Ярость в сердце

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

В июне Ричард вернулся, оставив губернатора со всей его свитой. Его посыльный, высокий невозмутимый северянин, ждал меня с запиской в руке. Когда я развернула ее и стала читать, он вежливо отвернулся. Записка, написанная торопливым почерком, состояла всего из трех строк:

«Милая!

Где ты пропадаешь? Я разыскиваю тебя с утра. Приезжай, как только получишь эту записку. Даже если будет поздно, все равно приезжай.

Ричард».

Было около семи вечера. Весь этот день я провела за городом— не было никакого желания оставаться в охваченном волнениями городе, тем более что редакция наша, по существу, была закрыта — там обычно сидел только один дежурный. Свободного времени в моем распоряжении было больше, чем достаточно. Но теперь я пожалела, что уезжала. Я перевернула листок и на чистой стороне написала: «Жди». Затем вернула записку посыльному и побежала наверх переодеваться.

Рошан, в чьем обществе я должна была находиться как компаньонка, конечно, не было дома. Переодевшись и спустившись вниз, я предупредила слуг, что к ужину не приеду. Потом с чувством некоторой неловкости пошла искать Говинда.

— Вернулся Ричард, — сообщила я. — Еду к нему. Очевидно, вернусь домой поздно.

Он кивнул:

— Знаю. Когда он звонил, я был дома.

— Я не предполагала, что он вернется сегодня, иначе не уезжала бы.

Разговор не клеился. В присутствии Говинда, зная, что он не одобряет моих отношений с Ричардом, я всегда испытывала чувство вины, и хотя я понимала, что дело тут не в личной неприязни, а в принципе, что свое отношение к англичанам он беспристрастно распространяет на Ричарда, от этого мне не было легче.

— Не сомневаюсь, — сухо заметил он и, когда я собралась уходить, неожиданно добавил: — Ты сегодня чудесно выглядишь.

Я удивленно посмотрела на него. Говинд был не из тех, кто любит делать комплименты. Обычно он даже не замечал, как я выгляжу, а если и замечал, то никогда не находил нужным говорить. Лицо его было серьезно, почти сурово.

— Ты давно уж так не выглядела, — сказал он. — Эта встреча… очень важна для тебя?

— Да, — честно призналась я.

— Знаю. Мог бы и не спрашивать. Когда-то я надеялся, что это пройдет… но ты так никого больше и не встретила. Верно?

Это был не столько вопрос, сколько утверждение, но я все же сказала:

— Верно. Так никого больше и не встретила.

— И не встретишь. — Говинд говорил как бы про себя. — Смешно, правда? Видишь, что ты связан по рукам и ногам, и ничего не можешь поделать. — Помолчав, он вдруг резко добавил: — А я не верил. Думал, все пройдет. Молился, чтобы все прошло. Но не проходит, нет, не проходит.

Лицо его было влажно от пота. Я взяла его руки в свои и почувствовала, что они дрожат. Я стала гладить их, и дрожь постепенно утихла.

— Тебе надо ехать, уже поздно. — Он высвободил свои руки и улыбнулся. — Ты терпелива, как старуха, не каждый может так долго выносить мой характер.

— О, это было нетрудно, — возразила я. Я не кривила душой: Говинд с его суровым нравом редко бывал доступен для кого-либо; такие минуты, как эта, выпадали не часто, особенно в последнее время, поэтому только глупец не сумел бы их оценить.

Когда я вышла и направилась к машине, то услышала в доме бой часов — по обыкновению, они били нестройно, Рошан нравилось, что они бьют именно так, ее почему-то забавляло, что люди никак не могут определить время по количеству ударов.

Машина, принадлежавшая Рошан, была приземистая, безобразная, далеко уже не новая. Когда-то Рошан любила свою машину, но потом, разочаровавшись в ней, отдала мне напрокат. Машина была небольшая, быстроходная, временами она грохотала, как танк, но мне нравилась своей безотказностью. Выносливая, словно ослик, она выдерживала любое, даже самое варварское, обращение.

Ночь была темная, безлунная, низкие тучи скрывали от глаз почти все звезды. Сидя в машине, я думала о Ричарде: ждет ли он еще меня? Он и так прождал весь день. В семь часов я сообщила ему, что еду, но сейчас уже девять, а меня все нет. Скорее всего, подумала я, он, уехал в бар или в ресторан. Я попробовала урезонить себя: ну, пусть уехал — ведь завтра я все равно его увижу. Но эта мысль не утешила меня, наоборот, причинила мне сильную боль, и я поспешно сказала себе: нет, он ждет меня. И он действительно ждал.

Ричард сидел на задней веранде — я знала, что найду его именно там, где вечерами, когда дул ветер, бывало прохладнее. Он сидел в своей излюбленной неудобной позе, упершись локтями в колени и подперев подбородок ладонями, и читал книгу.

Свет маленькой настольной лампы, стоявшей рядом, падал на его волосы, отливавшие бронзой и золотом на висках, на его белый затылок и обнаженные до локтей руки, потемневшие от индийского солнца.

Он не слышал, как я вошла, и продолжал читать. Несколько мгновений я наблюдала за ним. Таким, да и не только таким, я не раз представляла его себе. Пока его не было, едва ли проходил хоть час, чтоб я не думала о нем, не рисовала себе его образ, — вот что значит любовь. Но сейчас, видя его воочию, я чувствовала себя совсем, совсем иначе. Я с трудом проглотила подступивший к горлу комок, но даже и этого слабого звука было достаточно, чтоб заставить его встрепенуться. Он быстро поднялся со стула и подошел ко мне.

— Мира, милая. Как долго мы не виделись!

Я кивнула, испытывая успокоение и радость в его объятиях, но слезы, душившие меня, не давали мне говорить. Вот они брызнули из глаз и потекли по щекам— неудержимые, непрошеные, мучительные женские слезы. Он сжал меня еще крепче, видимо понимая, что счастье иногда способно с такой силой сдавить человеку горло, что ему не остается ничего другого, кроме как ждать.

— Как я рада тебя видеть, — проговорила я наконец. — Хорошо, что ты вернулся.

— Я вернулся только из-за малярии.

Малярия… Если ты родилась и живешь в Индии, то не можешь не знать об этой болезни. Но тебя она обычно обходит стороной, от нее всегда страдает кто-то другой— крестьяне или англичане… И тут я вдруг услышала слабое неумолкающее жужжание, похожее на шум электромотора, работающего на малых оборотах. Звук этот, при всей его навязчивости, был еле слышен. Москитов не было видно нигде, кроме как под шелковым абажуром. О своем присутствии они почти не напоминали.

— Тебе не следовало бы тут сидеть, — посоветовала я. — Да еще с засученными рукавами.

Он улыбнулся:

— Они теперь держатся от меня подальше. Кровь слишком горькая.

— Хинин?

— Акрихин. Меня так им напичкали, что я почти весь желтый.

— Тебе нужен покой, — сказала я. — Удивляюсь, как это врач отпустил тебя домой.

— А он не отпустил. Я сам пришел, хотел повидаться с тобой перед отъездом.

Я молчала. Недавняя радость обернулась горьким разочарованием. Он сказал:

— Я хотел приехать еще раньше, когда узнал про газету Рошан, но не было возможности. Ты очень расстроилась?

Расстроилась? Конечно, я была сильно огорчена, А потом, когда я пришла в себя?

— Я как-то не думала об этом, — ответила я наконец. — Наверно, расстроилась… Человек привыкает к газете, в которой работает… Безмолвие… обескураживает.

Безмолвие. Да, именно, это — самое худшее. Приходить в редакцию и не слышать ни голосов, ни стука машинки, ни телефонных звонков, ни позвякивания чашек; приходить в редакцию и вместо привычного шума и суматохи погружаться в эту неестественную тишину; с таким чувством ждешь, что прервавшаяся было демонстрация фильма снова возобновится, что кто-то опустит монету, и проигрыватель заиграет снова, но в конце концов убеждаешься, что ожидание напрасно. Я мечтала о встрече с Ричардом, надеялась, что он заполнит эту звенящую тишину смехом, вознаградит меня за месяцы одиночества своей любовью. И что же? Вот он — здесь.

— Когда ты уезжаешь? — спросила я.

— Завтра или послезавтра.

— Надолго?

— На шесть недель.

— Куда?

— Не знаю. Еще не решил.

Я с удивлением спросила:

— Разве ты можешь выбирать, куда ехать?

— Да, конечно. Ты думаешь, я только подчиняюсь чужим распоряжениям?

— А разве нет?

— В этом случае нет. Отпуск, предоставляемый для лечения, — это не командировка и не поездка с его превосходительством.

Повеял ночной ветерок. Я слышала, как он крадется во тьме — легкий и слабый, — словно вздох ребенка. Капельки пота, выступившие у меня на висках, просыхали, оставляя ощущение прохлады.

Я сидела на подушке, у ног Ричарда, прислонясь головой к его коленям, и смотрела в темноту, за светлый круг, который отбрасывала настольная лампа.

— Возьми меня с собой, — внезапно попросила я.

— Не могу, милая.

— Почему?

— Должен же я и о тебе подумать.

— Я сама о себе подумаю.

— Если б ты не была так молода…

— Двадцать лет — немало. А в военное время — почти старость.

— Я так тебя люблю. Если ты потом будешь жалеть…

— Почему я должна жалеть?

— У тебя… другое воспитание. Я жил у вас, знаю твою семью. Ты не похожа на других женщин.

— Я точно такая же, как все, — возразила я, стараясь говорить спокойно. — Те же чувства, те же ощущения. Ты думаешь, воспитание влияет на наши чувства?

— А ты в них уверена? — спросил он. — Совершенно уверена?

Я обернулась и с жаром ответила:

— Конечно, уверена, давно уверена. Ни на кого другого я даже не взглянула, и никого другого у меня не было с тех пор, как я тебя встретила. Это даже Говинд знает — он мне сам говорил!

Я хотела ему сказать еще многое. Мысли рвались из самых глубин сознания, под их властным напором растерянный ум с трудом подсказывал нужные слова. И пока я собиралась еще что-то сказать, Ричард нагнулся, подхватил меня на руки и нежно сказал:

— Хорошо, милая. Поедем, куда ты пожелаешь. И сделаем все так, как ты захочешь.

— Лишь бы не ссориться?

— Нет, — ответил он. — Конечно, не поэтому.

У Ричарда была огромная, подробная карта, выпущенная военным ведомством. Мы разложили ее на полу, придавили углы книгами и, опустившись на четвереньки, стали усердно изучать. Казалось, во всей Индии нет ни одного недоступного для нас уголка (теоретически так оно и было).

— Кашмир, — предложила я. — Мне давно уже хотелось там побывать.

— А где жить будем? — спросил Ричард. — Лодку, которая служила бы нам плавучим домом, мы заказать уже не успеем, гостиницы тоже переполнены.

— Можно поехать на какой-нибудь горный курорт. В Найни Тал или Симлу, например. Говорят, там недурно.

Сама я не очень туда рвалась, но думала, что горный климат будет полезен Ричарду. Он поморщился:

— Ты же знаешь, в туристский сезон там ужасно плохо. В Кашмир лучше ехать попозже.

— Попозже! — воскликнула я, посмотрев на него с недоверием. — Попозже начнется дождливый сезон.

— Тем лучше, — сказал он и весело добавил — Ты ведь ни разу не жила в это время в горах, правда? Это же интересно.

Я действительно не бывала в то время в горах, ибо уезжала оттуда еще до начала сезона дождей. И теперь невольно подумала: «Может быть, стоит там пожить? Вот только где именно?»

Мы снова склонились над картой и, закрыв глаза, наугад воткнули в нее булавки. Потом Ричард принес путеводитель, и мы стали усердно перелистывать страницы. Но никак не могли остановить на чем-нибудь свой выбор.

— По-моему, лучше всего довериться случаю, — предложил наконец Ричард. — Планы наводят только скуку. Поедем, куда влечет душа, — и пусть каждый день приносит что-нибудь новое.

Я смотрела на него во все глаза- мысль о поездке без точного плана с трудом укладывалась в моей голове, любому из членов моей семьи такая затея показалась бы если не опасной, то, во всяком случае, безрассудной.

В нашей семье увеселительные и другие, поездки, были неизбежно связаны с лихорадочными приготовлениями: заранее покупали билеты, проверяли и перепроверяли заказ на гостиницу, упаковывали вещи и отправляли их багажом, чтобы по прибытии не испытывать никаких неудобств, и лишь тогда, в окружении целой толпы слуг, надежно застраховавшись от неприятностей, отваживались тронуться с места.

С тех пор как я стала жить вдали от дома, многие из моих старых привычек упростились, однако не до такой степени, чтобы я с наивной доверчивостью следовала влечениям души; да и сама душа, долго находившаяся в апатии, вряд ли знала, чего хочет. Тем не менее я была заинтригована предложением Ричарда, и чем дольше я раздумывала, тем привлекательней оно казалось. Отбросить условности и шагать легко и свободно— что может быть лучше? От одной этой мысли я почувствовала облегчение. Так, должно быть, чувствует себя солдат, который в конце дня освобождается от тяжести своего снаряжения. Я кивнула Ричарду и сказала: «Да, я думаю, так будет лучше всего».

Ричард с улыбкой посмотрел на меня.

— Это было очень трудно?

— Да, — призналась я.

— Так и думал. Но ты не пожалеешь. В какую сторону мы поедем: на юг или на север?

— Давай метнем жребий.

И получилось так, что мы с восхитительной легкостью решили поехать на юг.

Получить отпуск не составляло особого труда. Редактор уже говорил нам, что если мы хотим куда-то поехать, то сейчас самое удобное время. Когда газета начнет выходить, снова, работы будет больше обычного. Впрочем, только я одна и попросилась в отпуск. Все мы получали половинное жалованье, и сотрудники старались жить экономно. Почти все подобные вопросы Рошан, конечно, оставляла на усмотрение редактора, считая его более компетентным, чем себя; ее оценки всегда были объективны. Тем не менее я решила поговорить с ней, с трудом преодолев свой страх перед тюрьмой. К моему облегчению (я говорю «к облегчению», хотя в действительности не ожидала ничего другого), я увидела ее, как всегда, веселой и бодрой.

— Конечно, поезжай, — посоветовала она. — Тебе полезно развеяться. Куда ты хочешь ехать?

— Куда душа влечет.

— В самом деле?

— В самом деле.

Она поднялась € деревянной скамьи, на которой мы обе сидели, и подошла к маленькому окошку, находившемуся высоко над Полом. Если встать на цыпочки, то можно было выглянуть наружу; правда, смотреть тал1 было почти не на что: круглый мощеный дворик, посреди — клочок голой земли, пощаженный ради чахлой кривой финиковой пальмы с наполовину вылезшими корнями. Стоя ко мне спиной, Рошан выглянула в окошко. Как обычно, на ней было домотканое сари — политическим заключенным нередко позволяли носить собственную одежду. Грубая толстая ткань топорщилась, создавая иллюзию полноты; и все же я видела, как Рошан похудела. Не потому, что жила в тюрьме. Рошан относилась к числу людей, которые меньше всего думают о материальных благах; они живут для души и сыты духовной пищей. Так было всегда: она жила насыщенной духовной жизнью и, лишь временами, как бы нехотя, подсознательно обращала внимание на свою внешность.

Она сказала, не поворачиваясь:

— А ты переменилась. И очень сильно. Ты замечаешь это?

— Замечаю, — ответила я. — Но ведь переменилась не только я.

— Верно. — Наконец она обернулась ко мне. — И все же я удивлена. Никак не ожидала, что ты способна так перемениться.

— Все мы меняемся. Тут уж ничего не поделаешь.

— Ты не жалеешь?

— Нет. А ты?

Она засмеялась:

— Конечно, не жалею. Лучше уж отправиться к дьяволу, да по своей воле, чем на небеса, но по чужой указке. Я ни за что не откажусь от свободы… Правда, так было не всегда, даже у меня не всегда.

Я хорошо понимала, что она имеет в виду: даже в наглухо запертой тюремной камере, за высокой оградой, Рошан чувствовала себя свободной. Я угадывала это скорее каким-то внутренним чутьем, чем разумом, и если кто-нибудь попросил бы меня объяснить, вряд ли смогла бы это сделать. Однако никому из представителей моего поколения и не требовалось никаких объяснений; тем же, кто к моему поколению не принадлежал, объяснять было бы бесполезно. Именно взаимное понимание, одинаковое восприятие действительности, хотя они и объединяют лишь некоторых людей, разделяют поколения непроходимой пропастью.