Ярость в сердце

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В июне в большей части Индии стоит жара, невыносимая даже для ее уроженцев. Быстро поднявшись по небосклону, раскаленное добела светило повисает у вас прямо над головой и жжет, не давая никакой пощады, В эти часы люди ищут спасения под тростниковыми крышами хижин или в тени пальм; в бунгало, за обрызганными водой травяными шторами; под вентиляторами, в прохладных комнатах клуба; под яркими пестрыми, как экзотические цветы, зонтами, окружающими плавательные бассейны. Они пьют прозрачный охлажденный кокосовый сок, едят полные освежающей влаги арбузы или потягивают джин, разбавленный ледяным лимонным соком. Конечно, все они благоразумно прячутся от солнца.

Но не всегда можно быть благоразумным, да и нельзя проехать добрую тысячу миль по стране, находясь все время под укрытием.

Мы медленно ехали на юг по обсаженному бананами и тамариндами главному шоссе, соединяющему крупные города; иногда от этого шоссе ответвлялись более узкие дороги, а от них — даже проселочные, которые вели в глубь страны. Когда же и эти дороги кончались, а это случалось часто, мы продолжали путь пешком, оставив машину где-нибудь у обочины дороги или на берегу реки. Там она стояла — застывшая, неподвижная. Странно было видеть ее в открытом поле, где попадаются только повозки, запряженные волами, да сохи.

С собой у нас почти ничего не было: ни термосов, ни пледов, только по смене одежды и один чемодан на двоих. Для меня было таким удовольствием не чувствовать никакого бремени. Мне даже чудилось, будто я отшельница, сбросившая с себя все наносное, светское, чтобы познать наконец высшую истину.

— Вот так я смогла бы прожить всю жизнь! — воскликнула я однажды в избытке чувств. — И знаю, что была бы совершенно счастлива.

Мы сидели на топчане под сенью хижины и грызли поджаренные кукурузные початки. Сначала хозяин дома смотрел на нас с подозрением, потом с любопытством, но в конце концов смилостивился и сам выбрал для нас лучшие початки на неубранном еще, шелестящем на ветру участке поля, а его жена поджарила их на огне. Запах дыма и громкое приятное похрупывание придавали кукурузе какой-то особенный вкус.

Ричард сказал:

— Мне кажется, и я смог бы; сейчас я даже в этом уверен. Но видишь ли, человек не может на всю жизнь отгородиться от мира.

— Другие-то могут, — возразила я.

— Мы не такие, как они. И время теперь не такое.

Перед нами лежали окрашенные в теплые летние тона необъятные просторы земли: светло-желтое маисовое и рисовое жнивье; красно-бурая пашня; бледный пожухлый бурьян; густое золотистое поле сахарного тростника, с острыми, как сабли, стеблями, сочащимися сладким соком. Скоро краски станут другими: стерню перепашут, сахарный тростник срежут, землю засеют. Снова зазеленеют поля, золотой могур сбросит свои огненные лепестки. Вечно повторяющийся цикл; перемены происходят, лишь повинуясь установленному порядку. Природа живет своей жизнью, она не похожа на тот, другой мир — мир партий, фракций, тюрем, бунтов, мир конфликтов, не вызываемых необходимостью, и сложностей, не поддающихся пониманию, где каждый шаг делаешь с осторожностью и стараешься уловить смысл недосказанного; мир, в котором замечаешь лишь перемены в характерах людей. Но их невозможно предсказать, невозможно предвидеть, они, эти перемены, происходят какими-то непонятными, таинственными путями, проявляясь иногда совершенно неожиданно.

Но такова наша жизнь, мы сами ее выбрали, родившись там, где родились, даже если этот выбор был предопределен судьбой. Мы создавали ее так же, как она создавала нас, и были неразделимы с нею. А эта, другая жизнь, такая короткая, служила лишь интермедией, которая неизбежно должна кончиться. И когда она кончилась, когда последняя песчинка упала в нижний сосуд песочных часов, перевернуть эти часы оказалось не так-то просто. Чтобы сохранить душевное равновесие, мы должны были вернуться в свой прежний, привычный мир; мы не могли не вернуться в него, потому что он был неотделим от нас так же, как неотделима земля от тех, кто на ней трудится. Мы не могли жить вне своего мира, подобно тому как птица не может жить вне неба, рыба вне моря и любое другое существо — вне своей родной стихии. Ричард сказал:

— У тебя озабоченный вид. Слишком озабоченный.

— Я думаю.

— Не надо. Мы ведь отдыхать едем. А размышлять у нас еще будет достаточно времени.

— Это у меня невольно получилось. Ты сам навел меня на размышления.

— Ну, это дело поправимое, — сказал он, привлекая меня к себе. — Пошли. Мы еще не осмотрели это чудесное место.

С Ричардом всегда доводилось много ходить пешком; только благодаря собственной решимости, а нередко и упрямству удавалось мне ограничивать эти прогулки.

На десятый день мы доехали до джунглей, которые начинаются у границы Майсора и уходят далеко в глубь его территории. Дальше мы решили идти пешком. Вообще-то через этот штат проходят неплохие автострады, но если вы никуда не спешите и хотите лишь приятно провести время, то вам лучше всего передвигаться, как местные жители — пешком или в повозке. И здесь мы с Ричардом, — впервые в моей жизни и, естественно, впервые в его жизни, продираясь сквозь густые заросли, совсем недалеко от кемпинга наткнулись на молодого тигра. Не будь он хромым, разумеется, он успел бы скрыться, но он ковылял так медленно, что мы смогли с близкого расстояния рассмотреть его мощные плечи и горящие злобой глаза.

Управляющий кемпингом, похожий на Даса, пожилой мужчина с коричневым морщинистым лицом, страшно забеспокоился. За всю жизнь ему ни разу еще не случалось слышать, чтобы тигры так близко подходили к туристским коттеджам. На следующее же утро, еще до восхода солнца, он отрядит группу загонщиков, чтобы отпугнуть хищника; но даже и после этого нам не следует отваживаться выходить без надежной охраны. Он содрогнулся при одной мысли о том, что могло с нами случиться!

— Он удрал, как только заметил нас, — спокойно возразил Ричард. — Не думаю, что нам угрожала какая-нибудь опасность.

Но управляющий не успокаивался. Мы у него на попечении, и он должен достойно выполнить свою миссию. Верный своему слову, он приставил к нам двоих дюжих мужчин, вооруженных палками, которые неотступно следовали за нами. Теперь наш управляющий, казалось, был удовлетворен. Но нам так надоел этот эскорт, что на следующий же день мы решили уехать. Старик провожал нас с улыбкой, и у меня невольно возникло подозрение, что он испытывает облегчение, расставаясь с нами.

К концу второй недели мы не спеша, избегая утомительных переходов, добрались до самой южной точки Индии, где кончалась суша. До прихода англичан этот мыс называли Канья Кумари; затем его стали называть мыс Коморин, и это название сохранилось вплоть до их ухода. Но местные жители знали только старое название; впрочем, как вы называли этот мыс — зависело от того, в какой школе и когда вы учились.

Если вы посмотрите на карту, то увидите, что мыс Коморин похож на вершину острого треугольника. Шагая по прибрежному песку, вы чувствуете, что здесь, под ногами, у вас кончается континент. Не требуется много фантазии, чтобы представить себе географическую карту в увеличенном масштабе и увидеть на ней два берега, сходящиеся в одной точке и отлого спускающиеся в море — море, которое на востоке называется Бенгальским заливом, а на западе — Аравийским морем. И вам приходит в голову соблазнительная мысль о том, что вы можете выкупаться сразу в обоих морях.

На песке возвышается гостиница с великолепным видом на море. В это время года там почти никто не живет, но весь обслуживающий персонал сохраняется. Никаких других жилищ поблизости не было, и мы решили остановиться в этой гостинице. Но меня тревожило то, что у нас всего лишь один чемодан и нет приличных костюмов, а Ричард жаловался на удручающее безлюдье, поэтому, пробыв в гостинице всего полдня, мы уехали, сопровождаемые изумленными взглядами слуг, не представлявших, где мы сможем найти себе пристанище.

На этот раз нам повезло: отойдя на несколько миль от гостиницы, с ее плавательным бассейном, с огороженным пляжем, защищенным от моря волнорезом и от акул — металлической сеткой, мы набрели на рыбацкие катамараны и лодки, стоявшие на суше, далеко от берега, и совершенно высохшие, точно на них давно уже никто не плавал. Здесь мы повернули в сторону и вскоре увидели небольшой рыбацкий поселок.

Староста общины — высокий, худой, почти черный от загара человек — естественно, смотрел на нас сначала с некоторой опаской; нет такого места на земле, где отклонение от обычного не отождествлялось бы с отклонением от нормального; все дело в том, что в сложном современном обществе, не имеющем ни времени, ни желания, ни способности отличить одно от другого, люди находят способ заставить вас подчиниться принятым нормам, тогда как в более простом обществе, вас еще могут принимать таким, как вы есть, без всяких оговорок.

Но когда наш хозяин убедился, что мы не причиним ему никаких неприятностей, он сам настоял на том, чтобы мы поселились в его жилище. Думаю, он нуждался в деньгах: доходы рыбака достаточно^скудны и в рыболовный сезон, а когда лодки на приколе, жизнь тем более трудна. Ну, и кроме того, это был жест гостеприимства, которого мы от него и не ожидали. Правда, мы почти не заходили в его хижину, ночи были достаточно теплыми, чтобы спать под открытым небом, а днем Ричарду и вообще ничего не требовалось, кроме солнца и моря.

— Не забывай о том, что случилось в тот раз с тобой и Китом, — с тревогой напомнила я. — Будешь знать, как ходить нагишом.

— Разве я тебе таким не нравлюсь?

Я смотрела на его мокрое, сверкающее на солнце тело и молчала. Не прошло и трех дней со дня нашего приезда, а он уже успел загореть. Все его тело покрылось ровным загаром. Казалось, он был изваян из золота, даже капли воды, скатывавшиеся на лоб, даже волосики на светло-коричневой коже отливали золотом, а сама кожа, тугая и упругая, напоминала атлас.

Ричард вполне мог бы послужить натурой для превосходного изваяния, только не из мрамора. Тело у него было гладкое и твердое, с четко очерченными линиями, с ровными поверхностями, без каких-либо изъянов, и от него струилось тепло, которое сперва обволакивало нежностью, потом наполняло истомой, зажигало вас и зажигалось обжигающим пламенем само.

И все же, глядя сейчас на Ричарда, такого спокойного, безмятежного, даже апатичного, трудно было бы заподозрить в нем страстность. Каждый раз он удивлял меня невообразимым экстазом, и каждый раз казалось, будто это для него внове. Но я держала это открытие при себе/тщательно храня тайну, ту высшую тайну, изумительную, великолепную, которая существует в отношениях между мужчиной и женщиной.

Приподнявшись на локоть, Ричард спросил:

— О чем ты думаешь?

— О тебе.

— Что именно?

— Думаю, какой ты страстный.

— Это тебя удивляет? Напрасно. Я тебя долго ждал.

— Слишком долго. Я все спрашивала себя…

— Течет ли по моим жилам кровь?

— Нет, нет, — решительно ответила я. — Это мне и в голову не приходило. Меня лишь озадачивала… твоя выдержка.

— Мужчина не должен добиваться близости с девушкой только потому, что испытывает к ней влечение. Если, конечно, ее любит.

— А потом? Когда это было уже не просто влечение, когда ты сказал, что любишь меня?

— Разве ты не знаешь причины?

— Ты не был уверен в себе?

— Нет, не поэтому. Потому что у тебя никого меня не было. Ты сама мне это сказала, хотя могла и не говорить.

Наши мысли и чувства то светлели, то мрачнели, меняясь так же быстро, как окраска окружавших нас дюн менялась оттого, что мчавшиеся над нами тучи то и дело заслоняли солнце.

Его глаза были устремлены на меня, и я видела, как они темнеют. Даже при свете яркого летнего дня они казались скорее черными, чем голубыми.

— Мужчина не сразу ложится с женщиной, если знает, что он у нее первый. Особенно, если он. ее любит. Лучше дождаться, когда она сама к нему придет.

Я сидела и молчала. Он протянул руку и заставил меня лечь рядом.

— Я так долго жаждал тебя. Это было похоже на мучительный недуг. Ты можешь меня понять?

— Да.

— Я и сейчас жажду, — сказал он, целуя меня. Его губы утратили мягкость, и в теле не чувствовалось прежней пассивности. Повинуясь какому-то странному инстинкту, я вырвалась и отстранилась от него; меня пугало его нетерпение.

— Только не здесь, — взмолилась я. — Потом…

— Нет, здесь! Сейчас.

— Не надо, — попросила я, задыхаясь. — Ведь тут…

— Мы одни, — сказал Ричард, не выпуская меня. — Совсем одни.

Я окинула взглядом небо, дюны… Везде было пусто. До слуха доносился только шум моря.

— Вот видишь, — тихо проговорил Ричард. — Кругом — ни души. Мы одни.

Во мне медленно пробуждались ответные чувства. Они набухали и лопались одно за другим, точно бутоны. В этой трепетной тишине я слышала, как шумит в ушах кровь, чувствовала ее бешеную беспорядочную пульсацию; я забыла обо всем на свете, утонув в диком, необузданном ритме любви.

Когда я проснулась, солнце уже садилось; его блестящий оранжевый диск опустился почти до линии горизонта, заливая ярким янтарным светом и землю, и море, и небо. Это сияние не грело нас, но придавало нашим телам цвет огненно-красной меди.

Ричард спал еще, «го тяжелая рука лежала на мне, волосы на голове были взъерошены, лицо раскраснелось. Я не двигалась, боясь потревожить его, но надежно эта неподвижность, очевидно, и заставила его очнуться. Он приподнял голову.

— Мира?

— А?

— Я думал, ты спишь. — Он повернулся ко мне лицом.

— Я только-только проснулась, — сказала я, пододвигаясь к нему. Моя сонливость еще не вполне прошла, мне было тепло и уютно.

— Милая, мне так хорошо! Чудесно быть вместе с тобой. И не только сейчас, а всегда. — Голос Ричарда был полон нежностью.

— Жаль, что мы не можем быть всегда вместе.

— Скоро будем.

— Но тебе, возможно, придется уехать.

— Я вернусь. Я всегда буду к тебе возвращаться.

Я верила ему, верила, что он сдержит свое обещание, как будто любовь — талисман, который не даст нам разлучиться, защитит нас от войны и от всего, как будто до нас не было уже миллионов людей, которые тоже этому верили и тоже были обмануты.

— Я никогда не покину тебя, — сказала я. — Никогда.

Этому я тоже верила. Я обвила его руками и прильнула к нему всем телом. Самый дорогой на свете! Мой любимый!

— А я никогда не захочу, чтоб ты меня покинула, — ответил он.

Он тихонько гладил мои волосы, кончики его пальцев нежно касались моего лица, затылка, шеи, плеча… Я лежала спокойно, отдаваясь этой нежной ласке. Ощущение было очень приятное, не слишком острое и, пожалуй, даже умиротворяющее. Я была счастлива, понимала, что счастлива, но это было не то абсолютное счастье, какое испытывают люди, не раздумывая, бросающиеся в бездну любви.

Наконец я села и с сожалением сказала:

— Пожалуй, пора возвращаться.

— Да.

— Поздно, надо идти.

Но мы продолжали сидеть. А между тем быстро смеркалось, с моря на нас надвигалась тьма. Мы встали и пошли по берегу. Волны светились изумрудной россыпью. Ступни наших ног оставляли на мокром песке багровые фосфоресцирующие следы.