Глава 12. Освобождающий опыт единства: Единство сущности

Эти позиции [рациональная и иррациональная] всегда будут сосуществовать в человеческой душе, и каждая будет нести в себе другую как зародыш собственной противоположности.

Вольфганг Паули

Нам ничего не известно о переписке Юнга и Паули в 1953-1955 годах. Юнг в это время завершал огромную работу Mysterium Coniunctionis[336], над которой корпел десять лет. Паули, в свою очередь, был занят выражением своих философских идей в серии эссе[337]. Краткий обзор двух из них представлен в этой главе. Урок игры на фортепьяно, по-видимому, помог Паули найти слова для «нового профессора». В снах Паули также не было и следа затишья. О сновидениях этого периода говорится в главе 13.

Наука и западная картина мира

19 мая 1954 года, вернувшись из Америки, Паули написал своему немецкому коллеге Паскуалю Йордану, спрашивая: «Известен ли вам Институт европейской истории [Institut fur Europeische Geschichte] в Майнце?». Институт пригласил его прочитать доклад о «науке и западной картине мира». Паули нашёл эту тему привлекательной, поскольку «именно наука (а не христианская религия) очаровывает меня в Западе»[338]. Несмотря на сильную привязанность к Индии и Лао Цзы, он чувствовал, что научная мысль всегда будет препятствовать его окончательному обращению к Востоку. Столкнувшись с этими противоречивыми чувствами, Паули ощутил необходимость определить степень своего «западничества»[339]. Его лекция состоялась в Майнце в 1955 году и была опубликована год спустя.

«Наука и западная мысль»

Лекция Паули была интерпретацией истории западной мысли, показывая вековой опыт науки и мистицизма как взаимодополняющих противоположностей, придерживающихся рациональной и иррациональной, соответственно, точек зрения. В отличие от Востока, где верх одерживал мистицизм, на Западе спор между двумя противоположностями продолжался веками. Но именно наука характеризует западную цивилизацию. Со времён античности наука сохранила то, что Паули назвал «обучаемостью» — то есть наука является предметом эмпирической проверки. Возникновение этого феномена в человеческом сознании одно время считалось чем-то за пределами возможного; рациональный подход к пониманию природы был тогда непредставим. Вначале западная наука была пропитана «религиозными коннотациями, включая связь между научным познанием и познанием пути к спасению»[340]. Но в отличие от Востока, где мистическое мировоззрение, например, китайский даосизм, находилось в поиске соединения с вечностью на всех жизненных стадиях, западный ум отделял мистическое от познаваемого. Паули считал, что достигнута точка, в которой мистическое и научное должно вновь соединиться в комплементарную пару. Он писал с убеждением: «Судьба Запада — постоянно взаимодействовать с двумя этими основными позициями — рационально-критической, ищущей понимания, и мистически-иррациональной, ищущей освобождающего опыта единства»[341].

Как объяснял Паули, две эти позиции, рациональная и мистическая, со временем проходили через разные степени разделения и синтеза. Нам известны две попытки соединить науку и мистицизм — доктрина Пифагора о смешивании числа с душой в шестом веке до н.э. и средневековая алхимия с её понятием мировой души и духа в материи. В обоих случаях движение к желанному единству было прервано подъёмом рациональной мысли — соответственно, греческими атомистами в пятом веке до н.э. и возникновением современной науки в 17 веке.

Реактивные тенденции против рационализма атомистов, инициированные Платоном (428-348 г. до н.э.), привели к появлению других ветвей развития, например, неоплатонизма, в котором добро и зло соответствуют рациональному и иррациональному, как и в случае privation boni — понимания зла как отсутствия добра. Учитывая такое разнообразие противоположностей и огромное влияние на западную культуру Платона и Аристотеля, Паули, опираясь на историю, утверждал, что «эти позиции [рациональная и иррациональная] всегда будут сосуществовать бок о бок в человеческой душе, и каждая будет нести в себе другую как зародыш собственной противоположности»[342].

Согласно Паули, мышление эпохи Возрождения проявило революционную динамику:

Это была эпоха необычайной страсти, ярости, которая в 15 и 16 веках прорвала барьеры между различными видами деятельности и теснейшим образом связала вещи, ранее разделённые — например, эмпирическое наблюдение и математику, ручной труд и мысль, науку и искусство. … Всё, что до того казалось незыблемым, всколыхнулось в это уникальное время: спорили об Аристотеле, о вакууме, о гелиоцентрической системе[343].

В то же время такие гении, как Николай Кузанский (1401-64) и Джордано Бруно (1548-1600) открыли дорогу к реалистическому восприятию мира[344].

С появлением концепции о бесконечности пространства границы познания были символически разрушены, и это подготовило почву для демистифицированного подхода к науке, основателями которого стали Рене Декарт (1596-1650) и Исаак Ньютон (1643-1727).

Однако и у этого расширения границ мировосприятия была тёмная сторона. Паули указывал на Фрэнсиса Бэкона (1561-1626), который на заре современной науке проповедовал идею, что знание даёт человеку власть над природой. Как часто говорил Паули, эта угроза сохранилась до нынешнего времени. Паули цитирует жившего в 19 веке историка Фридриха Шлоссера (1776-1861), который также чувствовал эту опасность: «Перед нами встаёт тревожный вопрос: неужели эта мощь, наша западная власть над природой, также есть зло?»[345].

К семнадцатому веку наука оказалась в конфликте с понятием природы как единого целого. Алхимическое видение мировой души с образом целостности было заменено ньютоновскими математическими законами природы, и абсолютная причинность сменила таким образом алхимическое принятие сверхъестественного.[346] С систематизацией знаний распад алхимического холистического видения набирал обороты. Появление науки стало смертельным ударом по алхимии. Попытки алхимии построить холистическую картину мира, в которой объединились бы материя и дух, провалились. Как заметил Паули, «и в этом случае основа для синтеза оказалась слишком узкой и пара противоположностей вновь распалась: на научную химию и религиозный мистицизм»[347].

С приходом господства науки был утерян опыт единства природы. Спор между Кеплером и Фладдом имел место на ранней стадии этого процесса. Веком позже Гёте обратился к той же проблеме, обрушив свой гнев на Ньютона, отца классической физики, который, как он утверждал, попрал природу, разложив свет на части спектра. Он страстно отстаивал то, что природу нужно рассматривать в целостности, даже научно. Гнев алхимика Фладда и поэта Гёте (впрочем, считавшего себя больше учёным, чем поэтом), направленный на столь знаменитых противников, позволяет предположить, что в игру вступили скрытые, но мощные силы.

Паули превозносил Юнга за связывание психологии бессознательного с психологическим содержанием алхимии — ведь таким образом открылось значение алхимии для нашего времени. Паули надеялся на продолжение этого исследования и получения важных инсайтов по поводу magnum opus, с акцентом на пары противоположностей и включением психологии и материи:

Сможем ли мы когда-нибудь реализовать старинную мечту алхимии о психофизическом единстве путём создания объединённой концептуальной основы для научного понимания как физического, так и психического? Пока нам неизвестен ответ. На множество фундаментальных вопросов биологии, а именно связь между причиной и следствием и психофизические связи, на мой взгляд, ещё не дано удовлетворительных ответов[348].

Паули нашёл способ приблизиться к ответу на этот вопрос в современной физике. Вспоминая принцип дополнительности Бора, он обратился к роли наблюдателя в определении характера явления (волна или частица) в зависимости от построения эксперимента. Но, замечал он, затем явление продолжает идти своим путём уже вне зависимости от наблюдателя.

Обращаясь к ЭСВ (экстрасенсорному восприятию) и парапсихологии вообще, Паули задавался вопросом, обязательно ли иррациональность природы независима от психе. Проницательный мыслитель, философ Артур Шопенгауэр, говорил он, допускал, что иррациональное влияние Воли пробивается через восприятие пространства и времени; недопустимо априори исключать такую возможность на философских основаниях. Он считал, что парапсихология должна стать объектом научного исследования, и статистические научные методы оценки ЭСВ, например, могут тогда привести к новому пониманию реальности, последствия которого невозможно вообразить.

В завершении эссе Паули выразил своё разочарование. Как будто это была реакция на слова Учительницы из Урока игры на фортепьяно о трёхсотлетних мучениях, которые ей пришлось вытерпеть от проповедников научного рационализма, чья невосприимчивость к мистическому взгляду на природу, столь ценимому Фладдом и ему подобными, со временем лишь росла. Внося этот взгляд в двадцатый век, Паули писал: «[В] настоящее время вновь достигнута точка, в которой рациональный подход уже прошёл свой зенит и считается слишком узким»[349] — слишком узким, чтобы принять существование иррационального, которое, не будучи понятым, может найти недобрые пути выражения. Он продолжал:

Я верю, что тем, для кого узкий рационализм не имеет силы убеждения, а магия мистического мировоззрения … недостаточно эффективна, нет иного пути, кроме как так или иначе подвергнуть себя противоречию этих контрастов. Именно таким способом учёный может более или менее сознательно двигаться по пути к внутреннему спасению[350].

«Идеи бессознательного с точки зрения естественных наук и эпистемологии»

В честь восьмидесятилетия Юнга (26 июля 1955) Паули написал статью о бессознательном с точки зрения естественных наук. В этой научной работе он описал развитие собственных взглядов и взглядов Юнга на связь между психе и материей и необходимость расширения поля исследований этого дуализма за пределы физики и психологии и включения теории эволюции.

Паули заметил, что на атомном и субатомном уровне материя проявляет свойства, сходные с бессознательным. Такие общие черты, как целостность и существование противоположностей, утверждал он, имеют огромное значение. Хотя для нашего причинно-следственного опыта внешнего мира эти черты не очевидны, Паули считал, что их нельзя игнорировать, поскольку они влияют на наше мышление и наши отношения с реальным миром. Он выразил надежду, что с таким холистическим подходом рациональная наука будет дополнена включением психического измерения, а психе, в свою очередь, включится в исследование материи.

Статья появилась в журнале «Диалектика» в 1954 году. Ниже мы приводим её краткий пересказ.

Проблема наблюдения

Вначале Паули обращается к 19 веку, ко времени, когда физик Майкл Фарадей представил революционную концепцию физического поля для объяснения передачи силы на расстоянии, как в случаем с магнитом. Магнитное поле заполняет пространство вокруг магнита, и его можно наблюдать при помощи металлических опилок, рассыпанных рядом с магнитом — оно выстраивает опилки в определённом направлении. Концепция поля привела к теории электромагнитных полей Джеймса Клерка Максвелла, которая по значимости сопоставима с законами Ньютона.

Примерно в это же время Эдуард фон Хартманн и Карл Густав Карус занимались развитием философии бессознательного. Фрейд определил это явление как «подсознание» (ок. 1901 года). Обнаружилось, что подсознание содержит подавленные воспоминания, которые проявляют себя во снах.

Проводя аналогию с физическим полем, американский психолог Уильям Джеймс предложил рассматривать бессознательное как «психический слой», окружающий сознание. В 1902 году он писал:

Оно находится вокруг нас подобно «магнитному полю», внутри которого наш энергетический центр поворачивается, как стрелка компаса, с переходом текущей фазы сознания в следующую. Все наши воспоминания парят за его пределами, готовые в любой момент войти в него; и весь объём остаточных сил, импульсов и знаний постоянно растёт за ним[351].

Далее Паули продолжает ссылаться на Юнга, который, сравнивая символы из снов и древний символический материал, показал (в отличие от ограниченного взгляда Фрейда), что бессознательное имеет коллективное содержание. Более того, подобно инстинктам, коллективное бессознательное предрасположено, благодаря собственной же независимости, выражать себя архетипически. Оно может быть описано как бесконечное поле.

Обращаясь к физике, Паули пишет о проблеме, возникающей при попытке наблюдения субатомных частиц, которые сами по себе слишком малы, но могут быть идентифицированы по окружающим их полям. В отличие от случая с магнитом, где действие поля на железные опилки незначительно, в мире атомов, где размер частицы примерно равен размеру пробы, всё совершенно иначе. Существует фундаментальная граница возможного знания об атомном уровне, поскольку в отличие от макромира, любое наблюдение неизбежно меняет состояние системы, вмешиваясь в неё. Поскольку каждое измерение создаёт новый набор условий, субатомную систему надлежит рассматривать как единое целое.

Аналогичная ситуация возникает и с чувственным восприятием. Паули указал, что процесс осознания неизбежно влияет на бессознательное: «Даже просто осознание сна уже, так сказать, повлияло на состояние бессознательного и, по аналогии с квантовой физикой, создало новое явление»[352]. Таким образом, если мы принимаем во внимание эмоциональные или бессознательные факторы, ни одно наблюдение нельзя расчленить или воспроизвести. Как и в случае с квантовой системой, психологическая система должна рассматриваться как целое.

Юнг также видел в психе свидетельство целостности: «Как и со всеми парадоксами, это утверждение нельзя понять сразу. Однако мы должны приучить себя к мысли, что сознание и бессознательное не имеют чёткого разграничения, когда одно начинается там, где заканчивается другое. Скорее нужно говорит, что психе является сознательно-бессознательным целым»[353].

Паули считал, что необходимо продолжать исследование психофизической проблемы. Он сравнивал себя с Бором и Гейзенбергом, физиками, «которые считают, что даже сфера приложения сегодняшней физики ограничена и не до конца понятна». Атомная физика, утверждал он, связана с «направленностью к концу, соответствием цели и целостностью, которую мы считаем характеристикой всего живого и самой жизни»[354]. Это поставило перед ним вопрос: «А только ли между физическими и психическими процессами существуют параллели? Возможно, все эти связи концептуально охватывают “единство сущности”?»[355] Это подвело Паули к глубинному смыслу природы материи, распространяющемуся на все формы существования.

В поддержку существования взаимоотношений между психе и материей Паули указывал на «удивительное» понимание Юнгом их связи при изучении алхимии, неоднократно провозглашавшей идею психофизического единства. Вместе с явлением синхронистичности это привело Юнга к концепции психоидного, расширяющей архетип за пределы психического и соединяющей его с материальным миром. Концептуализация архетипа, в особенности психоидного, несла в себе перспективу открытия нейтральных упорядочивающих принципов, которые, в отличие от унифицированного конкретного языка алхимии, должны быть абстрактными.

Паули поддерживал исследования Юнга, с особым упором на его концепцию архетипа. Он взял на себя труд показать процесс развития Юнгом этой концепции за годы, начиная с изначального образа и заканчивая архетипом как организатором образов и идей. Он цитирует Юнга: «Таким образом, нет оснований представлять архетип как нечто иное, нежели изображение человеческого инстинкта»[356]. Юнг также писал: «Для точности необходимо чётко различать архетип и архетипические идеи. Архетип как таковой — это гипотетическая непредставимая модель, нечто вроде паттерна поведения в биологии»[357].

Однако Паули предупреждал, что эти идеи ещё находятся на этапе формулирования и не должны приниматься как аксиомы, прибавляя, что иррациональное в природе и психе не нужно выносить в отдельную область. По мнению Паули, юнговской концепции архетипа, как наследованной априори, не было уделено должного внимания, особенно за пределами психотерапии.

Использование концепции бессознательного в количественных науках

Продолжая эссе, Паули ссылается на математику как на пример приложения концепции бессознательного вне психологии. И действительно, Кеплер, прикладной математик, часто пользовался идеей архетипа. Геометрия для него была «архетипом красоты вселенной»[358]. Он считал, что математические пропорции «вживлены из вечности в душу человека, сотворённого по образу Создателя»[359]. Как современный пример архетипического фона математических идей, Паули приводит своего первого учителя, Зоммерфельда, чей вклад в атомную теорию включал «поиск простых эмпирических законов, подчиняющихся целым числам». Паули также пишет, что Зоммерфельд «слышал на языке атомного спектра … истинную музыку сфер внутри атома, аккорды интегральных связей, порядок и гармонию, совершенную, несмотря на бесконечное разнообразие»[360]. Зоммерфельдом двигала та же сила, что и Пифагором и Кеплером, хотя для него этот динамизм выражался в орбитах электронов, а не планет. Паули хотел сформулировать общее понятие архетипа так, чтобы включить в него примитивную математическую интуицию, считая математику символическим языком. Обратившись к бесконечному ряду целых чисел и геометрическому континууму как понятиям, стимулирующим воображение, он заключил, что существует архетипический фон, из которого берёт начало вся математика.

Это привело его к рассмотрению непрерывности жизни и «суждения Юнга о том, что архетипы передаются по наследству от предков»[361]. Паули заявил, что влиянием архетипов на эволюцию слишком долго пренебрегали, и современная генетика не даёт ответов на некоторые вопросы[362]. Здесь он бросает вызов неодарвинизму и его концепции бесцельных (случайных) мутаций, цель которой — исключить любую связь с телеологией. Паули задавался вопросом, следует ли учитывать архетип как упорядочивающий фактор в эволюционном процессе. Он утверждал, что неодарвинистская модель не подтверждается ни одним конкретным исследованием. Чтобы она была достоверной, писал он, «необходимо показать, на основе некоей принятой модели, что всё ныне существующее имело достаточные шансы возникнуть в течение эмпирически определённого временного промежутка. Подобных попыток доказательства не предпринималось»[363].

Паули обнаружил, что его мысли об эволюции вновь находятся в согласии с его любимым философом, Шопенгауэром, который, комбинируя восточную и западную философию, писал, что Воля пробивается через узкие места в пространстве и времени, таким образом привнося в природу элемент иррационального. Паули обращал особое внимание на иррациональные явления, которые можно было приписать бессознательному, например, относящиеся к парапсихологии, включая экстрасенсорное восприятие и юнгианскую синхронистичность.

Паули заключает: «Такой взгляд на вещи заставляет ожидать, что дальнейшее развитие концепции бессознательного будет происходить не в узких рамках терапевтического применения, но будет определяться её ассимиляцией в основном потоке естественных наук как применимой к жизненным явлениям»[364].

Выражая свою признательность за статью, Юнг написал Паули (10 октября 1955):

Я изучил [вашу статью], должным образом оценив полноту ваших параллелей [между физикой и психологией]. Мне абсолютно нечего прибавить к написанному вами, за исключением тайны чисел, где я и сам чувствую себя до некоторой степени некомпетентным. … По моему мнению, общая основа психологии и физики лежит не в параллелизме формулирования понятий, а скорее в “древнем духовном динамизме числа”»[365].

Указывая на исторические примеры «архетипической нуминозности числа», такие как И Цзин, пифагорейская философия, каббала и гороскоп, Юнг находил достаточно оснований для определения числа как архетипа. В то время как из-за рациональных предрассудков нуминозность числа не признаётся ни математикой, ни академической психологией, Юнг видел число как архетип, в котором встречаются физика и психология, поскольку «с одной стороны, число считается необходимой характеристикой реальных предметов, а с другой оно безусловно является нуминозным — то есть психическим»[366].

Юнг выразил надежду, что Паули найдёт применение идее числа как архетипа в физике. Считая, что психологии ещё предстоит многому научиться, он практически не ожидал значительного развития этой области в ближайшее время. Сам же Юнг, по собственному утверждению, достиг своего потолка и вряд ли мог сделать какой-то значимый вклад. Он завершает письмо словами благодарности: «То, что вы столь храбро взялись за проблему моей психологии, в высшей степени приятно, и меня переполняет чувство благодарности»[367].

В конце года Паули, получив экземпляр Mysterium Coniunctionis, возобновил переписку с Юнгом.

Паули перевалило за пятьдесят, но те изменения, что он ожидал увидеть в физике, оставались пока лишь в его воображении; однако важнейшей задачей для него стало великое coniunctio «внутреннего спасения». Два эссе показывают уменьшение интереса Паули к теоретической физике. Подтверждает это и письмо к Фирцу с корабля, идущего в Америку (14 января 1956): «Сейчас мне кажется сложным найти что-то — я имею в виду, деятельность — стоящее продолжения. События прошедшего года (включая споры в области физики), как мне кажется сейчас, не могу быть продолжены. Куда ведёт моё путешествие?»[368]

От Вайскопфа и остальных мы знаем, как и из писем Юнгу, что Паули был склонен к мрачному настроению. И в этом случае имелась причина. В следующем письме Фирцу, отправленном две недели спустя из Принстона (27 января 1956) Паули пишет о критической реакции своего коллеги Ренса Йоста на статью «Наука и западная мысль». По словам Йоста, он «нашёл ленивый компромисс между двумя элементами пары противоположностей, всё его видение сильно отдаёт доктриной о спасении и противоположности никогда не соединятся, поскольку “вода слишком глубока”»[369]. Депрессивное состояние зачастую говорит о подавлении бессознательного материала, который следовало бы осознать. В случае Паули ему, по-видимому, необходимо было оживить интерес к собственной индивидуации, то есть символическому обретению «четвёртого кольца». Вспомним, что по возвращении из Америки в апреле 1954, пройдя через эмоционально трудное время, Паули вошёл в «великую трансформацию».

В этот период Паули увидел серию снов, которые оказались весьма значимыми. Они описаны в главе 13.

Как предвестник этих снов, с Паули прошло значимое событие по возвращении в Швейцарию. Он прочитал сочинение Фирца «Происхождение и значение Абсолюного пространства для Ньютона» (Geanerus, 1954) и увидел сон, о котором написал самому Фирцу. По воспоминаниям Фирца[370]:

Паули видит незнакомый ему английский текст. Но под ним появляются «секретные слова», на которые указывает стрелка: «Сегодня солнце проявит себя, как во времена Кеплера». «Старик», который оказывается рядом с Паули, ясно и прямо отвечает на вопрос, не Ньютона ли это слова: это слова «канцлера Региомонтана». Проснувшись, Паули понимает, что Региомонтан жил незадолго до Ньютона.

Региомонтан (1436-1476), на самом деле живший за двести лет до Ньютона, был астрономом и математиком. 1475 году он его назначили новым епископом Регенсбурга, и Папа вызвал его в Рим для внесения поправок в юлианский календарь так, чтобы солнцестояние пришлось как можно ближе к 21 марта. Паули, вероятно, забыл, что однажды уже читал об этом епископе.

Епископа можно рассматривать как некую властную фигуру, регулирующую время на земле так, чтобы оно находилось в соответствии с космическим. Фирц предлагает следующую интерпретацию символов из сна: «Солнце, как космическая сила природы, соответствует юнгианской самости, которая также выступает как божественный образ, а Региомонтан — священник, который может научить нас, как подчиняться космической силе».

Зная, что статья Фирца об абсолютном пространстве и времени повлияла на сон Паули, полезно будет также узнать, что, по мнению Ньютона, они созданы из божественной вездесущности. Из письма Паули Юнгу (23 декабря 1947): «Ньютон в определённом смысле поместил пространство и время в правую руку Бога … и потребовались необычайные мысленные усилия, чтобы вернуть их вниз с Олимпа»[371]. С развитием квантовой теории ньютоновская Вселенная столкнулась с субатомной реальностью, в которой сама причинность оказалась устаревшей. С этим и связаны таинственные слова Региомонтана: «Сегодня солнце (Бог или самость) проявит себя, как во времена Кеплера».

Во времена Паули детерминизм ньютоновской физики столкнулся с квантовой теорией, в которой единственным абсолютом является вероятность явления во времени и пространстве. Эта «первоначальная вероятность», по мнению Паули, и была способом расширить юнгианский психологический архетип в реальность материи. Он надеялся увидеть дальнейшие исследования в этом направлении.

Слова Региомонтана можно рассматривать как подтверждение того, что символическая значимость материи, известная Кеплеру (и Ньютону) не должна преуменьшаться с развитием науки. «Секретность» этих слов указывает, как сложно было Паули полностью принять их истинность.

Через три месяца, начиная с июля 1954 года, Паули увидел серию из тринадцати снов за пятнадцатимесячный период, завершившийся в декабре 1955. Он назвал их снами coniunctio, поскольку темой их было устранение раскола между рациональным и иррациональным в науке и между рационалистом и мистиком в самом Паули. С его точки зрения, они касались coniunctio, необходимого как на коллективном, так и на индивидуальном уровне.

Coniunctio — это понятие, которое Юнг взял из алхимии и перевёл на язык психологии, связав с процессом индивидуации. Оно происходит, когда противостояние сознания и бессознательного констеллируется столь сильно, что их соединение становится необходимым для целостности личности. На этой стадии конфликт уже невозможно решить подавлением или каким-либо рациональным способом. Требуется нечто «третье», способное соединить противоположности. О том, что Паули интуитивно прочувствовал эту необходимость, свидетельствует его глубокий интерес к выявлению единства материи и психе. Юнг обращается к этой ситуации в Mysterium Coniunctionis: «Общая основа физики микромира и психоанализа настолько же физична, насколько и психична, и, стало быть, не является ни той, и ни другой, а представляет собой третью вещь, нейтральную природу, которую можно понять только косвенно, ибо суть ее трансцендентальна»[372].

Таким образом, эта «нейтральная природа» может быть понимаема только как символ. Тринадцать снов из следующей главы следуют в этом направлении.

Загрузка...