Ярость в сердце

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После того вечера Ричард стал получать много приглашений. Почти ежедневно приходили посыльные с записками и ждали, пока он напишет ответ. Мы уже привыкли видеть в тени мангового дерева двоих-троих посыльных. Иногда вместе с Ричардом приглашали и Кита, но это случалось реже. Сначала это, по-моему, забавляло и того и другого, но вскоре такая популярность стала явно надоедать Ричарду, хотя он и не признавался в этом. Разумеется, не было ничего удивительного в том, что члены небольшой английской колонии хотели видеть его у себя в гостях. Удивляло то, что он неохотно принимал приглашения. Складывалось впечатление, что он с удовольствием оставался бы дома и занимался своими обычными делами, хотя бы это и вызывало у других (по крайней мере, у моих родителей) недоумение.

Не знаю, нравилось ему у нас или нет, но мы изо всех сил старались угодить ему, и он уверял, что доволен. Однако всем нам, особенно маме, приходилось нелегко. Дом наш, правда, был приспособлен для приема не только индийцев, но и европейцев (две столовых, две кухни, даже два штата слуг — одни умели стряпать для индийцев, другие, прошедшие обучение в домах англичанок, знали, как разделывать мясо и как прислуживать за столом), и все же парадные покои «европейской» части дома рассчитаны были лишь на кратковременные визиты гостей: для таких же постояльцев, как Ричард, они не годились. И мы знали: чем скорее мы покончим с этим разделением, тем лучше для всех нас.

Кит настаивал, чтобы мы пользовались своей обычной столовой. В первый день, когда было наготовлено столько яств, когда в доме царило праздничное настроение, никто не возражал против этого. Но теперь надо было подумать и о приличиях… Мама, со своей стороны, настаивала, что рай уж Ричард гостит у нас в доме, то его надо кормить привычной для него пищей, а не навязывать ему индийских кушаний, которые ему приходилось бы есть из вежливости. Однако доставать каждый день свежее мясо было трудно, и в течение четырех дней она кормила Ричарда солониной. Когда солонина кончилась, мама спросила его, какие мясные консервы он предпочитает; самой ей трудно судить, какие лучше, а какие хуже. Из их разговора она вынесла убеждение, что Ричард может обходиться без мясных блюд, и перестала готовить для него отдельно. Это очень облегчило наше положение.

Потом Кит стал жаловаться на старую беззубую Додамму: вечно она путается под ногами, лезет на глаза; с какой стати она всем докучает своим присутствием? Видимо, она смущала его своим видом: расхаживала по дому, как и подобает вдове, с непокрытой стриженой головой и в сари, накинутом прямо на голое тело, что легко было заметить, так как сари сползало у нее с плеч. Но с Додаммой ничего нельзя было поделать: она жила у нас на правах бедной родственницы и члена семьи, и приходилось принимать ее такой, какая она есть.

Кит надеялся, что она спрячется; и правда, весь первый день она не показывалась. Но вряд ли можно было ожидать, что она будет прятаться все время. Говинд, у которого вдруг развязался язык, стал на сторону Додаммы. Зачем это ей, родственнице, прятаться от какого-то англичанина? Все знали, что Додамма ему не ближе, чем нам, а между тем создавалось впечатление, будто она с ним в прямом родстве. Слова Говинда уязвили Кита, и без того чувствовавшего неловкость. Ссору предотвратила сама же Додамма; большая любительница подслушивать, она стала их увещевать, ну стоит ли двоим прекрасным молодым людям ссориться из-за какой-то никчемной старухи! Додамма выражала неподдельное изумление, но это лишь ухудшило дело. Кит пришел в дикую ярость и выскочил вон.

Не знаю, замечал ли Ричард эти стычки, по его внешнему виду ни о чем нельзя было догадаться. Одно из двух: либо нам удавалось скрыть от него свои распри, либо ему — скрыть свою осведомленность. Как всякий человек, не переносящий дрязг, я была ему благодарна, но иногда его безмятежность раздражала меня, и я начинала подозревать: не скрывается ли под ней обыкновенное безразличие? Любопытно только, что, когда мы оставались с ним наедине, никаких сомнений на этот счет я не испытывала; подобные мысли приходили мне на ум только под влиянием нервозности других.

Мы часто бывали с Ричардом вдвоем. Происходило это обычно благодаря Киту. Только что вернувшись из Англии, где была весна, он плохо переносил жару и, как правило, никуда не ходил до наступления вечерней прохлады. Он постоянно напоминал о данном им в первый день обете никогда больше не сопровождать Ричарда и выполнял этот обет — по крайней мере, в дневные часы, когда так нещадно палит солнце. «Ты лучше сестренку с собой возьми, — говорил он, отхлебывая из стакана пахтанье и потирая покрасневший, покрытый волдырями лоб. — Она хорошо знает здешние места и покажет тебе куда больше, чем я. Лучшего гида не найти». Я старалась утаить свою радость, а мама — дурные предчувствия. Она боялась, что сын рассердится и скажет что-нибудь резкое, вроде: «Дорогая, а почему бы и нет?» Так опа и отпускала нас без единого звука, надеясь, что никто из родственников не увидит нас вместе, и в то же время отлично зная, что нам не укрыться от любопытных глаз; зная, что отпускает вдвоем мужчину и женщину, таящих в себе искру, которая лишь ждет своего часа, благоприятного случая, взгляда, прикосновения, чтобы вспыхнуть ярким пламенем; зная, что родственники не преминут выразить ей порицание, a она даже ничего не сможет возразить.

Но Ричард, казалось, не вникал во все эти сложности. Для него я была тем, за кого меня выдавал Кит: просто ребенком, сестрой Кита и, как он выразился, хорошим гидом. Меня это вполне устраивало. Впервые, со времен своего детства, я ощущала сладость свободы. Если я шла в храм, то меня сопровождала мама; бродить пешком по торговым улицам я не могла — полагалось ездить в автомобиле; а если я непременно хотела идти пешком, то со мной посылали няню или пеона, которые неохотно, как подневольные, плелись сзади и ворчали, если я ходила слишком долго или слишком быстро.

Ричард был мне товарищем, а не докучливым стражем, он хотел видеть все, что бы я ни предлагала, и жаловался только на то, что слишком короток день. Он не знал усталости и доводил меня почти до полного изнеможения.

— Можно подумать, вам осталось жить не более месяца, — сказала я ему однажды и, обессиленная, опустилась на ступеньки лестницы, врубленной в скале, по которой мы карабкались вверх.

— Возможно, вы и правы, — ответил он, вставая и окидывая меня взглядом. — Кто знает?

— А что? Разве у вас?.. Разве вы?.. — начала было я, запинаясь.

— Разумеется, нет. Что за глупости! Разве я похож на умирающего? — Он тронул меня за локоть и сказал, что пора идти дальше.

— Нет, — ответила я, послушно карабкаясь на гору впереди него. — Только мне непонятно, что вы хотели сказать. — В ожидании его ответа я остановилась.

— Что я хотел сказать? — переспросил он и подтолкнул меня вперед. — Ну, начнется служба… пройдет какой-нибудь месяц, и я уже не смогу бродяжничать, как сейчас.

Когда он это сказал, я все поняла, слишком хорошо поняла. Но мне не хотелось думать о том, что будет через месяц; мне было хорошо сегодня, в этот миг; хорошо стоять вот здесь, высоко над землей, вдали от городского гула и, прислушиваясь к горячему шепоту ветерка, смотреть сверху вниз на верхушки деревьев и на россыпь поблескивающих на солнце камней.

На вершине скалы была пещера. У входа стоял сторож в тюрбане, с бляхой на груди. Он прилип к нам, точно пиявка, требуя с нас деньги. Но когда мы наконец избавились от него, очарование вернулось.

Мы шагнули внутрь, в кромешную тьму, навстречу холодному смраду сырой земли, камня и плесени — запаху самой вселенной — и, постояв немного в молчании, двинулись дальше, достав свечи, сложенные кучкой на выступе стены. Когда свечи разгорелись, тьма стала медленно отступать. Нашему взору одна за другой открывались высеченные из камня фигуры. Кто-то — конечно, не один человек — терпеливо, вдохновенно трудился здесь, щедро одаривая людей богатством форм и линий.

Мы вышли оттуда, щурясь от яркого света, задумчивые и молчаливые, и сразу наткнулись на сторожа; тот уже протягивал нам почтовые открытки с желтой каймой и гипсовые слепки резных фигур — жалкие копии с оплывшими контурами и неровными грубыми швами по бокам.

— Фигурки чудесные, — сказал он. — Возьмите, они принесут вам счастье. — Поняв, что мы покупать не собираемся, он перегнил тон и захныкал: он-де бедный человек, живет только продажей сувениров, а посетителей почти не бывает… Ричард не устоял, купил у него фигурку и дал мне; отойдя шагов на сто, он взял ее обратно и швырнул вниз с горы. Сама я так не поступила бы — это было изваяние богини, — но его поступок одобрила. Безмолвие нарушил Ричард:

— Это правда, что здесь мало посетителей?

— Очень немногие знают об этой пещере, — ответила я. — Да и подниматься сюда трудно. Многих это отпугивает, особенно летом.

— В любой другой стране построили бы подъемник, фуникулер или еще что-нибудь, — сказал он.

Я кивнула.

— Жаль, что у нас ничего этого нет.

— А если было бы, тогда что? — с любопытством спросил он. — Больше гидов, больше посетителей, свечи по рупии за штуку…

— Я не о том, — нерешительно сказала я, не зная, как лучше выразить свою мысль. — Мне только жаль, что все это — для немногих… А здесь столько интересного.

Ричард не отвечал, и мы продолжали путь в задумчивом молчании, пока не спустились на равнину. Здесь мы обернулись и, стоя на серой от пыли тропе, задрали головы: вершина скалы маячила где-то далеко-далеко, а деревья утратили свое загадочное очарование.

Днем Кит почти не выходил из своей комнаты, и только в предвечерние часы он отправлялся с Ричардом в клуб поиграть в скуош или в теннис. «Надо размяться», — говорил он. Заспанный, опухший, со взъерошенными волосами, зевая, поднимался наверх принять ванну, а через четверть часа возвращался — посвежевший, подтянутый, неотразимый в своем белом теннисном костюме; родители с довольным видом смотрели, как они с Ричардом садятся в машину и уезжают. Но так длилось недолго — меньше недели.

— Больше не могу, — сказал он однажды. — Это все равно, что тяжелая работа. В нашем климате нельзя надрываться.

— Но надо же что-нибудь делать, — возразил отец. Он тоже верил в пользу физических упражнений и старался не пропускать своих ежедневных пятимильных прогулок.

— Разумеется, — согласился Кит и обещал заняться чем-нибудь полегче.

На следующий день отец подарил ему гантели, сказав, что на первое время и их будет достаточно, а тем временем он отыщет аппарат для тренировки гребцов. Если бы не его настойчивость, Кит, наверное, и не вспомнил бы о необходимости физических упражнений, но тут он оживился и объявил, что намерен регулярно заниматься плаванием.

— Где же ты будешь плавать? — удивилась мама. — Реки-то высохли.

— А плавательный бассейн?

— В жаркое время года он закрыт, — осторожно напомнила она. — Забыл разве?

— Ничего, найдем, где искупаться, — не сдавался Кит. — Пошли, Ричард. Мира! — Загоревшись, он сбегал наверх, принес полотенца и купальные трусы для себя и Ричарда и швырнул их на заднее сиденье автомобиля. Мама помалкивала, хотя и была уверена, что мы не найдем никакого подходящего водоема.

Сначала мы ехали вдоль извилистой реки, а потом, оставив машину в роще, пошли по пересохшему руслу. Ноги вязли в сухом серебристом песке, подернутом рябью, словно река в ветреную погоду, и каждый фэрлонг[8] пути казался нам милей. Но воды все не было, мы решили, наконец, подняться на берег и пошли между деревьями по толстому слою хвои, мягко, точно пухлое стеганое одеяло, стлавшемуся у нас под ногами. Вскоре мы оказались в густой лесной чащобе и там, к своему удивлению, наткнулись на прозрачную стоячую заводь, неведомо как уцелевшую в летнюю засуху.

— Что я вам говорил? — ликовал Кит. — Нет ничего невозможного, надо лишь сильно захотеть. В том-то и беда нашей страны, что никто не хочет потрудиться.

Он побежал в кусты, мгновенно натянул купальные трусы и ринулся, головой вниз, в воду. Вынырнув, встряхнул волосами и позвал Ричарда. Я не думала, что мы сможем выкупаться, и не взяла ничего, во что бы переодеться, поэтому осталась сидеть на берегу. В заводи плавали не только Кит и Ричард; неподалеку от них копошилась стайка потревоженных ими небольших зеленых змей; это были молоденькие, безвредные змейки, и я ничего не сказала, не желая пугать Ричарда, еще не привыкшего к нашей стране. Но Кит заметил их сам и поспешил на берег. Я видела, как он содрогнулся, но не от страха; вид склизких ползучих тварей всегда вызывал у него отвращение. Следом за ним вылез и Ричард. Не знаю, о чем он тогда подумал, только больше мы туда не ездили.

Кит, однако, отказывался признать себя побежденным; купание, хотя и очень недолгое, возбудило в нем еще большую жажду удовольствий, и он предложил на следующий день поехать на морской пляж.

— Туда всего час езды, — объявил он. — Устроим пикник. Ну, как?

Ричард с удовольствием согласился, я — тоже. Даже Говинд, неизменно отказывавшийся ездить с нами — он предпочитал проводить время в кругу своих друзей, — и тот, казалось, вот-вот скажет «да», хотя все-таки сказал «нет». Возбужденная, я побежала сообщить маме, но та, выслушав до конца мою торопливую речь, сказала, что не пустит меня.

— Почему? — спросила я, а сама подумала: «Отчего она никогда ничего не разрешает?» Но спорить было бесполезно, и мои крылышки поникли.

— Скромность украшает женщину, — ответила она. — Нехорошо, когда девушка ездит с молодыми мужчинами.

По ее понятиям, девушке неприлично быть в кругу молодых мужчин, когда у нее слиплась прическа, а мокрое сари плотно облегает тело.

— Он же мне брат, — сказала я.

— А тот, другой?

— Но я же сказала им, что поеду! — нетерпеливо воскликнула я. — Как мне теперь быть?

— Скажи, что не умеешь плавать.

— Но я же умею плавать! — надрывно закричала я. — Прекрасно умею!

Вспышка гнева, точно порыв ветра, распахнула ворота неповиновения: но я не успела сделать и шагу, как вдруг послышался голос мамы, — голос, в котором звучали печаль и любовь одновременно:

— Доченька, милая. Поезжай, если не можешь поступить иначе.

Ветер стих, и во внезапно наступившей тишине я услышала скрип закрывающихся ворот.

— Что же я им скажу? — уже спокойно повторила я свой вопрос.

— Это совсем не трудно, — ответила она со слабой улыбкой. — Скажи, что сегодня ты не можешь купаться. Они поймут.

Итак, я осталась дома, и Ричард с братом поехали без меня. После этого они съездили на пляж еще два раза. На третий день, обгорев на солнце, они потеряли интерес к этим поездкам, и Кит перестал даже упоминать о необходимости разминок.

— Попробовал, и довольно, — говорил он, посмеиваясь над собой и показывая на свой красный шелушащийся лоб. И, с философским видом пожимая плечами, добавлял, что лучше переждать жаркую погоду.

Ричард не задумывался над пользой физических упражнений, он любил прогулки сами по себе; я тоже с ним ходила, и это ему, видимо, нравилось. Иногда ему хотелось не просто погулять, а и посмотреть какое-нибудь празднество или ярмарку, и я с удовольствием составляла ему компанию. Мы бродили по узким кривым улочкам торговых кварталов, и Ричард покупал дешевые безделушки, которые ему были совсем не нужны; просто ему нравилось торговаться, удивляя лавочников своим знанием нескольких тамильских слов, которым я его научила.

В канун Нового года, присоединившись к яркому красочному шествию, мы обошли весь город, а когда стемнело, стали любоваться фейерверками. Иногда мы часами просиживали на ступенях пруда в центре города, где нищие моют свои лохмотья, а продавцы молока —. буйволиц, и где собираются женщины, чтобы посудачить; они глазели на Ричарда и тихонько посмеивались, пока не привыкли к нему, а их дети кидали в воду камешки. Всякий раз, когда в пруд падал камень или кто-нибудь погружал в него кувшин, вода начинала колыхаться, сплетая все новые узоры из водорослей и лилий, плававших на поверхности.

Однажды Ричард вдруг поинтересовался моим образованием; очнувшись от собственных мыслей, я ответила, С того времени, ка^ мы познакомились, прошел уже месяц. Месяц, со всеми фазами луны. Как ни старалась я задержать время, дни мчались за днями, и вот уже Ричарду настало время уезжать.

Сначала наш гость намеревался погостить у нас две недели, но Кит уговорил его пожить еще; к этой просьбе присоединились и родители, не только ради Кита, а и потому, мне кажется, что молодой англичанин пришелся им по душе. И Ричард остался у нас еще на полмесяца. Когда же кончился и этот срок, он поблагодарил моих родителей и Кита, а потом, оставшись со мной наедине (пожив среди нас, он кое-чему научился), поцеловал меня и спросил, не стала ли я относиться к нему более дружелюбно.

— Более дружелюбно? — удивленно переспросила я. — О чем вы говорите?

— Ну, по сравнению с тем, что было вначале.

Я смотрела на него в растерянности. Неужели это было так явно?

— Вы были… такой колючей, — пояснил он с укоризной, продолжая смотреть на меня, чтобы я не могла солгать.

— Так было лишь вначале, — созналась я наконец. — В самом, самом начале.

— Начало плохое, зато продолжение лучше, — сказал он.

Не знаю почему, но достаточно ему было заменить слово «конец» словом «продолжение», как я до смешного обрадовалась.

Провожали мы его вчетвером.

— На этот раз обойдемся без церемоний, — со смехом сказал Кит и хлопнул Ричарда по спине. — Приезжай опять, да поскорее.

Ричард улыбнулся и кивнул головой. И от его кивка у меня потеплело на душе.