Ярость в сердце

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Отдых кончается в воскресенье, а в понедельник надо выходить на работу. Так уж заведено везде. Мы нехотя упаковались, в последний раз пообедали, наслаждаясь запахом опавших после бури лепестков, и заплатили за молоко, творог, яйца, масло, домашнее пиво, дрова и за взятую у слуг одежду, которую мы оставили себе. Покончив с делами, мы пошли подышать хвойным запахом и полюбоваться камелиями. Глядя на склоны гор, порыжелые, сияющие после дождя тусклым блеском, мы сказали себе: когда-нибудь мы снова сюда приедем.

Дорога сбегала вниз спиралью. За несколько часов езды вы спускаетесь на семь тысяч футов и снова оказываетесь на уровне моря. Уже несколькими стами футов ниже вы не увидите сосен и эвкалиптов, окружающих вершины гор темно-зелеными поясами, а еще через сотню футов туман скроет от ваших глаз даже макушки этих деревьев.

Автобус спускается все ниже и ниже. Вот уже позади остаются рододендроновые заросли и густой, непролазный малинник; водопадов стало меньше, воздух потеплел, и вы сбрасываете с себя шарф и пальто.

Вдоль обочины извилистой дороги, как гигантские костяшки домино, выстроились побеленные камни с обозначением высоты над уровнем моря. Всякий раз, когда вы подъезжаете к такому камню (а их тут по два на каждую тысячу футов), меняется пейзаж и меняется температура воздуха. Наконец вы добираетесь до равнины и оказываетесь среди пальм, бамбуковых рощ и банановых плантаций; дорога здесь выпрямляется, и зной захлестывает вас дымящимися волнами.

Очутившись наконец внизу, мы сели в свою машину. Выехали мы утром в воскресенье, а к середине дня уже достигли предместий города. Мы так долго пробыли вместе, не разлучаясь ни днем, ни ночью, что казалось невероятным, как это мы вдруг разойдемся в разные стороны и как переживем — пусть недолгое — время, которое пройдет, прежде чем мы увидимся снова.

Я попробовала не думать об этом. Когда мы проезжали мимо базара, я посмотрела в окошко. Вокруг было спокойно. Я подсознательно отметила, что в этом спокойствии есть что-то неестественное даже для воскресного дня, но была слишком расстроена, чтобы это осмыслить. Стремясь оттянуть минуту расставания, я внезапно предложила:

— Пойдем пешком… Мне уже надоело ехать на машине.

— Хорошо, — сказал Ричард. Надо было только решить, где оставить автомобиль: тот, кого за ним пришлют, должен легко его найти.

Подумав, Ричард въехал в узкий тупик и остановился. После того как двигатель заглох, тишина стала особенно напряженной. Она как бы окружила нас стеной, давила на барабанные перепонки; и в то же время это была неполная тишина: мы слышали, как по соседней улице со скрипом тащится колымага, слышали громыхание двуколки, щелканье хлыста, шелест шин, позвякивание велосипедного звонка. Но я продолжала беспокойно прислушиваться, словно ожидая услышать еще что-то, хотя и не знала, что именно. Потом я вдруг поняла, в чем дело. Не слышно обычного базарного шума, похожего на гудение гигантского волчка.

Несколько мгновений мы сидели в нерешительности, потом Ричард поднял стекла автомобиля, а я причесала грязные от пыли порыжевшие волосы и вытерла платком потное лицо.

Обычно, стоит лишь поставить машину где-нибудь возле базара, как около вас, словно из-под земли, вырастают нищие, а вокруг нищих скоро собирается целый сонм зевак и детей, которые только и смотрят, как бы чем-нибудь поживиться.

На этот раз вокруг нас никого не было. Ни души. Мы вылезли из машины. Ричард взял меня под руку, и, миновав несколько переулков, мы прошли на торговую улицу. Двери домов были плотно закрыты, окна занавешены. От чего? От солнца? Ставни на витринах магазинов опущены. А почему бы и нет? Сегодня воскресенье. Но лотки, прежде никогда не закрывавшиеся, теперь были затянуты рыжей мешковиной; натыкаясь на эту неожиданную преграду, мухи раздраженно гудели.

Ричард спросил:

— Что случилось? Ты знаешь?

— Нет. Сейчас спрошу.

На противоположной стороне улицы, в полуоткрытых дверях, стоял человек. В доме горел свет, отчетливо обрисовывая его силуэт.

Я перешла улицу. Человек смотрел на меня почти бесстрастно, лишь с некоторой подозрительностью. Он жевал бетель, и губы его были кроваво-красными от сока. Наконец, смерив меня взглядом с головы до пят, он проговорил:

— Вы хотите знать?..

— Поэтому я и спрашиваю.

Он презрительно бросил в ответ:

— Где же вы пропадали все это время?

— Меня здесь не было шесть недель.

Видимо, смягчившись, он подался вперед и прошептал несколько слов, но я их не разобрала. Он хотел было повторить, но в это время подошел Ричард, и он остановился на полуслове, сплюнул жвачку в канаву и повернулся к нам спиной. Дверь с шумом захлопнулась.

— Что он сказал?

— Ничего.

— Но он же что-то сказал.

— Я не расслышала.

Мы пошли дальше. Улицы были не убраны, прохожих попадалось совсем мало. Будь это не днем, а вечером, можно было бы предположить, что объявлен комендантский час. У нас было такое ощущение, будто по пятам за нами, словно некое живое существо, ползет ненависть. Оборачиваясь, мы не замечали ничего подозрительного. Однако мы были уверены, что за каждой занавеской, за каждой наглухо запертой дверью притаились настороженно следящие за нами люди. Я несколько раз инстинктивно поворачивала голову, словно стремясь застигнуть врасплох тех, кто за нами подсматривал, но никого не могла заметить. Да я и не ожидала никого увидеть. Никого и ничего.

И все же на всех улицах за нами велось неослабное наблюдение. С возрастающим беспокойством я разглядывала щиты с объявлениями и афишами, пытаясь найти какой-нибудь ключ к раскрытию, тайны. Тщетно.

— Ты можешь это прочесть? — Ричард показал на выцветшее полотнище, протянутое поперек узкой улочки. На нем были грубо намалеваны какие-то слова. Краска подтекла, строки сливались, и трудно было их расшифровать. Но смысл угадывался безошибочно — лозунг начинался и кончался непристойной бранью и был исполнен такой ненависти, какую способна накопить в себе только оккупированная страна.

— Пойдем, — сказала я, беря Ричарда под руку.

— Что здесь написано?

— Ничего такого, что я могла бы перевести.

Он сказал:

— Кое-что я понимаю. Но не все.

— Пойдем, — повторила я. И пошла сама, надеясь, что он последует за мной. Но он продолжал стоять под трепетавшим на ветру полотнищем, стараясь разобрать черные расплывшиеся буквы.

В этом месте улица круто сворачивала; сделав еще несколько шагов, я вдруг оказалась за углом. «Пожалуйста, пойдем, — мысленно умоляла я Ричарда. — Пожалуйста, пойдем. Ну, пожалуйста…» И тут я услышала громкий звон — звон разбитого стекла, приближаясь по извилистой улице, этот звук непрерывно нарастал. Он был так оглушителен, что я впала в оцепенение. Несколько секунд я стояла, подняв голову: все небо вдруг застлали крылья каких-то зловещих птиц. Затем послышался другой звук, похожий на слабое шипение выходящего газа. И тогда я побежала, чувствуя, что страх вот-вот обрушится на меня, словно падающая башня.

Ричард не двигался, он стоял там же, где я его оставила. Он поймал меня в свои объятия и крепко прижал к себе. Сначала я не слышала, что он говорит, в ушах у меня все еще гремело. Я плотно прильнула к нему. Только бы его не выпустить. Если разниму руки — меня унесет прочь. Уйду — он останется. Или его унесет прочь, я же пропаду здесь одна.

Немного погодя я обрела дар речи.

— Что случилось? Тебя ранило?

— Нет, все в порядке. Пойдем.

— Что случилось? — повторила я.

Он толкнул ногой острый треугольный кусок янтарного стекла.

— Точно не знаю… В меня кинули вот это.

Что бы это ни было, бросок был точным и сильным. Стеклянная посудина пролетела мимо Ричарда на расстоянии всего нескольких дюймов и разбилась о вымощенную камнями сточную канаву. Ее осколки упали в густую, вязкую жижу, а содержимое, вспенившись, брызгами разлетелось по улице, наполнив воздух едким запахом.

Поблизости находился небольшой альков, образованный покосившимися стенами двух полузаброшенных домов. Судя по остаткам тростниковой крыши и копью с широким наконечником, водруженному перед каменным жертвенником, здесь некогда помещалась молельня.

Ричард завел меня в это убежище, и я присела на камень. Только тогда я почувствовала, что силы меня покидают. Над головой все еще кружились вороны и коршуны, казавшиеся совершенно черными на светлом фоне неба.

— Подожди здесь, — сказал Ричард. — Я схожу за машиной.

Я встала.

— Нет. Я пойду с тобой.

— У тебя немного усталый вид. Дай уж я…

— Нет. Пожалуйста. Я пойду с тобой.

— Зачем? Ты думаешь, так для меня безопасней?

— Я только хочу…

— Ты думаешь?..

— Ну, пожалуйста, Ричард! — сказала я в отчаянии. — Не спрашивай меня ни о чем. Я хочу пойти с тобой. Хочу быть вместе с тобой. Разве это не естественно?

Он не стал больше спорить. Мы пошли обратно тем же путем. Реальность, которую мы не хотели признать, впилась в нас, точно вампир, сосущий кровь, и наша любовь, этот, казалось бы, нерушимый союз, оказалась под угрозой.

И вот настала перемена — такая незаметная, почти неуловимая, что я не могла сказать, как она произошла, эта перемена, я только знала, что она произошла; и хотя я внушала себе, что ошибаюсь, в глубине души росла уверенность, что никакой ошибки здесь нет. Тишина, царившая на этих улицах, завладела и мной. Я стала ее неотъемлемой частью, она уже не отвергала меня; и что бы ни делал тот, кто оказался под невидимым покровом тишины, он уже не может с такой легкостью протянуть руку оставшимся снаружи.

С некоторым удивлением я обнаружила, что автомобиль стоит на прежнем месте. Его никто не тронул. Ричард включил заднюю передачу и стал выруливать из тупика. Тишина подхватила шум двигателя, усилив его до хриплого рычания. Шум этот казался вульгарностью, бестактностью по отношению к столь полной тишине.

Ричард сказал:

— Поедем другим путем. В объезд базара.

— Хорошо.

— Правда, это займет у нас гораздо больше времени. Хорошо еще, что бак полон.

— Да.

Непринужденная беседа. Словно между случайно встретившимися знакомыми. Разговор о пустяках, чтобы заполнить щели, которые могут превратиться в пропасти — непроходимые пропасти.

Целый час мы петляли по кривым улочкам, прежде чем добрались до противоположного края базара. Атмосфера тут была уже не такая напряженная. Угнетенное состояние мало-помалу проходило. Потребность в непрерывном поддержании разговора уменьшалась, пока не отпала совсем. Теперь можно было и помолчать; между нами установился неустойчивый мир.

Через некоторое время мы въехали в жилой район; и здесь, среди респектабельных особняков и веселых газонов, трудно было поверить, что случай, только что происшедший с нами, был чем-то реальным. В паническом страхе убегая от действительности, я молилась, чтобы это был сон. Ах, если бы это был только дурной сон! Я готова была терпеть, сколько хватит сил, лишь бы в конце концов избавиться от него. Но ведь я знала, все время знала, что бежать не так-то просто, дверь открывается только в одну сторону, и если из нее выйдешь, то обратно уже не вернуться.

Ричард что-то сказал, но я не расслышала. Ему пришлось повторить:

— Куда едем? К твоему брату?

— Нет, к Рошан. Мои вещи у нее.

Дом Рошан, в котором она бывала так редко и который оставляла с легким сердцем, даже не испытывая сожаления. Старый дом строгого, без педантизма, колониального стиля, но с изящным сводчатым порти? ком и подъездами, а также двумя наружными витыми лестницами ажурной работы, живописно поднимавшимися до самой крыши.

Ехать нам оставалось совсем немного. И то, что еще не было высказано, таилось в нас, словно злой дух, который можно изгнать только одним способом.

«Сейчас я скажу ему», — подумала я. Еще миля осталась позади. «Сейчас». Еще миля. Мы съехали с гудронного шоссе на проселочную дорогу, ведущую к дому Рошан. Отсюда уже была видна бугенвиллея в полном цвету; ее тяжелые оранжевые и пурпурные листья ярко горели на фоне белых стен дома.

— Ричард, — наконец выдавила я. — Ты не думай, что…

Мы уже почти приехали, мы были у ворот, от которых начиналась мощенная каменными плитами подъездная дорога. Переполнявшие ум мысли никак нельзя было выразить в словах, испуганно шарахавшихся от бурных водоворотов, образованных этими мыслями.

Машина замедлила ход, потом остановилась. Нужные слова все не находились. Вот стих двигатель, и в наступившей тишине стало слышно, как шелестят вафлеобразные листья бугенвиллеи. Казалось, это шуршит бумага.

Ричард молча обнял меня. Я прижалась к нему, плотно закрыв глаза. Любовь болью отдавалась в груди. Но это длилось лишь несколько мгновений. Потом мной снова завладел злой дух — назойливый, беспокойный. Отстранясь от Ричарда, стараясь смотреть на него в упор, я сказала:

— Ричард… Это не тебя ненавидят… не таких, как ты. Поверь мне! — с отчаянием в голосе воскликнула я. — Не могу я…

Он спокойно посмотрел на меня.

— Ужасно неприятно чувствовать себя нежеланным. Хуже того, ненавистным.

— Разве ты не слышал, что я тебе сказала: ненавидят не тебя. Я же знаю!

Он мягко возразил:

— Ты действительно считаешь, что ко всем можно подходить по-разному? К каждому с отдельной меркой? В наше время? После того, что сегодня случилось?

Конечно, нет. На это никому не хватает ни терпения, ни мужества, ни времени. Либо на этой стороне, либо на той. Совсем просто, даже ребенок поймет. А что посередине? Да ничего! Ты показываешь свой значок и занимаешь место либо справа, либо слева. Середины нет. У тебя нет значка? Его заменит твое лицо, цвет твоей кожи, твое произношение, твоя одежда. Ты не просила, чтобы тебя куда-нибудь зачисляли? У тебя нет выбора и нет другого места. Но ведь человек — сам себе хозяин, он может…

— Ты дрожишь, — сказал Ричард, прижимая меня к себе. — Что с тобой, милая? Чего ты боишься? Все уже кончилось.

Но это был не конец, а только начало. Начало чего? Этого я сказать не могла.

Говорят, что в жизни бывают моменты, когда человек отворяет дверь будущему. Мне казалось, что такой момент наступил. Но‘у меня не было ни сил, ни мужества посмотреть в лицо грядущему. Поэтому я и не могла говорить.