Юнг и Паули

Письма Паули в ответ на новые книги Юнга («Эон» и «Ответ Иову») показывают, как созвучны были мысли двух этих людей общей мелодии их рассуждений. Как два импресарио, придерживаясь столь различных взглядов, в основе они находились в гармонии.

«Эон» Юнга был опубликован вскоре после завершения им эссе о синхронистичности. Год спустя вышла вторая книга, «Ответ Иову». Обе книги вызвали сильный эмоциональный отклик Паули. Основная тема у двух книг была общей: отсутствие тёмной стороны Бога в христианстве.

Увлечение психолога религиозной проблемой на первый взгляд кажется странным, но Юнг видел именно психологическое её значение. Он считал, что у религиозных символов и мотивов имеются архетипические корни в психе человека. Юнг идентифицировал религиозные символы с целостностью личности, то есть с самостью. Как таковые, они воплощают противоположности — свет и тьму, добро и зло. Однако если самость проецируется на любящего всех и всё Бога, крайне сложно осознать, что для индивидуации требуется отказаться от этой проекции и найти целостность внутри себя[198].

Паули разделял понимание Юнгом необходимости развить чувство «бога в себе», с его тёмным и светлым аспектами. Но его раздражало, что Юнг в новой книге «Эон» говорит о неполноценности христианского бога, не обсуждая её историческую подоплёку. Паули был твёрдо убеждён, что этот вопрос необходимо рассмотреть. Он считал неприятным концентрирование Юнга на христианском боге без учёта влияния дохристианских доктрин.

Эон

«Эон»[199] изучает влияние христианской эпохи на психическое содержание нашего времени. Книга названа именем «[солнечного] бога с сердцем льва»,

Митраистское изображение иллюстрирует основные моменты книги, изображая целостность, которой недостаёт христианскому божеству, и указывая на архетипический фатализм в руках бога. Юнг намеревался показать, что, поскольку христианская доктрина провозглашает бога однозначно хорошим, образ божества неполон; и в результате со временем христианские символы потеряли свою способность пробуждать внутренний опыт, которую так ценили гностики. В то время как гностики[201] и позже алхимики опирались на мистический опыт, порождавший символы целостности, христианские символы, по словам Юнга, «больше не выражают то, что веками поднимается из глубин бессознательного»[202]. В соответствии с догмой о том, что Бог неизменно добр, а зло есть отсутствие добра, Иисус изображался как образец отсутствия зла. С такой неполнотой божественного образа неудивительно, что тёмная сторона христианского бога проявилась вне его — в Антихристе. На этой почве и выросли христианские традиции.

С впечатляющей проницательностью Юнг писал:

Юнг связывал христианство с астрологической эрой Рыб, считая, что рождение Христа синхронистично совпало с началом этого периода. Рыба ассоциируется с Христом, назвавшим своих апостолов «ловцами человеков»[204]. По мнению Юнга, астрологические совпадения, которые оказываются точными, как и цитаты из И Цзин, могут быть приписаны синхронистичности. Соответственно, и астрологические совпадения в христианстве он рассматривал как синхронистичность: например, сопадение христианской эры с астрологической эрой Рыб. С наступлением новой эры Водолея Юнг надеялся увидеть движение, при котором противоположности выйдут на свет и путь к спасению будет включать в себя открытие внутренней самости:

Комментарии Паули к «Эону»

Любой предмет особого интереса Паули всегда вызывал реакцию его бессознательного, на которую он затем переключал внимание. Как будто сознание и бессознательное встречались для обсуждения двух точек зрения, чтобы в итоге прийти к окончательному решению. Такое действие на него оказал и «Эон». В начале письма к Юнгу (27 февраля 1952 года):

«Другая точка зрения» концентрировалась на происхождении древней религиозной доктрины о том, что зло есть отсутствие добра, известной как privatio boni. Хотя Паули был вдохновлён идеей Юнга о психологическом развитии самости, особенно её трансформативным, динамическим аспектом, его раздражало игнорирование Юнгом нехристианского происхождения privatio boni.

Взгляд Паули на религию был менее доктринёрским, чем у Юнга. Паули писал Юнгу: «Как вы отлично знаете, в том, что касается религии и философии, я исхожу из Лао Цзы и Артура Шопенгауэра». У Шопенгауэра, философа XIX века, Паули почерпнул идею дополнительных противоположностей и акаузальности, понятий, применимых как в области современной физики, так и в аналитической психологии, подобно «персональному духовному мышлению в общем» Юнга, которое, как утверждал Паули, было «всегда доступно»[207]. Он прибавлял, что христианское понятие о любящем всех Боге ему недоступно, как на уровне чувств, так и на уровне разума. Изучая Кеплера, он узнал, что privatio boni берёт начало откуда угодно, только не из христианства, и считал важным обратиться к этому факту, поскольку источник этой доктрины повлиял на наше общее, внехристианское мировоззрение.

То, как серьёзно он воспринимал это, подчёркивает выдержка из письма Фирцу (10 ноября 1953). Он пишет об «Эоне» Юнга: «Нет ничего об идее privatio, которая для меня важна и интересна. …. Здесь создаётся впечатление, что privatio boni — раннехристианское изобретение (абсурд, но в связи с этим никак не упомянут Плотин!), тогда как верно обратное: понятие privatio очень древнее, и доктрина privatio boni берёт начало в раннем платонизме. Но чудесным образом, начав с другой отправной точки, я пришёл к тому же заключению, что и Юнг: privatio нужно отвергнуть»[208].

Паули выяснил, что доктрину privatio boni проповедовал римский философ Плотин (205-70 н.э.). Хотя влияние Плотина на работы Августина привело к библейскому концепту вселюбящего Бога, в поздней платоновской философии идея целостности раскололась на светлый аспект (неоплатонизм) и тёмный (гностицизм) — это разделение позже повторилось в христианстве — Христос и Антихрист. Прослеживая историю privatio boni до Плотина, Паули утверждал, что проблема «зла как отсутствия добра» повлияла не только на христианство, но и на философскую мысль вообще, появившись ещё в древности.

Чтобы продолжить своё историческое исследование, Паули перешёл к Гераклиту, жившему за сто лет до Платона (примерно 500 лет до н.э.). Гераклит утверждал, что ничто не статично. Всё произошло из вечного огня и постоянно изменяется. Бог для Гераклита состоял из противоположностей, и зло и добро в нём соединялись в одно, по контрасту с неоплатонизмом Плотина, в котором «преобразование» Гераклита отошло в прошлое. Неоплатонизм выражал тоску по тишине и покою (отсутствию конфликта), то есть был противоположен постоянным изменениям у Гераклита. Следствием этого стало обесценивание материального мира, на который проецировалось зло. Как заметил Паули: «Мне кажется психологически значимым, что именно отвергавшие преобразование с их статическим «миром желаний» со временем охарактеризовали идею материи, а после — зла — как простое отсутствие»[209]. В таком состоянии, согласно Паули, не было возможности для трансформации. Это отразилось в его увлечении психофизической проблемой, которая рассматривает необходимость помещения психе и материи в равное положение.

Трансформация

Хотя Паули поддерживал концепцию Лао-Цзы о том, что «у природы нет люби к человеку», подобно Юнгу, он считал восточный взгляд на устройство Вселенной неподходящим для приверженного науке Запада, где перемены невозможно было удержать[210]. Однако именно философия Шопенгауэра, промежуточная между Востоком и Западом, а конкретно — отрицание Шопенгауэром любящего всех Бога, позволила Паули найти ключ к Эону. Паули привлекало шопенгауэровское понятия воли, идеи, соответствующей неведомому богу гностиков. Паули писал: «Такой бог невинен и не может нести моральной ответственности; на уровне чувств и на уровне разума это позволяет избежать сложности приведения [бога] в гармонию с существованием греха и зла»[211]. Согласно Шопенгауэру, сама воля универсальна и неизменна. Меняется лишь способ связи с волей, с повышением уровня сознания и усложнением устройства организма. Воля — единство, проявляющее себя с помощью многочисленных эффектов. В алхимии это соответствует multiplicatio. Воля, проявляющаяся во всех формах жизни по всему миру, считается неподвластной времени.

Паули сравнивал свою чувственную связь с основными проявлениями самости из снов (например, Незнакомцем) со связью Шопенгауэра с волей. Однако в отличие от пессимистического мировоззрения Шопенгауэра, желанием Паули было помочь Незнакомцу, который, похоже, нуждался в спасении. Он писал: «То, к чему стремится Незнакомец, — его собственная трансформация, в процессе которой эго-сознание также должно расшириться»[212]. То же отношение к самости высказывает Юнг в «Эоне». Не очеловечивая понятие самости, Юнг определил процесс самотрансформации. Он писал о динамике самости: «[Мы] должны держать в уме, что нас занимает продолжительный процесс трансформации одного и того же вещества. Это вещество, в соответствующем состоянии трансформации, всегда будет выводить на первый план нечто ему подобное»[213].

Слова Юнга о «продолжительном процессе трансформации одного и того же вещества» указывают на материал, вводимый в начале алхимического процесса. Материал, известный как prima materia, считается тем же самым веществом, что и lapis, чудесный камень, получающийся в конце. Другими словами, происходит трансформация не вещества, но его формы. По аналогии, человек начинает работу с психическим материалом, prima materia, который подвергается трансформации, то есть осознаётся эго.

Это напомнило Паули о сновидении 1951 года, в котором имело место математическое понятие автоморфизма. Он объясняет: «Автоморфизм выражает построение системы из самой себя, отражение системы в себе; он описывает процесс, в котором проявляется … внутренняя симметрия системы»[214]. В этом сне шёл экзамен, в роли экзаменатора был Незнакомец, а слово «автоморфизм» звучало как мантра.

Согласно Паули, автоморфизм представляет собой мост между психе и материей. Связывая его с трансформацией архетипа и с процессами в современной физике, в которых преобразующее «вещество» — энергия, он описал автоморфизм как понятие из нейтрального языка.

Считая отношение Юнга к конфликтующим противоположностям уходом от статического «бытия» к «становлению», Паули снова ссылался на Гераклита, говоря Юнгу: «Теперь, на более высоком уровне, в вас горит огонь Гераклита, как движущая сила самости!»[215]

В момент написания этого письма над миром висела угроза ядерного холокоста. Как и Юнг, Паули верил, что для выживания человечеству нужно выстоять в схватке со злом. В особенности это относилось к физикам, даже к тем, кто не был причастен к созданию разрушительной силы. Он чувствовал, что физика попала в ей же созданные сети, и неудача в сознательном рассмотрении проблемы приведёт к застою в физике из-за потери бессознательного интереса к теме. Паули сам оказался в таком положении во время войны, когда вся физика была сведена к созданию атомной бомбы.

Письмо Юнгу, на обдумывание которого ушёл год, было частично вызвано напряжённостью момента. Он писал: «Буду рад как-нибудь обсудить с вами, как этот [материал] на практике связан с отношением к этическим и моральным проблемам»[216].

В соответствии с желанием Паули, такое обсуждение произошло через несколько месяцев. В письме Юнгу (17 мая 1952) Паули благодарит его за «приятный вечер». Особенно Паули впечатлило толкование Юнгом воплощения. Юнг использовал этот термин, чтобы описать возможность идентификации эго с человечеством с помощью ассимиляции глубоких слоёв бессознательного. Это был его способ толкования «одного и многих»: от столкновения с Одним самость может вызвать чувство родства, связи с человечеством в целом. Эго таким образом становится посредником, воплощающим чувства, испытанные при контакте с самостью.

Паули связывал воплощение с «рабочей гипотезой», имеющей моральную и этическую стороны. Он писал: «Всё больше и больше в ситуации нашего времени я вижу, что ключ к духовной целостности — в психофизической проблеме»[217]. Была ли «ситуация нашего времени» косвенным намёком на разворачивающуюся гонку вооружений? Ядерный синтез был достигнут в 1951 году, предвещая испытания водородной бомбы 1 ноября 1952 года. В то время как огонь Гераклита был символом психофизического единства, его можно было понимать и как символ физики в её демонической форме. Однако в этой тьме был и оптимизм. Паули писал: «Теперь проблема психофизического единства, похоже, выходит на новый уровень»[218]. Глядя на воплощение символически как на динамический трансформирующий процесс, он сфокусировался на моральной и этической дилемме, с которой столкнулась наука, и на возможности физиком психологически настроиться на те последствия, которые имеют их творения.

Вечерняя беседа Юнга и Паули вдохновила последнего. По пути домой с железнодорожной станции он увидел в небе «необычайно красивый, большой метеор. Он летел … с запада на восток и неожиданно взорвался, подобно фейерверку»[219]. Паули воспринял это как знак; словно Кайрос, крылатый бог благоприятного момента, подтвердил, что они с Юнгом одинаково воспринимали «духовные проблемы своего времени»[220].

Ответ Иову

«Ответ Иову»[221] выделяется среди прочих работ Юнга, поскольку выражает личное мнение автора. Юнг написал его во время болезни, ощущая содержание как «разворачивающееся божественное сознание, частью которого [он] был»[222]. Юнг отозвался на преображение божественного образа через века — от Яхве до христианского Бога. Однако он рассматривал Бога не как объективную реальность, но как реальность психическую. Он обращался к неверующему, для которого существование Бога потеряло реальность. Для такого человека всё ещё мог иметь значение внутренний образ Бога.

В ответ неизбежным критикам, считавшим, что Юнг осквернил Священное Писание, он пояснил, что богохульные слова относятся не к метафизическому Богу, но к божественному образу, каким его изображали тысячелетиями. Выражая своё презрение к Яхве за то, как Яхве обошёлся со своим верным рабом Иовом, Юнг пытался помочь себе и тем, кто мыслил так же, ощутить полный эффект божественной тьмы, показанный в Книге Иова, и «ответить несправедливостью на несправедливость, чтобы узнать, почему и с какой целью был поражён Иов и что из этого вышло для Яхве и для людей»[223].

Иов, покорившийся аморальному поведению Яхве, по мнению Юнга, заслуживал большего. Вопрос вины Яхве, чей поступок был вызван беспринципным спором с Сатаной, решается рациональным моральным доводом. Однако в этом безумии был свой смысл: «Неудавшаяся попытка [Сатаны] поколебать веру Иова изменила природу Яхве»[224]. Не только всеведущий, но невежественный Бог осознал двойственность своей природы, но и сам Иов осознал, что у Яхве есть как светлая, так и тёмная сторона.

С помощью своей супруги Софии Яхве осознал собственную моральную неполноценность и после необходимой рефлексии пришёл к решению сделаться человеком. Юнг писал: «Яхве должен стать человеком именно потому, что причинил зло человеку. Он, хранитель справедливости, знает, что каждое зло нужно искупить, а Мудрость (София) знает, что моральный закон выше даже его. Его создание превзошло его, и потому он должен переродиться»[225].

Роковое перерождение произошло с чудесным появлением на свет Христа как воплощения Яхве. Но воплотившись в Христа, Бог утаил свою тёмную сторону, и Христос оказался безупречен. Таким образом, именно из-за своего совершенства Христос оказался неполноценен — и человечество не могло не почувствовать этого. С укреплением связи между Богом и людьми отсутствие тьмы начало вызывать беспокойство. Как и можно было ожидать, исходя из психологии, появилось поверье, что за Христом последует Антихрист с намерением совершить Апокалипсис. Такой результат неизбежен, «когда Бог воплощается лишь в светлом аспекте и верит, что он — само добро, или, по крайней мере, хочет, чтобы его так воспринимали». Энантиодромия (переход в противоположность) — приход Антихриста, ожиданию которого мы обязаны активностью «духа истины»[226]. Теневая сторона божественного образа не может быть подавлена без последствий.

Время, в которое писалось это сочинение, было отмечено растущим страхом ядерного уничтожения. Юнг замечает:

Что же произойдёт, спрашивает Юнг, если парадоксальная натура Бога заявит о себе? Его ответом было ждать от бессознательного сна, предлагающего третье решение, вне противоположностей. Символ этого третьего — «ребёнок-герой», который, как знали алхимики, соединяет тьму и свет. На психологическом языке это рождение самости.

Обращаясь к мировой сцене, Юнг ощущал, что провозглашение Папой в 1950 году Вознесения Девы Марии стало необычайно важным ответом на нужды времени. Хотя Папа среагировал на желания масс, новая догма показала жажду мира в этот период борьбы противоположностей.

Кроме того, Юнг рассматривал новую догму как превращение Троицы в тетраду добавлением женского начала. Далее, символически он рассматривал Вознесение Марии как движение к воплощению Бога в человечестве, понятию, которое он отождествлял с иерогамией (священным браком) и «грядущим рождением божественного дитя, которое, согласно божественному стремлению к воплощению, выберет для этого эмпирического человека»[228]. Иерогамия, слово языческого происхождения, адаптированное к христианству, понимается как «приземление» духа и «одухотворение» земли, единство противоположностей и воссоединение разделённых[229].

На психологическом языке это означает, что напряжение в личности, оказавшейся перед на первый взгляд неразрешимым конфликтом противоположностей, может пробудить архетип целостности, выражающий себя символами божественного. Это воплощение Бога, представляющего собой самость.

Читателю этой загадочной книги важно помнить, что Юнг верил в то, что он отвечает божественному сознанию, то есть самости. Утверждение Юнга о том, что Бог есть символ самости, а не наоборот, его пламенную речь можно считать реакцией самости на неполный коллективный образ бога, преобладавший тысячелетиями.

Паули и «Ответ Иову»

Преодолев первоначальное нежелание читать недавно вышедший «Ответ Иову», Паули выбрал равноденствие (19 сентября 1952), чтобы углубиться в книгу. Он быстро проглотил первые двенадцать глав, получая удовольствие от «лёгкого духа» книги и «встречающегося сарказма». Ночью ему приснился беспокойный сон, который, как он чувствовал, был реакцией на книгу Юнга. Через девять дней другой сон озадачил его таинственным набором образов. Очевидно, что это было эмоциональное воздействие «Ответа Иову», но, как и всегда со снами неясной природы, Паули ожидал, пока их значение раскроется со временем.

В декабре 1952 года Паули вместе с женой отправился на конференцию физиков в Индию. В качестве гостей Хоми Бабы, очень состоятельного человека, ведущего атомного физика Индии того времени, они осматривали достопримечательности. Хотя путешествие плохо сказалось на здоровье его жены, Паули нашёл этот опыт весьма стимулирующим и волнующим. Он ощутил Индию как место, где противоположности были ясно видны, и это разбудило все противоположности в нём самом.

После возвращения в Цюрих Паули поделился с коллегой Маркусом Фирцем (19 января 1953) своей неразрешенной проблемой. Он объяснил, что во сне столкнулся с некими персонажами, судя по всему, знающими о соединении противоположностей. Особенно важным ему казался образ китаянки, которая, как он утверждал, стоит «вне противоположностей».

Путешествие в Индию открыло Паули истинную панораму оппозиций. Оказавшись затопленным прошлыми и новыми фрустрациями, Паули впал в отчаяние и сдался. Вместе с влиянием «Ответа Иову» путешествие в Индию вызвало у него ощущение, что он неверно толкует свои сны. В опустошенном состоянии он писал Фирцу (19 января 1953):

Выразив так своё ощущение безнадёжности, Паули объявил, что (в настоящий момент) обсуждение снов не имеет для него первостепенной важности. Гораздо важнее было обратиться напрямую к нерациональным явлениям, которые упускают из виду естественные науки. Он верил, что желаемое coniunctio противоположностей придёт к нему, только если он сможет поразить представителей традиционной религии и традиционной науки. Что именно нужно сказать, он не знал. «Шок», который воображал себе Паули, скорее всего, произрастал из тех же ощущений, которые заставили Фладда критиковать Кеплера, или Юнга — написать «Ответ Иову»: энергии самости, требующей признания. Очевидно, Паули всё ещё слишком идентифицировал себя с объектом критики, чтобы выразить свои чувства словами. Рациональный ум неохотно принимает фаустовского чёрного пуделя.

Ровно через год после письма об «Эоне» Паули написал Юнгу длинное письмо (27 февраля 1953), состоявшее из трёх частей. Первая часть касалась «Ответа Иову», остальные две — продолжения размышлений Паули о писхофизической проблеме. В начале письма Паули начертал загадочную фразу: «Девиз: быть или не быть — вот в чём вопрос». Далее станет понятен смысл этой цитаты.

Письмо начиналось так: «Прошёл год с тех пор, как я последний раз писал вам, и теперь, как мне кажется, пришло время написать вам снова, чтобы осуществить мой давно лелеемый план. Тему, которую я выбрал в этот раз, можно назвать: Заметки неверующего о психологии, религии и вашем Ответе Иову»[231].

Пошло пять месяцев с тех пор, как Паули первый раз прочитал «Ответ Иову», за это время он успел побывать в Индии. Нетрудно представить, как эта страна с эротическими изображениями многочисленного пантеона богов контрастировала с обличительной речью Юнга против монотеистического божества. Эта трясина подтолкнула Паули сформулировать свои ощущения касательно физики, психологии и религии в их отношении к психофизической проблеме. Объявив себя «неверующим», Паули выразил своё понимание основного намерения Юнга при написании «Ответа Иову»: книга предназначалась для неверующих, а не для тех, кто принял догму веры. Хотя оба учёных стремились ввести в игру сознание, они расходились в отношении к духу и материи. Держа в уме эти различия, Паули надеялся, что установилась новая основа для взаимодействия физики, психологии и религии.

Из-за самой природы книги Юнга Паули, как он писал, мог высказать только личное мнение, а не научное. Он решил выразить чувственную часть своей реакции, приведя несколько тесно связанных с темой снов. Сначала он обратился к сновидению, увиденному сразу после первого прочтения «Ответа Иову» в сентябре 1952 года:

Чувство дискомфорта, вызванное сном, было совершенно не похоже на то удовольствие, которое Паули получил от чтения накануне вечером. Свою досаду он связывал с тем, что обнаружил «тёмную молодую женщину» в такой провинции и ему пришлось тащиться для этого в такое унылое место, как Эслинген (город в окрестностях Цюриха).

Когда Бор (здесь символ физики) исчезает из сна, Паули путешествует в одиночку налево (сторона бессознательного), чтобы в итоге найти тёмную молодую женщину, символизирующую для него земную сторону женственности. Эта ассоциация вызвала в памяти целый ряд противоположностей, беспокоивших Паули годами: Фладд против Кеплера, психология против физики, мистика против естественных наук и интуитивное ощущение против научного мышления.

Хотя указ Папы, вознёсший Мадонну на небеса, был уступкой массам, для Паули это было несущественно, в этом догма касалась «дезинфицированного (девственного) материала». Он верил, что задачей физики и психологии была компенсация однобокости коллективного мышления путём обращения к психофизической проблеме.

Паули воспринимал тёмную женщину из снов как компенсацию Девы Марии, которая была неполной без тёмной стороны. Тем не менее, Паули рассматривал провозглашение Вознесения Марии, с намерением завершить божественный образ, как обнадёживающий знак того, что архетип целостности перешёл на новый уровень осознания, не только в религии, но и в психологии. Он высказал Юнгу своё оптимистическое предположение: «Иерогамия, чей рассвет уже виден издали, также, должно быть, решение этой проблемы»[233].

Во второй части письма Паули подробно описал, чего, по его мнению, недоставало в «Ответе Иову».

Психофизическая проблема

Осознание того, что Юнг намеренно написал эссе о синхронистичности одновременно с «Ответом Иову», в какой-то мере стало для Паули компенсацией убогой атмосферы, ассоциирующейся со сном про Эслинген. Однако беспокойство не покинуло Паули окончательно. Подчёркивая спиритуализацию материи в «Ответе Иову», Юнг ничего не сказал о материализации духа, а Паули считал важным упомянуть это. Психофизическая проблема обращалась к этому вопросу. Алхимики знали, что такое материализация духа, но достигали её, проецируя своё понимание духа на физический процесс. Однако Паули считал, что материя по своей сути действительно является символической сущностью и не подвластна познанию, так же как и дух. Хотя Паули рассматривал свой сон об Эслингене с участием тёмной анимы как уравновешивающий Вознесение Марии, чего-то недоставало. Через девять дней после этого сновидения ему явился второй сон, проливший свет на то, чего не хватало в первом.

Сон о китаянке

Центральной фигурой сна была женщина, которую Паули за узкие глаза назвал «китаянкой». Он утверждал, что это более развитая форма тёмной анимы, с интересами скорее эмоциональными, чем интеллектуальными. Её связь с пространством и временем выходила далеко за пределы нормальной, поскольку она была «носительницей психофизических тайн, распространяющихся из сексуальности в более тонкие паранормальные явления». Она, видимо, была ответственна за активацию противоположностей:

В предыдущих снах, когда Паули предлагалось занять «новое профессорское место», он отказывался, поскольку не хотел или не мог оправдать ожидания незнакомцев. Теперь наметился прогресс. Он надеялся ассимилировать дух китаянки и таким образом найти свой новый голос и научиться ему доверять.

Ритмический танец китаянки требовал внимания Паули. «Основываясь на долговременном опыте, — писал он Юнгу, — я заключил, что выраженное [во сне] чувство ритма связано с внутренним восприятием архетипических последовательностей». Из посещения острова Элефанта возле Бомбея он помнил, что Шива, Повелитель Танца, воплощает тот же мотив, тот, в котором «ритмическая концепция превращения души — в первую очередь не во времени»[235]. Углубление в эту заумную область лежит за рамками нашего исследования. Однако высказывание Марии-Луизы фон Франц, одной из коллег Юнга, содержит такой взгляд на ритм, который охватывает не только время, но и пространство:

Как нуминозный символ целостности, китаянка объединяла психе и материю. Её танец перемешивал противоположности: высшее и низшее, внешнее и внутреннее, — приводя к «становлению» осознания трансперсональной реальности. Мотивированный этими нуминозными образами и мотивами, Паули в третьей части письма поставил себе задачу найти слова, подобающие «новому профессору».

Быть или не быть

Насущной необходимостью для Паули было узнать, что от него хотят услышать «незнакомцы». Перефразируя ответ Кеплера Фладду, он искал такие слова, которые будут не просто «держанием хвоста в руке», под хвостом подразумевается теоретическая физика. Напротив, он задавался вопросом, как ухватить голову (психе) «и не быть поглощённым … или только мечтать». Хотя он не мог предсказать, чего потребует новое соединение психе и материи, хвост в руке давал ему надежду на то, что когда-нибудь он сумеет охватить ещё и голову.

Чтобы прояснить соотношение между физическими и психическими процессами, Паули составил список аналогий, представленный ниже.

Эта предварительная схема описывает природные явления, которые, в отличие от явлений макрофизики и классической психологии, не предопределены и зависят от наблюдателя. В этом смысле они, как говорил Паули, «иррациональная реальность» (иррациональный здесь подразумевает невозможность понять разумом). Со стороны физики — парадоксальная субатомная материя, которой занимается квантовая физика, где закон причинности не действует. В психологии бессознательного, соответственно, приведена иррациональная реальность бессознательного, в которой имеют место уникальные явления, такие как синхронистичность. Паули подобрал исторические амплификации этих аспектов психофизической проблемы, обратившись к древнегреческим философам[237].

Платон называл то, что было за пределами рационального понимания, небытием. Бытие, напротив, это всё, что можно понять разумом. С одной стороны, Платон отождествлял вечную, неизменную Идею с рациональностью бытия. С другой стороны, материя, недоступная рациональному пониманию, являлась privatio (отсутствием) Идей, или небытием.

Аристотель пытался избежать пассивности, содержащейся в этом негативном определении материи, и видел в материи возможность бытия (понимания). Как бы эта предпосылка ни была значительна для формирования западной культуры и развития науки, для Паули она осталась в тени мысли Платона. Для него представляло огромный интерес то, что современная физика перешагнула аристотелевскую возможность бытия к идее дополнительности, в которой возможность наблюдения электрона как в качестве волны, так и в качестве частицы демонстрировала «возможность бытия и реальность небытия [волна или частица]». Продолжая эту мысль, он заметил: «Следовательно, можно сказать, что неклассическая наука впервые [предлагает] истинную теорию становления, [которая] более не принадлежит Платону»[238]. Отдавая должное Бору, Паули заключил, что всякая истинная философия начинается с парадокса. Дополнительность принимает парадоксальность природы как понятную, тогда как понятие небытия применительно к парадоксу отменяет его.

Аналогично, в психологии бессознательного существует двойственность сознания и бессознательного. Некоторые рассматривают бессознательное как отсутствие (privatio) сознания, противоположная же точка зрения — рассматривать архетипы как реальность в метафизическом пространстве. С такой позиции психология бессознательного предлагает возможность осознания.

Обращаясь к психофизической проблеме, Паули призывал к установлению сбалансированных отношений между двумя аспектами реальности — материальным и психическим. То, что в «Ответе Иову» эта связь была пропущена, заставило его заметить: «До тех пор, пока четверичности [психе и материи] подвешены «в небесах» вдали от человека … ни одна рыба не будет поймана, иерогамия не будет достигнута, а психофизическая проблема останется нерешённой»[239].

С помощью своей интуиции и при содействии Юнга Паули разглядел, что психофизическая проблема тесно связана с иррациональной активностью материи и психе, иррациональной в платоновском смысле — невозможно понять сущность ни одной из них. Он полагал, что чтобы постичь проблему, ему нужно прийти в согласие с материализмом и психизмом (то есть противоположностью материализма). Последний термин относится к индийской философии и к философии Шопенгауэра, на чьи идеи оказали влияние восточные философы. Паули выражал свою неприязнь к рассмотрению всего через призму психологии. Он не критиковал психологию как таковую; он возражал против неправильного её применения. С характерной для него резкой прямотой он изложил это Юнгу в примечании к письму:

Тогда как алхимики угадывали магическое символическое содержание в материи, что Юнг приписывал пробуждению их психических глубин, с точки зрения Паули физики открыли, что у материи есть собственный иррациональный аспект (не доступный пониманию), который он считал символической действительностью в собственном праве. Он утверждал, что полностью духовная цель, без признания символической иррациональности в материи, не соответствует времени, в которое мы живём. Слишком ясно было показано, как человеческий дух может использовать новообретённую энергию в материи для демонических целей. Но психологизировать этот процесс без понимания того, что в материи существует иррациональность, значило видеть лишь половину проблемы.

Поскольку наука — продукт разума, она всегда содержит высказывания о человечестве. Для Паули это означало, что решение психофизической проблемы лежит в понимании того, что учёный и наука составляют одно целое. Хотя четверичность, означающая целостность, значима и для науки, и для людей, только из целостности человека естественные науки помогут почерпнуть динамику четверичности, отражая саму человеческую личность. Таблица аналогий Паули была призвана подчеркнуть, насколько тесной является эта связь.

Паули посвятил письмо лично Юнгу, предлагая «назвать эти фрагменты философии «критическим гуманизмом»»[241].