Ярость в сердце

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Мохун нередко высказывал мысли, которые большинство из нас находили странными. Но он так часто бывал прав, что мы привыкли относиться к его идеям с уважением. Да и вообще с главным редактором спорить не полагается, каким бы доступным он ни казался и какой бы непринужденной ни была обстановка.

— Большую часть населения у нас составляют крестьяне, — сказал он однажды. — Надо о них писать.

— Они же не умеют читать, — возразил было какой-то смельчак.

— Зато другие умеют, — отрезал Мохун.

В другой раз юн сказал, обращаясь к нам, словно учитель — к своему классу:

— Крестьянин — главная опора нашей страны. Не забывайте о важности его роли.

А однажды он ошеломил меня таким предложением:

— Выработана программа переселения крестьян. Насколько я понимаю, душой этого начинания является, супруга губернатора… Поезжайте-ка туда и попробуйте написать что-нибудь.

Почему именно я? Я же совсем не знаю жизни крестьян. Уж если это в самом деле важное дело, то почему бы ему не послать кого-нибудь посолиднее, а не самую младшую свою сотрудницу?

— Потому что вы выросли в деревне, — объяснил он. — В городе-то вы живете не так уж давно. Кроме того, вы становитесь раздражительны, и перемена места вам не повредит.

Я уже привыкла к тому, что люди читают мои мысли. Но на этот раз кровь бросилась мне в лицо. Я отвернулась, собираясь уйти.

— Почему это вас задевает? — остановил он меня. — Мы не можем изменить самих себя.

— Меня это не задевает, — только и сумела вымолвить я.

К счастью, он перешел на деловой тон.

— Программа, о которой я говорю, несомненно привлечет к себе внимание. Но я не хочу, чтобы вы шли в государственное управление, где вам вручат официальный текст. Я хочу, чтобы вы поехали и посмотрели своими глазами.

— Хорошо, — сказала я.

— Впрочем, все-таки возьмите официальный текст. По крайней мере, будете знать, чего не надо писать.

— Хорошо, — повторила я.

Я отправилась в правительственное управление, недовольная, даже рассерженная; я ведь не только не знала жизни крестьян, но и не горела желанием ее узнать. Но, как оказалось, хорошо, что я пошла туда, иначе никогда, может быть, не встретилась бы с Ричардом. На официальные приемы я ходила редко, а Ричард как адъютант губернатора, если — верить его словам, только этим и занимался.

Когда меня подвели к его кабинету и открыли дверь, он встал, улыбаясь. Никогда не подумала бы, что его улыбка выражала обычную вежливость, что Ричард сотни раз улыбался точно так же другим посетителям. Но вот он узнал меня, и улыбка вдруг стала иной — сердечной, искренней; Я поняла, что та, прежняя улыбка была лишь маской, в моей душе зажглись огоньки радости.

— Мира! Что вы здесь делаете? — Голос у него не изменился, все те же прежние задушевные нотки.

— Сама не знаю… А вы что делаете?

— Вы переменились, — сказал он. — Раньше вы никогда бы не осмелились задавать такие вопросы.

— Но ведь я и тогда задавала массу вопросов, — возразила я.

— Но не в лоб, как сейчас.

— Прошло уже три года, — напомнила я. — Без малости три.

Три года. Неужели это так? Мне и самой не верилось. Казалось, прошло гораздо больше времени… Или, наоборот, гораздо меньше. С одной стороны, было впечатление, будто целая вечность отделяет меня от того дня, когда я поехала встречать брата с гирляндой цветов, которую преподнесла Ричарду; с другой — будто и не было этих трех лет, — такое живое, кристально чистое воспоминание сохранилось у меня об этом человеке, который поцеловал меня когда-то и сказал, что надеется на более приятное продолжение.

Уже во второй раз за этот день к моим щекам прилила кровь. Я поспешно отвернулась и подошла к открытому окну. Садовник поливал клумбы; сверкала в солнечных лучах помятая жестянка из-под бензина, заменявшая ему лейку, серебрилась льющаяся вода. Бронзовое тело рабочего, обнаженного до пояса, резко выделялось на фоне зеленого газона. Этот газон был гордостью государственного управления и содержался лучше, чем такие же газоны в жилых кварталах или на территориях клубов. Англичане говорили, что трава на нем почти так же зелена, как и в самой Англии. А над травой в несколько рядов возвышались желтые, оранжевые и красные канны.

— Наверное, здесь очень приятно работать, — сказала я, оправившись от волнения.

Он подошел к окну и встал рядом со мной.

— Да, парк у нас прекрасный.

Комната, в которой мы находились, тоже была прекрасная: просторная, с высоким потолком, позолоченными карнизами и гладким мозаичным полом; на двустворчатых дверях с резными панелями и на окнах висели тяжелые парчовые портьеры с затейливым узором, а посреди комнаты, прямо под потолочным вентилятором, стоял стол из красного дерева, отделанный красным сафьяном с тиснеными арабесками по краям. На столе был украшенный орнаментом медный письменный прибор, из пустой чернильницы торчали гусиные перья.

Ричард сел за стол напротив меня. На нем была форма цвета хаки с алой нарукавной повязкой. Я тоже села, и мы повели разговор о субсидиях и административных делах. Его руки покоились на столе; они были совсем коричневые, только кончики волос золотые.

Потом мы заговорили о колодцах и урожаях риса.

Каким чутьем женщина угадывает взгляд мужчины, скользящий по ее волосам, — изгибу рта, линиям тела? Не знаю, только это чутье есть. Тебя вдруг охватывает внутреннее волнение. Ты сама не понимаешь, откуда оно, это ощущение, но отзываешься всем своим существом, и с этим уже ничего нельзя поделать.

Наконец я неохотно встала; холодный здравый смысл подсказывал мне, что пора идти.

— Не уходите, — попросил он. — Если, конечно, не спешите.

— Мне надо еще поехать в деревню, — сказала я. — Меня предупредили, чтоб я не ограничивалась официальной информацией и не писала с чужих слов, а посмотрела сама.

— В деревню уже поздно, — весело откликнулся он. — Туда два часа езды, да и дорога плохая. Не надо было затевать такой долгий разговор.

— Говорила-то не я, а вы.

— Хотел вас просветить.

— Откуда мне знать, что делается в деревне? Я же не крестьянка.

— А я — крестьянин?

— Я могла бы показать вам много такого, о чем вы и понятия не имеете, — с обидой возразила я.

— Вот и покажите.

В голове у меня роилось множество ответов, но я никак не могла решить, какой из них был бы самым удачным. К тому же я не знала — радоваться мне или по-прежнему обижаться?

— Я завтра еду в деревню, — сказал Ричард. — Хотите со мной?

«Да!» — чуть было не сорвалось у меня с языка, но какой-то внутренний голос (вероятно, во мне говорил страх, о существовании которого я до сих пор не подозревала) предупредил меня, что я не должна соглашаться. Стараясь скрыть растерянность, я сказала небрежным тоном:

— Право, не знаю…

— Поедемте, прошу вас, — настаивал он.

Я вдруг почувствовала, что теперь могу сказать «да», сказать «нет» я была просто не в силах.

В Индии не бывает густых туманов. Если вы встанете до восхода солнца ноябрьским утром (ноябрь — самый приятный из прохладных месяцев), то увидите дымку, прозрачную и тонкую, как женская вуаль; если дымка окрашена в мягкие светло-серые или бледно-пурпурные тона, значит, день обещает быть прохладным; если же она не серая, а золотистая, хотя солнце еще не взошло, то можете быть уверены, что день будет жарким, настолько жарким, насколько позволяет время года. Но бывают утра, когда воздух отливает множеством цветов, напоминая внутреннюю поверхность раковины. Такие утра необыкновенно прекрасны, и то, что невозможно предсказать, каким будет день, придает им еще большее очарование.

Я проснулась на рассвете. Ричард должен был заехать за мной не раньше девяти, но я уже не смогла больше заснуть, оделась, вышла и, оглядевшись кругом, не пожалела, что встала рано.

Кит и Премала еще спали, слуги тоже не появлялись; не спала лишь уборщица Арикамма, которой влетало, если она не заканчивала свою работу до того, как вставали остальные. Увидев меня, она немного удивилась, но улыбнулась, исполненная дружелюбия и того интимного чувства, которое соединяет двух людей, бодрствующих в сонном царстве.

— Раненько вы встали, — сказала она, распрямив спину и уперев руку в поясницу.

— Да. Утро такое чудесное, что грешно оставаться в постели.

— Утро — самое лучшее время, — согласилась Арикамма, хотя давно, наверное, привыкла не замечать этого. Она опять улыбнулась и, нагнувшись, возобновила работу. Ее метелка описывала широкие ровные дуги, наметая кучки неведомо откуда взявшейся пыли и пуха.

Я оставила ее и ушла в сад. Роса еще не высохла; она сверкала в сотканных ночью паутинах, серебрила пальмовые листья, орошала на дорожках гравий.

К семи часам роса улетучилась, я вернулась домой и вдруг почувствовала, что проголодалась. Но завтрака еще не было, его никогда не подавали раньше восьми, как бы вам ни хотелось есть. Слуги, заметив мое нетерпение, тоже, казалось, стали нервничать… Но вот наконец и завтрак: яйца, поджаренный хлеб, джем и кофе; так привык завтракать Кит, так привыкли завтракать Премала и я.

В то утро Премала не вышла к завтраку — вот уже три-четыре дня, как ей нездоровилось — и попросила принести еду в спальню. Кита тоже еще не было — он редко появлялся в столовой раньше девяти. Я сидела одна и уже кончала завтрак, как вдруг услышала шум приближающегося автомобиля. Я залпом допила кофе И вышла.

— Я приехал пораньше, — сказал Ричард, вылезая из машины. — Надеялся, что вы уже готовы. Ну, а если не готовы, то могу и подождать.

Я хотела было сказать ему какую-нибудь дерзость, но раздумала, увидев, что он только этого и ждет.

— Уже давным-давно готова, — сказала я, садясь в машину. — Я встала в пять часов.

— Зачем же?

— Очень уж славным показался мне день, — ответила я с некоторым замешательством.

— Представьте — и мне тоже, — сказал он, и вдруг нас обоих объединило какое-то новое чувство, чувство сердечной теплоты и доверия.

Район, в котором мы жили, называли «жилым районом», хотя жителей там было гораздо меньше, чем в других частях города. Территория эта была явно великовата для немногочисленного населения; мы ехали уже полчаса, а все еще видели по сторонам белые бунгало— легкие просторные строения, расположенные на обширных участках и окруженные ухоженными садиками с аккуратно подстриженными зелеными изгородями и цветочными клумбами, образующими изящные симметричные узоры. Конечно, никаких границ у этого района не было, но не составляло труда заметить, где он кончается: за его пределами уже не видно было ни таких нарядных коттеджей, ни садиков.

Люди, подобные нам, селились в «жилом районе». Все остальные теснились в узких улочках, где дома налезали друг на друга, где не было ни садиков, ни аккуратных, симметричных клумб, а только грязь и мусор. Эти нищие кварталы напоминали своим видом старые, замызганные, давно не сменявшиеся бинты. Тут жили никому не ведомые люди, и не было жилищ, достойных именоваться домами, лишь ветхие покосившиеся лачуги да приткнувшиеся тут и там лавчонки, где продавали сладости. Черные жирные мухи, густо облеплявшие эти сладости, походили на семечки подсолнуха. И всюду вы натыкались на бездомных собак; лежа в пыли, они чесались и лизали свои кровоточащие язвы.

Но вот последние лачуги, к моей радости…остались позади, и мы выбрались из города. Дорога сузилась, в ней стали попадаться глубокие колдобины. Местность была настолько ровной, что дорога просматривалась далеко вперед, и только сзади нас ничего не было видно из-за похожей на молотый красный перец пыли, клубившейся из-под колес машины.

Доехав до первой деревни, мы остановились. Селение это было таким же, как все: колодец, рисовое поле, пальмовая рощица, десяток хижин… Ничто не говорило тут о переменах, тем более о присутствии переселенцев; слишком тихой и мирной была обстановка.

— Я подумал, что вы устали, — сказал Ричард.

Я была вся в пыли, но не устала, — день выдался нежаркий.

— Ну, все равно, — сказал он. — Здесь приятно. Вы не находите?

Я кивнула, и он поставил машину в тень под деревьями. Прямо перед нами лежало молодое нежно-зеленое рисовое поле. Со всех сторон к нам бросились голые коричневые дети; они не шумели, не кричали, а лишь с чрезвычайным любопытством разглядывали нас. Спешить им было некуда.

Но мы-то спешили и тем не менее не трогались с места. Наконец Ричард сказал:

— Пить хочется. Вы взяли чего-нибудь с собой?

— Нет. А вы?

— Милая моя, — засмеялся он. — Разве я женщина, чтоб думать о таких вещах?

Я вылезла из машины и послала одного из детей за кокосовыми орехами. Потом мы пили сок, который показался мне удивительно сладким. И весь мир был полон сладости.

Мы доехали до места в самом конце дня. Там уже собралось много людей; остальные, видимо, выехали гораздо раньше нас и нигде не останавливались. Судя по их возбужденному и немного усталому виду, они пробыли здесь уже довольно долго, к тому же и работа у них не ладилась. Не обошлось и без жарких споров. Не так-то легко осуществлять начертанные на бумаге планы. За одну ночь целую деревню не построишь. Она создается медленно и спокойно, где-нибудь у реки или рощи, хижина за хижиной: сегодня одна тростниковая крыша, завтра — другая, и не один урожай приходится вырастить и собрать прежде, чем жизнь войдет в свою колею. Но^се-таки ради людей надо пытаться ускорить ход событий.

Первая партия переселенцев толпилась в стороне от чиновников. Молчали не только мужчины, но и женщины; видимо, все растерялись. Глядя на них, я вдруг поняла, что значит для них это переселение, что значит покинуть землю, в которую они вросли корнями. Обездоленные. Так их всегда называют. Правда, у них и раньше не было собственности, во всяком случае, земля, которая их кормила, принадлежала не им, хотя они и привыкли считать эту землю своей. Так уж повелось издавна.

— Все должно… утрястись… — сказал Ричард. — Тогда будет не так грустно.

— Да.

— Через месяц они повеселеют. Я уже все это видел. Дважды.

Он уже видел это дважды, хотя не прожил в стране и трех лет. А я вижу впервые, да и то ехала сюда без особой охоты.

— Они похожи на сорняки, — продолжал он. — Так же быстро пускают корни.

Но сначала они должны получить землю!

— Я слышала, что землю им дает ее превосходительство.

Он как-то странно посмотрел на меня.

— Разве не все равно, кто дает землю?

«Для тех, кому земля больше всего нужна, — все равно, — подумала я. — Что же до остальных…»

— Разве им не все равно, — безжалостно настаивал он.

Что я могла ответить? В других странах, в другое время, пожалуй, это не имело бы значения. Но здесь, в Индии, в разгар мировой войны и гражданской войны… Я молчала. Ричард тихо заметил:

— И вы тоже заразились этой болезнью — противопоставляете «ваш народ» «моему народу»?

Я подумала и ответила «нет». Мне казалось, что я говорю правду. Казалось, в моем сознании нет такого уголка, куда я не могла бы проникнуть. Тогда я не- знала — еще не знала, — что ни один человек не может постичь самого себя до конца.

В деревне оказалось всего несколько готовых хижин. Их построили не сами крестьяне, а рабочие, которых привозили из города. Кроме того, там было разбито несколько палаток (они предназначались, очевидно, для чиновников), странно и нелепо выделявшихся своим белым цветом на красно-бурой земле. В самой большой из них, должно быть, помещалась штаб-квартира организации, которая занималась переселением. В ней было довольно много англичан и индийцев; почти все они стояли (стульев не было), лишь кое-кто из индийцев со смущенным видом сидел на земле, поджав под себя ноги.

Посреди палатки на прямоугольном столе красовался грубо сделанный макет будущей деревни. Макет был ярко раскрашен дешевыми акварельными красками. Если бы не флажки, никто не мог бы определить назначение отдельных построек. На флажках имелись надписи «Молочный завод», «Клиника», «Школа». В этих картонных домиках было столько прямолинейной смелости, не подточенной никакими сомнениями, столько притягательной силы, что я почувствовала себя растроганной. Только бы не случилось чего-нибудь такого, что сорвет осуществление этого плана.

— Ричард…

— Да?

— Надеюсь, все будет хорошо… Я хочу сказать, надеюсь, что деньги не кончатся прежде, чем будет завершено строительство.

Мы только что вышли из хижины и направлялись к машине. Услышав мои слова, Ричард остановился и внимательно посмотрел на меня.

— А что? Разве вам не все равно? — спросил он.

— Нет.

Он улыбнулся.

— Вчера вы не очень-то беспокоились.

— Откуда вы знаете?

— Но ведь правда?

Я промолчала, он тоже ничего больше не сказал и, только когда мы сели в машину и поехали, заметил:

— Вы не одна такая. Большинство людей страдает недостатком воображения.

Охваченная глухим раздражением, я молча выглядывала из окна машины.

— Дорогая, — сказал он, — вы прелестны, когда сердитесь. Да и всегда прелестны. Вы это знаете?

Слова эти прозвучали в моих ушах, как чудесная музыка. Я не сомневалась, что он говорит искренне. Радость хлынула золотистым потоком, переполняя все Мое существо.

Мы подъехали к той самой деревне, где останавливались первый раз утром. На фоне темнеющего небосклона неподвижные верхушки пальм казались огромными черными веерами.

Машина стала. Я знала, зачем он ее остановил, об этом не надо было спрашивать, и все же спросила. Но не успела я закончить свой вопрос, как его губы прильнули к моим губам. Я вся подалась к нему, но он отодвинулся и отстранил меня. Потом еще раз слегка коснулся меня губами, стараясь успокоить, и сказал:

— Вы уже взрослая. Боже мой, совсем взрослая! А ведь прошло всего три года!

Взрослая. Когда мы впервые встретились, я уже не была ребенком. Это он считал меня ребенком. Да и три года — немалый срок. Особенно, когда столько думаешь о мужчине.