таких границ, которые он не решился бы перешагнуть. Разве ты не знаешь своего брата?

Я знала. Конечно, знала. Но я надеялась, что ошибаюсь.