За далью волн

Глава 4

Я прыгала по песку туда и сюда, и песок казался мне мириадами острых игл — а что, в этом был смысл, ведь я теперь вышивальщица. Я видела, что Этот Мальчишка разговаривает с Ланселотом, и так волновалась, что готова была подойти и встать рядом с ними, хотя они могли разговаривать и обо мне.

Но что же мне делать, если Этот Мальчишка выдаст меня при первой возможности, — а было похоже на то, что он как раз этим и занимался. Выбор у меня вряд ли будет велик, как только принц проведает про то, что это я стала причиной неудачи нашего внезапного нападения. Он прикажет килевать меня на берегу, прямо здесь на песке — ну, понимаете, что я хочу сказать.

И все же мне казалось, что Этот Мальчишка не сумеет проболтаться Ланселоту. Хранил же он тайны Dux Bellorum целых десять лет, и никому ни словечка! В общем, я решила, что буду стараться вести себя как можно более естественно с Ланселотом, так, как будто единственные тайны, какие ему выболтал Этот Мальчишка, — это совершенно невинные байки про Гвина, да лошадей в конюшне, да про постельные подвиги Гвинифры.

Поеживаясь на холодному ветру, я посмотрела в даль, где сновали озлобленные юты, и поняла, что сама больше не в силах хранить собственную тайну. Слова метались у меня в душе, словно вино, в брожении готовое разорвать стенки кувшина. Я должна была все кому-нибудь рассказать!

Кто-то смотрел мне в спину, и этот взгляд колол, словно нож лекаря. Я обернулась и встретилась глазами с Меровием.

Почти не раздумывая, я пошла к нему. Ноги мои увязали в мокром песке. Его глаза притягивали меня, меня словно зацепило крюком и тащило. Я взволнованно облизывала пересохшие губы. Сикамбрийцы, окружавшие Меровия, исчезли, словно растворились в утренней дымке. Мы остались одни.

Меровий, казалось, мысленно раздел меня, снял с меня тунику, сорочку, а потом — кожу, мышцы, кости, оставив только сердце и мозг. А потом он отвел взгляд от моей обнаженной души, поднял руку и воздвиг невидимую стену, которая почему-то сразу успокоила меня.

Откуда ему знать о том, что я так отчаянно хотела исповедаться?

— Я совсем запуталась, государь, — призналась я. Открыла рот, чтобы рассказать Меровию об отце, о том, что он мне поручил, о том, как я в конце концов оказалась в покоях Dux Bellorum, но обнаружила, что не могу вымолвить ни слова.

Я открывала и закрывала рот — наверное, это было похоже на открывающую и закрывающую створки ракушку. Ну совсем как Этот Мальчишка прошлой ночью. И вдруг я поняла, что мучает меня. Мне хотелось исповедаться, но я не знала, в чем мой грех!

Согрешила ли я тем, что согласилась исполнить волю отца и совершить покушение на жизнь Артуса? Но в то время я едва знала о том, что он собой представляет, и какова его важность для этого мира (а особенно — для Этого Мальчишки), но мой отец — это мой отец. Ну что ж, наверное, я согрешила легкомыслием, бездумно согласившись исполнить волю отца.

А может быть, я согрешила тогда, когда поколебалась, когда рука моя с занесенным для удара клинком упала, и я не сумела убить этого величественного человека, застывшего на коленях в жаркой молитве. Тогда я испугалась за собственную душу. И что же, Господь мстил мне за это? В чем мой грех? В трусости?

Ну а как насчет непослушания? Я ведь не исполнила волю отца. Согрешила ли я бездействием, не разобравшись, какой из двух грехов страшнее?

Меровий терпеливо ждал. Я должна была что-то сказать, и потому выдавила первое признание, какое мне пришло на ум.

— Господи, помилуй… — сказала я. — Я.., я люблю… Этого Мальчишку.., я хотела сказать: Корса Канта.

И в то же мгновение, как только я произнесла эти слова, мне захотелось, чтобы я этого не делала. Как я могла любить.., его?

Меровий усмехнулся, а я покраснела.

— Сестра, — сказал он, — любовь не грех. Любовь — это чувство. Исповедоваться можно только в деяниях и намерениях. Чувства, особенно такие глубокие, как любовь, посеяны, словно семена, в наших сердцах Великим Зодчим. Или ты решила обесчестить себя и юношу соитием без брака?

— Нет! То есть… Как-то раз чуть было этого не случилось, но мы устояли перед искушением. Мне показалось, что это было бы не правильно. Не скажу, чтобы я так уж имела что-то против со.., соития, государь. Я Строительница, но не римлянка. Но тогда это мне показалось недопустимым.

— Сестра, Строители несколько иного мнения о соитии, чем.., скажем.., чем наш друг Артус. Когда соитие происходит неразумно, под воздействием одной только страсти и сопряжено с животным наслаждением, тогда дух человеческий теряется. Вот тогда это воистину грех. И все же я не пойму тебя, Анлодда, в чем же ты хочешь признаться? — В том, что не поддалась животному чувству?

— А это глупо?

— Довольно-таки.

Я вздохнула. Он поймал меня, я это понимала, и он тоже, но пока я не была готова исповедаться в своем грехе.., и не буду готова, пока не решу, в чем состоит мой грех. Я чувствовала себя золотых дел мастером, которому нужно решить трудную задачу. У него восемь мешочков с чистым золотом и один с простым металлом, а ему можно только трижды взвесить мешочки на весах, чтобы понять, где золото, а где — нет.

— Приходи ко мне тогда, когда будешь готова совладать с духом, сестра, когда сумеешь обличить свою животную природу. А пока.., пока я советую тебе как отец, но не как твой отец… — Он усмехнулся, и я хорошо поняла разницу. — Пока ты не научишься любить себя, Анлодда, ты никого не полюбишь.., даже его.

На этот раз я поняла Меровия не так хорошо. Его или… Его?

Но какая разница? Не знаю, по-моему — никакой. Быть может, порой это одно и то же. Я вздохнула и вернулась к Ланселоту, который отпустил Этого Мальчишку и о чем-то серьезно беседовал с сенешалем Кеем.