Загадочная пленница Карибов

«ДАМА» ФИЛЛИС

Скажи честно, отец, ты ведь не знаешь, как на латыни «медуза»? Ведь не знаешь?

Витус склонился над Бентри, которого уложили на крайнюю к корме банку, и заставил себя посмотреть на то, что осталось от его головы. Вид развороченного лица с пустыми глазницами заставил бы испугаться и самого толстокожего.

— Бентри, — тихо позвал он. — Бентри, ты меня слышишь?

Тот едва приметно кивнул. Это было в первый раз с момента неудачного выстрела, когда он хоть как-то отреагировал.

— Мы ничего не можем для тебя сделать, только молиться и просить Всевышнего, чтобы Он освободил тебя от мук. И ты молись и проси прощения за то, что хотел сделать. Примирись с Господом.

Бентри задышал чаще. Из дыры, бывшей прежде его ртом, со свистом вылетели сиплые звуки. Витусу показалось, что он разбирает слова. Он прислушался внимательнее… и в ужасе отшатнулся. «Клал я на него!» — прохрипел Бентри.

Витус еще не нашелся, что ответить, как от мачты послышался зычный голос брата Амброзия:

— Благодарю Тебя, Отец наш Небесный, что ты помог восстать моему разуму и слезно молю Тебя дать мне силы полюбить и самого последнего среди грешных.

— Ты о чем? — поднял к нему глаза Витус.

Монах спустил взор от небес и обратил свое изможденное лицо к Витусу:

— Господь вразумил меня, напомнив историю брата Эразма, врача нашего монастыря, которую он имел обыкновение рассказывать за обеденным столом, особенно когда подавали цыплят. Неподалеку от Эрфурта, как он рассказывал, жила-была одна крестьянка, которая однажды, снимая горшок с кипятком с огня, опрокинула его себе на ноги. Много часов пролежала она, беспомощная, на полу, пока не вернулся с поля ее муж. Увидев жену со страшными ожогами, он испугался до смерти. Был вечер, а сельский цирюльник жил далеко. Что было делать? Он не знал, что, как вдруг вспомнил, что его мать всегда лечила ожоги свежим куриным жиром. Так что он зарезал петуха, и его жиром смазал обожженное тело несчастной женщины, и та вскоре выздоровела.

Амброзиус слегка вздохнул.

— А потом брат Эразмус обычно обводил всех взглядом и говорил: «Благодарю Тебя, Господи, за то, что никто из моих братьев сегодня не обжегся, и благодаря этому мой цыпленок поднагулял жирок». После этого под неодобрительные взгляды нашего почтенного отца-настоятеля он принимался за курятину.

Как только Амброзиус закончил, взгляды всех обратились на буг, где в своей клетке сидел Джек. Он сильно отощал, но, впрочем, имел вид вполне здоровой птицы.

— Если ты имеешь в виду, отец, что готов укокошить Джека, то на это не рассчитывай! — Феба подбоченилась. — Скорее уж я суну свою голову в петлю. А жира у него на ребрах нет ни грана! Скажи, Филлис?

— Да-да, ни грана.

— Но, дорогие мои Феба и Филлис, речь идет о человеческой жизни, а Джек всего лишь животное, — попытался вразумить их Амброзиус, хоть это и давалось ему с трудом — вступаться за несостоявшегося убийцу, но, худо-бедно, тот был человеком, а значит, имел бессмертную душу, и, если есть на то воля Господня, душа эта должна быть спасена.

— Да-да, ни грана, — на удивление всем повторила Филлис, которая вопреки обыкновению прямо посмотрела в глаза монаху.

— Ну… конечно, Филлис, конечно… — пошел на попятную Амброзиус. — Конечно! — Он почувствовал себя неуютно, потому что внезапно заметил, какие прекрасные небесной синевы глаза были у этой бледной девчушки. — Но… надо хотя бы ощупать петуха, а? Может, хоть…

Феба вздернула подбородок:

— Даже и не думай, отец! И это мое последнее слово! — Она повернулась к птице. — Не бойся, изверг, Феба здесь, и она не даст тебя в обиду. Для такого дерьма, как Бентри, я не дам тебя зарезать, клянусь костями моей матери!

Тут вмешался Коротышка:

— Уи, Бентри, само собой, редкая свинья, госпожа полюбовница, щё есть, то есть. А кто без греха? Уж не тебе говорить!

— Что-о-о-о? — Феба грудью пошла на малыша. — Нет, вы видели, а?! Ты, старая горбушка, ты… Не суй свой нос, куда не просят, понял?! Вот уж не думала, что из-за такого мерзавца, как Бентри, ты…

— Не надо так волноваться, Феба, драгоценная! Не стоит! Это только вредит твоей красоте! — вмешался Магистр, щуря близорукие глаза. — Видишь ли, по закону животное не человек и посему не может быть поставлено на один с ним уровень. Я допускаю, что…

— Стойте! — перебил спорящих Витус. — Кажется, Бентри что-то сказал.

Все примолкли и навострили уши.

— В-о-о-о-ты, — выдохнул Бентри.

— Он хочет пить, — понял Витус. — В последние дни я давал ему понемногу, сколько мог выкроить, но, похоже, этого недостаточно. А сейчас воды у нас почти не осталось и…

Он еще не успел закончить фразу, как разразилась новая дискуссия, ведущим голосом в которой была Феба, не переставшая ругаться:

— Да этот мерзавец грязи под моими ногтями не стоит, слышите — грязи под ногтями! И тратить на такое дерьмо нашу драгоценную воду было бы слишком жаль, а, Филлис?

— Да-да, слишком жаль.

Витус раскинул руки, призывая всех к спокойствию:

— У нас нет права усугублять его страдания, до тех пор пока мы можем их облегчать. Мы должны дать ему воды. Кое-кому из вас с этим трудно смириться. Я тоже не испытываю дружеских чувств к человеку, который посягал на мою жизнь. Но именно способностью сострадать человек и отличается от животного! — Он взял последнюю кружку с дождевой водой и поднес ее к провалу рта несчастного. — Господь всемогущий, пошли нам дождя! — вздохнул он.

— Амен! — заключил Амброзиус.

Следующей ночью сильные порывы ветра свистели над «Альбатросом», задувая со всех сторон света. Витус, который до того вел шлюпку, снова передал румпель Хьюитту: он ловчее умел обходиться со шкотом и парусом. Тьма была, хоть глаз выколи. Небо сплошь затянули облака, ни одна самая малая звездочка не освещала океан.

Уже в который раз сетовал Витус, что их фонарь, спасенный с «Галанта», был вдребезги разбит осколками взорвавшегося колесного замка. Он осторожно перелез через Коротышку, Магистра и монаха, которые мирно спали, тесно прижавшись друг к другу на корме. Ему надо было еще раз посмотреть, как там Бентри. Смешанные чувства владели им. Конечно, тяжелораненый был негодным человеком с низменными инстинктами, убийцей и к тому же мародером: они обнаружили при нем драгоценности из имущества О’Могрейна и Брайда. И все же! Он был человек, и следовало приложить все усилия, чтобы спасти ему жизнь. Хотя бы потому, что Витус носил звание Cirurgicus galeonis и этика его профессии к тому обязывала. Но он с раскаянием в душе чувствовал, как все в нем противится этому.

Добравшись на ощупь до больного, он взял его запястье и проверил пульс. Тот был еле уловим. Дела Бентри были из рук вон плохи. Он настолько обессилел, что пришлось привязать его канатом к банке, чтобы он не упал. Витус опустился возле него и решил назавтра зарезать петуха, что бы там Феба ни говорила. Если есть хоть малейшая возможность облегчить страдания Бентри, надо это сделать.

Его взгляд скользил по шлюпке. Не видно ни зги, угадывались одни лишь тени: Феба и Филлис на буге, тесная кучка сбившихся на корме. Все, кроме неутомимого Хьюитта, спали.

— Доброй ночи и Господь с вами, — сонно пробормотал он и тоже задремал.

— И ты можешь видеть стрелку компаса в этой тьме египетской? — спрашивал чуть погодя проснувшийся Магистр, вглядываясь во тьму и широко зевая.

— Нет, просто пытаюсь держать «Альбатрос» по ветру, большего я не могу сделать.

— Пока ты ведешь нас на запад, в Карибику, по мне все в порядке. — Маленький ученый перевернулся на другой бок.

— Я что-то вижу! — возбужденно воскликнул вдруг Хьюитт.

— Что? Что случилось? — Магистра снова выдернуло из страны грез.

— Наш курс почти зюйд-вест! — Хьюитт потрясенно смотрел на стрелку компаса, которая вдруг стала четко видна, не понимая, откуда пролился такой яркий свет. Он взглянул на небо и издал душераздирающий вопль. — Боже всемилостивый, спаси и сохрани!

Все повскакали.

— Что это там? — чуть дыша, выдавил Витус.

— Уй, уи, зенки выжигает!

— Чума меня порази, светит, как десять портовых фонарей, а, Филлис?

— Да-да, как десять портовых фонарей.

— Это знак Господень! — Амброзиус задрал голову к верхушке мачты, на которой, все разгораясь, пульсировал слепящий пучок света. — Это знак Господень! — повторил он и принялся за молитву. — Господь всемогущий, благодарим Тебя за этот знак, который Ты посылаешь нам в час мрака и отчаяния, и со смирением принимаем его. Словно звезда Вифлеемская, которая вела волхвов к Иисусу Христу, Спасителю нашему, этот свет поведет нас на запад, в Новый Свет. Амен!

— Амен! — эхом отозвались все, а Амброзиус перекрестился.

А потом его могучее тело содрогнулось, как под ударом плети, потому что небо расколола невиданной силы молния, заливая всю бескрайнюю гладь океана ярким ослепительным светом.

— Великий Боже! — яростно закрестилась Феба. — Это может быть и дурной знак, чертовски дурной знак, а, Филлис?

— Да-да, чертовски дурной знак.

А молния сверкала снова и снова.

Все в страхе ждали мощного раската грома, но его не последовало.

— Дурной ли, хороший ли знак, — заметил рассудительный Магистр, — но дождь точно будет. — Он подставил ладонь первым крупным каплям. — Вода, дамы и господа, — чистая, холодная, пресная вода. Надо набрать ее как можно больше!

— То, что дождь, — это хороший знак, а, Филлис? А вот то, что после молнии не гремит, — это странно, не?

— Да-да, странно.

Гроза изливала свои дары не менее часа. При этом беспрерывно сверкало так, что глазам было больно, но грома не слышалось. Испытанным способом они набрали достаточно воды и напились досыта. Бентри тоже получил свою порцию. А потом все заснули, насквозь промокшие, но счастливые — запасов воды было теперь на много дней.

На следующее утро, когда Витус подошел проверить Бентри, тот был мертв. Господь ниспослал ему смерть.

Все последующие ночи приносили грозы, и каждый раз перед началом грозы над мачтой появлялся все тот же странный свет. Однажды утром на дне лодки они обнаружили множество маленьких рыбешек, дюймов десять величиной каждая. Они были похожи на селедок, спинки их отливали сталью, а брюшки — серебром. И грудные плавники у них были такими широкими, словно крылья.

— Это летучки, летающие рыбки, — объяснил Хьюитт. — Они очень вкусные.

— Смотрите-ка, сколько их в море, даже я вижу! Должно быть, и эти залетели оттуда.

И впрямь слева по борту с дюжину или более того серебристых рыбок выскакивали из воды, проносились по воздуху с сотню футов и снова с плеском ныряли. Это повторялось снова и снова. Все, как завороженные, наблюдали за этой игрой, пока Магистр не сказал:

— Есть же птицы, которые умеют плавать, почему бы не быть рыбам, которые могут летать? Главное, что они вкусные, — он с надеждой посмотрел на Фебу. — И ведь мы это проверим, а, дражайшая?

— Посмотрим, что удастся сделать. Жаровня не потухла — скажите спасибо Филлис, да, ей. Могу приготовить только рыбный суп, другого не получится. У нас нет ни сковороды, ни решетки, лишь бадья под котелок. И щепа, щепа должна быть сухой, сухой, понимаешь? Правильно, Филлис?

— Да-да, правильно, — Филлис отправилась разжигать огонь.

В ближайшее время с голодом было покончено, потому что летучие рыбы, казалось, облюбовали «Альбатрос» как единственную цель своих полетов. Каждый день с хорошую дюжину этих летучих корабликов приземлялось в шлюпке, а Феба варила и варила рыбный суп, хотя в полном смысле супом это было назвать трудно, потому как состоял он только из рыбы и воды.

Но все в конце концов приедается, так что супчик через какое-то время перестал казаться верхом наслаждения. И однажды утром Феба повернулась к своему любимцу с такими словами:

— Эх, Джек, старый изверг, знаешь что? Жаль, что ты петух, а не курица! Курочка пришлась бы мне сейчас больше по душе, и не какая-нибудь квелая, нет, хорошая жирненькая пеструшка, у которой еще и яйца торчат в жо… — Феба испуганно оглянулась, но никого, кроме Филлис, поблизости не было, — …торчат в жопе, — закончила она. — Филлис, ты когда-нибудь видела такое? Иногда, когда снимаешь курицу с гнезда, у нее в жопке торчит еще не снесенное яйцо, понимаешь? Эх, сейчас бы яичка…

Джек, который, к несчастью, был петухом, пристально посмотрел на Фебу снизу вверх и поднял торчком гребень.

— Не бойся, старый забияка! — Феба бросила ему в клетку пару рыбешек, по которым он робко постучал клювом. — Мы с Филлис привязались к тебе всем сердцем. Правда, Филлис?

— Да-да, всем сердцем.

— И можно узнать, дети мои, к кому это вы привязались всем сердцем? — Амброзиус протиснул свое могучее тело на буг и вырос перед девушками.

— К Джеку, святой отец, к Джеку, — ответила Феба. — Пусть он всего лишь птица, святой отец, но мне он дорог не меньше человека, если ты понимаешь. Само собой, не всякого, но куда дороже такого, как тот мерзавец Бентри. Не перестану это говорить, будь он хоть десять раз мертв! — Она помолчала, качая головой каким-то своим мыслям, а потом добавила: — Кому-то же надо это сказать, а вы и себе-то в том не признаетесь, так ведь, Филлис?

— Да-да, не признаетесь, — подтвердила та.

— Ну ладно, пойду на корму, я обещала Хьюитту кружку супчика!

Амброзиус попытался вежливо пропустить ее, что далось ему с большим трудом, принимая во внимание его рост.

— Да я тоже ничего не имею против Джека, — крикнул он вслед защитнице. — Оказавшись теперь лицом к лицу с Филлис, монах слегка смутился. — Хотя, должен сказать, его место, как бы это… в конечном итоге все равно в горшке. — Филлис смотрела на него огромными синими глазами. — Ну это… — Амброзиус невольно подумал, что ее глаза точь-в-точь как васильки в поле. Это смутило его еще больше. — Ты должна знать, что Господь создал скотину в пищу человеку. Так что Христос не запрещает вкушать и домашнюю птицу для насыщения.

Он никак не мог припомнить какое-нибудь место в Библии, которое подтверждало бы его утверждение. Но сейчас ему это было неважно. Филлис по-прежнему не отводила от него своего василькового взора.

— Ну, э-э… если честно признаться, я тоже всем сердцем люблю животных. Всех животных. Помнишь дельфинов, которые однажды плавали вокруг «Альбатроса»? Я нахожу их очаровательными, правда очаровательными… э-э… Они ведь очаровательны, правда?

— Да-да, очаровательны.

— Вот и ты того же мнения. Э-э… можно задать тебе один вопрос?

Филлис смотрела на него. Амброзиус принял это за знак согласия.

— А почему ты постоянно отвечаешь двойным подтверждением с повтором последнего прилагательного в предыдущем высказывании?

В синих глазах Филлис отразились непонимание и растерянность.

Амброзиус закусил губу. Конечно, надо бы выразиться яснее, но для него, образованного человека, это было непросто. Тогда он решил просто-напросто назвать вещи своими именами:

— Почему ты всегда отвечаешь «Да-да, очаровательны», или «Да-да, странный», или «Да-да, сухие»? А что-то другое ты можешь ответить?

Едва закончив свой вопрос, он тут же в ужасе сообразил, насколько он бестактен и что своей прямотой, наверное, обидел Филлис, поэтому поспешил загладить оплошность:

— Вообще-то, знаешь, дельфины действительно очаровательны. Такие доверчивые, общительные животные, такие игривые, просто акробаты и…

— А еще я говорю: «Да-да, ни грана», и «Да-да, слишком жаль», и «Да-да, чертовски дурной знак».

— Что??? Ничего себе! Ты понимаешь и такое? Что ты сказала, ну-ка повтори!

— Я сказала, что еще говорю: «Да-да, ни грана», и «Да-да, слишком жаль», и «Да-да, чертовски дурной знак».

— Бог мой, ты совершенно права, моя дефиниция с прилагательными была не слишком корректна! Совершенно права! — почему-то обрадовался монах. — Послушай, а ты всегда так точно помнишь, что сказала за день?

Филлис удивленно взглянула на него:

— Всегда. И то, что сказала вчера, и позавчера, и вообще.

Амброзиус снова был посрамлен. Но если это было правдой, то в ее лице он имел дело с потрясающим феноменом, который более чем удивителен! Но, с другой стороны, Филлис произносила за день не более полдюжины своих неполных предложений…

— Помнишь тот день, святой отец, когда мы еще переворачивали лодку, ну, когда Коротышка еще сидел под ней? — словно услышала его сомнения Филлис. — Тогда еще Феба так обрадовалась, а малыш поиздевался. Он сказал: «Уи-уи, госпожа полюбовница. Твоя задница сейчас там, где была моя голова». А Феба рассердилась и ответила: «Ах ты, ядовитый подарочек! Я тебе уж тыщу раз говорила, что я дама, а не… Мы с Филлис — дамы! Заруби себе на носу! Да, Филлис?» И помнишь, что я ответила?

— Ну, э… — Амброзиус ярко видел перед своим взором всю давешнюю картинку, но вот кто что сказал, убей — не помнил.

— Я сказала: «Да-да, дамы», а Магистр сказал: «Не ссорьтесь, дражайшие. Коротышка совсем не то имел в виду. Не желаете ли еще окорочка? С радостью отмашу вам еще, вот только пальцы поберегу, хоть и должен предупредить: он страшно соленый, а питьевой воды у нас — кот наплакал, по крайней мере сегодня»…

У Амброзиуса перехватило дыхание. Эта юная дама с синими, как небо, и такими же огромными глазами не только обладала феноменальной памятью, но еще и потрясающе точно копировала голоса говоривших! С таким он в жизни еще не сталкивался. С какой легкостью Филлис могла бы овладеть латынью, если бы кто взялся ее обучить!

Он вспомнил родную обитель в далеком Тюрингском краю, где многие школяры, несмотря на все старания неустанно долдонящих учителей, были не в состоянии перевести и двух строк из Цезаря. «Так оно и бывает в жизни, — с горечью подумал он. Кому улыбнулось счастье получить образование, тупые, как… прости Господи! А те, у которых дар, не имеют возможности его получить. Образование — прерогатива богатых. Не последняя причина, которая подвигла его нести людям знания… И веру».

Взгляд Амброзиуса унесся за пределы океана, а потом вернулся, неся на крыльях сумасшедшую идею.

— Знаешь, как будет море по-латыни? — внезапно спросил он, не отдавая себе отчета. — Mare.

— Mare, — повторила за ним Филлис.

— Правильно, mare. А вода — aqua, а волны — unda.

— Aqua, unda.

Амброзиус повел рукой вдоль «Альбатроса»:

— Корабль на латыни — navis, мачта — malus, а румпель — remus.

Филлис без ошибки повторила каждое слово.

Амброзиус решился продолжить эксперимент:

— А теперь слушай меня внимательно. Я назову сразу много слов и посмотрю, сможешь ли ты их воспроизвести. Он показал на парус:

— Velum. — На гарпун: — Hasta. — На бочонок: — Сира. — На канат: — Funis. — На бадью с супом: — Hama. — На суп: — Ius. — На дрова: — Ligna. — На угли: — Ardor. — На петуха: — Gallus. — На клетку: — Cavea.

Амброзиус с силой втянул воздух:

— Ты все запомнила?

Филлис кивнула.

— Прекрасно! — Амброзиус решил усложнить задачу. Он указал на свой лоб:

— Frons. — На ухо: — Auris. На глаз: — Oculus. — На нос: — Nasus. — На рот: — Os, — и испытующе глянул на Филлис. — Запомнила?

— Это все?

— Пока что хватит. Сейчас я назову тебе латинское слово, а ты скажешь, что оно обозначает.

— Ладно.

— Сира.

— Бочонок.

— Malus.

Ответ последовал тут же:

— Мачта.

Амброзиус вперемешку принялся кидать те слова и эти, и каждый раз Филлис знала ответ. Ни разу она не запнулась и не помедлила.

Потом он переменил тактику и стал называть наоборот, ожидая услышать слова на латинском. И снова Филлис отвечала без запинки.

Амброзиус усмехнулся:

— А как по-латыни «небо»?

— Этого слова ты не говорил, — тут же отреагировала Филлис. — Поэтому я не могу знать этого слова.

— Правильно. Это так, ради забавы. Кстати, «забава» — iocus, а «небо» — caelum. — Он вдруг заметил, что на последнем слове Филлис задрожала. — Тебе холодно?

— Нет-нет, просто ветер.

— «Ветер» по-латыни — ventus, а «холодный» — frigidus.

— Да? А как будет «медуза»?

— «Медуза»? Чего это тебе вдруг пришло в голову? — Амброзиус лихорадочно соображал, но слово никак не давалось. — Должен признать, что прямо сейчас никак не могу вспомнить…

— Да это такая маленькая, такая склизкая, которая живет в воде…

Филлис была не единственной, которая обнаружила в воде медуз. И Витус, и Коротышка видели уже не одну. Оба, перегнувшись через борт, тыкали в их скопища пальцами, а малыш еще и кричал:

— Уи, скользкие соглядатаи, они повсюду! Прощь, прощь! Прощь, скользкие создания, щур меня! Кишмя кишат! Захлебнулись вы щоб!

И правда, медуз было неисчислимое количество. Сотни тысяч, миллионы… Они дрейфовали с северо-запада на юго-восток. Шевелящимся ковром покрывали они морскую гладь и едва не сбивали «Альбатрос» с курса. Часами разыгрывали они свои феерические представления, пока шлюпка не отклонялась от курса.

— Медузы, — со знанием дела сказал Хьюитт. — Но стольких зараз я не видел.

Близорукий Магистр перегнулся через планширь, едва не нырнув, и завороженно наблюдал за океанскими пришельцами.

— У них купол вроде зонтика, — констатировал он. — А мускулатура под ним, — с восторгом заметил он, — такая, что может и самую сильную скотину прибить! С таким поступательным движением можно продвигаться и без парусов! Может, выловим экземплярчик?

Магистр, увлеченный этой идеей, уже потянулся за медузой, проплывавшей мимо, но крик Хьюита остановил его:

— Осторожнее! Они могут и ужалить!

— Спасибо, Хьюитт, лучше поздно, чем никогда. Другими словами, quidquid agis, prudenter agas et respice finem, как говорили древние.

— Что это значит, отец мой? — послышался голос Филлис. — Ни одного знакомого слова!

— Ты права, дочь моя.

А Магистр перевел:

— Что делаешь, делай с осторожностью, и думай о конце!

— А-а-а, quidquid agis, prudenter agas et respice finem, — заключила Филлис. — Правильно?

— Слово в слово, дочь моя, — подтвердил Амброзиус, кося в сторону, чтобы не видеть ее проникающих в душу васильковых глаз.

— А ты это знал, как и Магистр, нет?

Амброзиус закатил глаза:

— Естественно, дочь моя, иначе мы и наполовину не были бы латинистами!

— А, понимаю. А латинское слово на «медузу» ты скажешь мне потом, да?

Августинец только вздохнул в ответ.

Это случилось на следующий вечер, когда Амброзиус и Филлис сидели в средней части судна и наблюдали закатное солнце, которое в этих широтах падало за море, как камень, брошенный в воду.

После долгого молчания Филлис сказала:

— Отец, скажи мне честно, ты ведь не знаешь, как по-латыни «медуза», а?

Амброзиус, который полностью отрешился от суеты этого мира, созерцая закат, вздрогнул. И, наморщив лоб, строго спросил:

— Ты… э-э… действительно, думаешь, что я не знаю?

— Прости, отец, но… да.

Черты лица монаха разгладились, и в уголках его губ обозначилась улыбка:

— Ты меня насквозь видишь. Я и вправду не знаю. Человек не может всего знать, все знает только Господь Всемогущий.

— A-а… Так я и думала…

— А ты веришь в Бога, дитя мое?

— Да. Думаю, да. Ведь лучше верить, чем не верить, разве не так, отец мой?

— О да, вера в жизни — это начало, конец и средоточие человека. Наша жизнь не что иное, как дорога к Богу, дорога, которая для одного длиннее, для другого короче, но в конце нее неизбежно состоится встреча с Его Святейшеством Господом Богом. — В Амброзиусе проснулся проповедник. — Расскажу тебе, как это было со мной.

— Да, расскажи, — она придвинулась к нему.

— Э-э… да… — он поразмышлял, согласуется ли близость этого расцветшего девичьего тела с принятым им обетом целомудрия, и решил, что Филлис, пожалуй, чересчур холодна, чтобы возбуждать. — Так вот, ты, возможно, слышала, что я рос в городе Эрфурте в семье состоятельного купца. Ну юность моя мало чем отличалась от юности любого другого, кто никогда не испытывал нужды. У меня всегда было вдоволь еды, и не приходилось задумываться о завтрашнем дне. Короче говоря, жизнь протекала без невзгод и страданий. Я рос в лоне семьи строгих нравов. Каждое воскресенье отец, мать и мы, дети, ходили в прекрасную, увенчанную тремя шпилями церковь Святого Северина. Я же находил это ужасно скучным. В то время, надо тебе знать, я не особенно чтил Господа, и, если бы мне кто сказал тогда, что я уйду в монастырь, я бы рассмеялся ему в лицо. Так шли годы, пока мне не исполнилось шестнадцать и меня не отослали для обучения в Любек к купцу, связанному с нашей семьей узами дружбы…

— Любек — это где?

— Любек? — Амброзиус, вырванный из своих воспоминаний, не сразу понял вопрос. — Ах, Любек! Это старинный ганзейский город на побережье Восточного моря. Вы, англичане, называете его Балтийским.

— Да? Ну, может быть, — Филлис не особенно хорошо знала карту Европы. Она прижалась к Амброзиусу и взяла его за руку. — Рассказывай дальше!

— Ого, какие у тебя холодные руки! Подожди-ка, сейчас согрею! — Он принялся растирать ее руки в своих ладонях. — Так лучше?

— Да, много лучше. Ты самый милый пастор из всех, кого я знаю.

— Хм, да? Ну ладно… — Амброзиус отнял свои руки и порадовался, что уже сгустились сумерки, потому что его лицо залила краска. — Так на чем мы остановились?

Филлис уютно пристроилась к нему и приготовилась слушать.

— Ах да, Любек… И в те времена в Любеке я еще не был близок к Богу. Я вел жизнь обычного молодого человека, и даже более того… э-э… — Он резко оборвал себя. Чуть было не проболтался, сколько он тогда познал девушек! Но разве это можно?

— Да? Почему ты остановился?

Он чувствовал, как она на него смотрит. И что теперь делать? Рассказать правду, несмотря на стыд? Или?.. Душа его пребывала в смятении. Подавив панику, он решился:

— Мне тогда, должен тебе сказать, было уже за двадцать, так что я… я тогда…

— Крутил с девочками, да? Ну так это само собой. — Она снова взяла его руку и уже не отпустила.

— Э-э… да, так и было. И каждый раз со мной происходило нечто необычное, э-э… не то, о чем ты сейчас подумала — это происходило потом, понимаешь, потом. Потом… ну, после… меня охватывало такое… разочарование, что ли… такая тоска и… пустота. Знаешь, я представлял себе любовь совершенно иначе… чем-то бо́льшим и несоизмеримо более прекрасным…

— Да, знаю.

— Знаешь? Ах, ну да… — Он смутился, вспомнив, что Филлис раньше была уличной девчонкой.

— А что ты понимаешь под большим и прекрасным?

— Я… и сам не знаю. Только меня не покидало чувство, что я все время в поиске. И вместе с этим жизнь вокруг меня все больше стала казаться мне никчемной и пустой: вечная погоня за деньгами, состоянием, охота за доходным местечком. Я все дальше отстранялся от такой жизни. И вот однажды — это было, когда я уже вернулся в Эрфурт, — что-то произошло. Я стоял неподалеку от церкви Святого Северина, той самой, которую так хорошо знал с детства. Двери Божьей обители оказались открытыми, и внутренний голос шепнул мне: «Войди!»

— Ну? И ты вошел?

— Да. Вошел и увидел, что, кроме меня, там не было ни души. Высокие своды показались мне много ниже тех, что я помнил с детства, и все производило совершенно другое впечатление. Я прошел вперед, вдоль рядов скамеек, твердя про себя Ave Maria, и посмотрел на Иисуса Христа, нашего распятого Спасителя. И вдруг почувствовал, что нашел то, что искал. То Большое и Прекрасное.

— И ты ушел в монастырь?

— О нет, это случилось вовсе не так скоро. Но я заметил, что меня все сильнее и чаще тянуло в церковь. Причем в те часы, когда я мог оставаться один на один с Господом. И каждый раз меня, стоявшего перед Его ликом, охватывало незнакомое прежде чувство умиротворения и теплоты. Чувство по ту сторону всякого зла в этом мире.

— Как красиво! А я никогда не испытывала такого чувства. Никогда…

— Думаю, каждый может испытать его, если поверит по-настоящему. Только мало искать Бога, надо еще захотеть Его найти.

— И ты нашел Его в церкви, да?

— Можно сказать и так. А когда я уверился в своем призвании, то ушел к августинцам, чтобы принять послушничество.

— И стал пастором, да?

— Примерно так.

Он почувствовал тепло ее тела, прижавшегося к нему, пожатие тонкой руки, и по телу его пробежала дрожь. Он захотел отодвинуться от нее — и не смог. Дух был силен, а плоть слаба.

— Ты самый милый пастор из всех, кого я знаю, — тихо сказала Филлис.

— Звезда, дочь моя, на латыни будет stella.

— Но я уже это знаю, отец, stella ты мне уже называл. — Филлис прижалась к Амброзию и устремила взгляд в ночное небо.

— Разве? — Монах уже и не пытался отодвинуться. Это не имело смысла: Филлис все равно придвигалась к нему, вовсе не замечая, что он хочет сохранить некоторую дистанцию. В последние дни они взяли за обыкновение сидеть вечерами друг подле друга в средней части «Альбатроса».

— Ну хорошо. А луна называется…

— …Luna. Это ты тоже уже говорил.

Амброзиус покусал губы. Каждый раз, когда она была так близко, он рассредоточивался. Филлис нащупала его руку и положила себе на колени. Целый фейерверк внезапных чувств взорвался в нем.

— Сириус светит сегодня особенно ярко, — пробормотал он. — Посмотри вон туда, чуть позади тебя, и увидишь.

Он облегченно вздохнул, когда она отпустила его руку и повернулась назад.

— Сириус — самая яркая звезда нашего неба, — продолжал он.

— Какой он красивый… — Филлис не отводила взора от звезды. — Наверное, и там живет Бог!

— На Сириусе? — Амброзиус минуту поколебался и ответил: — Да, дочь моя, Он везде.

— И там? Там тоже? — она показала на скопление звезд возле Сириуса.

— Ты показываешь на созвездие Ориона. Да, там тоже Бог. — Амброзиус обвел рукой северную часть неба. — И на тех звездах, которые образуют созвездия Большой и Малой Медведицы. Вон, посмотри. Видишь — лапы, хвост?..

— Ой, и вправду похоже, а вон там голова! И на них тоже Бог? — Как само собой разумеющееся, она снова взяла его руку.

— Да, Господь вездесущ. В Священном Писании сказано:

Он один распростирает небеса и ходит по высотам моря;

сотворил Ас, Кесиль и Хима[30] и тайники юга;

делает великое, неисследимое и чудное без числа!

— О, как красиво то, что ты говоришь, как красиво звучит!

— Да, красиво. Это стих из Книги Иова. Ты ведь слышала об Иове? Это был человек, чью кротость и набожность хотел испытать Господь, насылая на него неисчислимые беды.

— И что? Он выдержал? — заволновалась Филлис.

— Да, Иов выдержал испытания, но ему было тяжело, очень.

— Нам ведь тоже нелегко, да? Но я думаю, мы тоже выдержим, как Иов. Надо только помогать друг другу! — Она крепко сжала его руку.

Горячая струя прошлась по его телу, и он услышал, как, не отдавая себе отчета, говорит:

— Arnica optima, vitae possessio!

— Что? Что ты сказал? Что-то вроде того, что прекрасно в жизни, нет?

— Э-э… правильно. Я сказал, что подруга — наилучшее владение в жизни.

— О-о-о-о! — Ей не хватало слов. — Такого… такого мне еще никогда никто не говорил!

Она взяла его руку и нежно, очень нежно поднесла ее к своей груди.

Через два дня около полудня погода начала меняться. Солнце скрылось за молочно-белой вуалью, а волнение на море стало круче и сильнее. Подул шквалистый ветер, который вначале принес прохладу, а потом, усиливаясь с каждым порывом, стал внушать опасения.

Хьюитт прокричал с кормы:

— Боюсь, будет сильный шторм!

— Тогда помоги нам, Боже, — прохрипел Магистр.

Он страдал от мучительной жажды. Его язык и гортань опухли, так что он едва мог говорить. Когда запасы пресной воды подошли к концу, он, как и кое-кто еще, несмотря на предостережения Хьюитта, начал потихоньку глотать морскую воду. От этого в глотке стало только суше, а в животе появились сильные рези.

— А мы не можем от него уйти? — спросил Витус.

Хьюитт, который правил шлюпкой, шире расставил ноги, чтобы закрепиться понадежнее. Волны становились выше.

— Нет, не можем. Придется выстоять, нравится нам это или нет. Надо срочно снять парус, пока его не сорвало, затем принайтовить и крепко-накрепко закрепить все, что не закреплено, особенно бочонки из-под воды.

— Если дело обстоит так, давайте-ка все за работу! — приказал Витус.

Как бы ни была слаба команда, все немедленно взялись за дело. Дальнейших распоряжений не потребовалось. Когда ценой неимоверных усилий со всем было покончено, картина вокруг них полностью переменилась. Хоть был еще ясный день, воцарился свинцовый сумрак. Шквалистый ветер набрал силу и завывал над «Альбатросом», как раненый зверь. Волны, черные и грозные, вздымались перед суденышком, захлестывая его ледяными блинами пены.

— Подтяните штаги! — крикнул Витус. — Если мачта окажется за бортом, будет поздно!

Его приказ был выполнен настолько быстро, насколько это было возможно.

— Заклиньте еще шкап на корме, закрепите клетку с Джеком под баком на буге! И обвяжите друг друга канатами, а потом прикрепите их к банкам! Если кого-то смоет за борт, мы уже ничем не сможем ему помочь!

И эти распоряжения были выполнены.

«Альбатрос» между тем жил своей собственной жизнью. Он испытывал килевую и бортовую качку, черпал воду и был неуправляем. Волны величиной с дом теперь накатывали с норд-веста, гонимые штормовым ветром, и хлестали людей в лодке, на которых уже сухого места не осталось, бурлящей пеной и солеными брызгами. Каждый из них вцепился во что-то устойчивое, пытаясь защитить глаза от жгучей морской воды, и молил Бога отвести от них чашу сию.

Хьюитт сидел у румпеля и изо всех сил старался направлять нос корабля на накатывающие волны, потому что хорошо знал: стоит только повернуться к волне бортом, и судно опрокинется или, что не легче, до краев заполнится водой. И так уже воды в лодке прибавилось настолько, что люди стояли в ней по колено.

— Черпайте, Бога ради, черпайте! — кричал Витус, и голос его тонул в буре. — Черпайте, пока мы все не захлебнулись!

Каждый, кто смог ухватить хоть какую-то емкость, сумасшедше принялся зачерпывать воду и выплескивать ее за борт. Страх перед лицом смерти придал им сил.

В считанные минуты — буря уже переросла в неистовый ураган — воды в шлюпке убавилось вдвое. Команда вздохнула свободнее. Но и бушующее море удвоило силы. Теперь оно бурлило, словно кипящий котел. Ураганный ветер исполинскими кулаками силился сорвать мачту, штаги и вообще все, что вставало преградой на его пути. Он хватал «Альбатрос», швырял его в глубокие впадины между волнами, потом снова забрасывал на гребень, тщился закрутить его, вытрясти, пробить, протаранить с неистощимым упорством.

К Хьюитту подоспело подкрепление. Одному ему уже было не под силу удерживать руль в нужном положении. Теперь возле него сидел Витус. Они вместе держались за румпель, но его едва не рвало из рук. «Альбатрос» вздыбился, как норовистый жеребец, который во что бы то ни стало хочет сбросить всадника.

А все ли еще здесь? Витус посмотрел вперед. Вода и пена, хлеставшие в лицо, мешали обзору. Вон вроде бы под последней банкой Магистр и Коротышка, два жалких человеческих комочка, до смешного маленькие, беззащитные и беспомощные в бушующем реве урагана. На буге, под баком, уже не защищающим от встречной волны, белеет светлым пятном Феба. У левого борта на средней банке нависает, согнувшись в три погибели, Амброзиус — оберегает Филлис.

Новый вал величиной со скалу обрушился на «Альбатрос», во что бы то ни стало желая смыть его. Но малыш отважно скользил по волне и был уже на половине пути к гребню, как вдруг немилосердная масса воды обрушилась на него. «Альбатрос» сотрясся, закачался, тяжело осел и, казалось, совсем исчез… Но вот медленно, бесконечно медленно показался снова наверху — упрямый и непреклонный, пусть снова нахлебавшийся воды. Тот, кто хоть самую малость понимает в кораблестроении, сказал бы в этот миг, что «Альбатрос» держится молодцом, как истинное дитя бравого «Галанта».

— Черпайте! — закричал Витус. — Черпайте, заклинаю вас всем святым!

Услышать его голос не мог никто, даже Хьюитт, который сидел в непосредственной близости. Но, слава Богу, в этом и не было необходимости. Магистр и Энано, как и остальные члены команды, не желали потонуть, словно крысы.

Теперь рот Амброзия широко раскрывался в крике. Он что-то отчаянно старался до них донести; одновременно его длинные руки рывками перебирали канат, один конец которого свисал в воду. Филлис! Филлис упала за борт, и ее сейчас унесет волной! Витус вскочил, но Хьюитт дернул его обратно. Бросаться туда на помощь было бессмысленно. А вот управлять шлюпкой, если это вообще можно так назвать, имело смысл. Монаху придется справляться самому. Только самому.

И он справился. Дюйм за дюймом, фут за футом тянул он канат, прилагая нечеловеческие усилия, и последним рывком, собрав остаток сил, вытянул-таки Филлис и рухнул вместе с ней на рыбину.

«Слава Богу! — взмолился Витус. — Не даешь ли Ты нам знак, Господи, что по воле Твоей все мы должны быть спасены?» Однако поразмышлять над этим у него не осталось времени, потому что новые валы обрушивались на тело кораблика и крушили все, что еще держалось. Крррах! — рухнула мачта. И, словно этого было мало, в тот же самый момент Витус почувствовал, что румпель больше не сопротивляется нажиму — перо руля сорвало.

Однако вопреки всем разрушениям «Альбатрос» держался теперь спокойнее. Он больше не скакал по волнам, как капля воды на раскаленной плите. А причиной тому была мачта, которая волочилась за кораблем, удерживаемая еще не оборвавшимися штагами. Она действовала как плавучий якорь и таким образом помогала лучше преодолевать гребень волны.

Витус и Хьюитт тоже бросились вычерпывать воду из шлюпки. Это был сизифов труд. Только-только уровень воды понижался, как накатывал новый вал и уничтожал плоды их усилий. И они начинали все сызнова. Черпать, черпать и снова черпать! И Феба на буге занималась тем же. И Амброзиус. А где Филлис? Жива ли она вообще? Черпать, черпать, черпать! Все давно уже потеряли ощущение времени. Каждый концентрировался лишь на процессе черпания: погрузить сосуд в воду, зачерпнуть и выплеснуть за борт; согнуться, погрузить, зачерпнуть, разогнуться, выплеснуть… Они работали, как машины, только вот были они не машинами, а слабыми людьми — мокрыми, изголодавшимися, обессилевшими до предела, и им вроде бы уже было все равно…

Как сквозь туманную дымку, Витус увидел белую птицу, скользящую по воздуху. Она несколько раз покружила над «Альбатросом», словно приглядываясь и оценивая, и под конец с широко расправленными крыльями опустилась на бак. Это была чайка. Она оправила перья и огляделась в поисках еды. Перед ней лежала безжизненная рука. Она клюнула. Сначала осторожно, потом сильнее. Рука принадлежала Фебе.

— Феба, — хотел крикнуть Витус, но из его рта выдохнулся только сиплый хрип. — Феба, чайка сожрет тебя!

Чайка косо взглянула на Витуса и снова принялась за свое дело, как видно, решив, что это шелестящее существо не представляет опасности. Она еще раз клюнула свой трофей. Выступило несколько капель крови.

— Феба, да проснись же, чайка! — собрав последние силы, просипел Витус.

Чайка поставила когтистую лапу на руку, чтобы удобнее было выклевывать мясо, как вдруг шевельнулся палец.

— Кыш, — слабо прошептала Феба. — Что это?

Птица порхнула в сторону и наблюдала, ворочая головой.

— Чайка? — удивилась Феба. — У меня что, начались галлюцинации?

Чайка встопорщила перья.

Витус просипел:

— Это настоящая чайка. Она собиралась расклевать твою руку.

— Что? — Феба посмотрела на кровоточащую рану. — Вот проклятье! — она пошевелила рукой.

Чайка отскочила, расправила крылья и поднялась в воздух.

— Ага, живая чайка… Это же живая чайка! — Феба посмотрела ей вслед.

— Ну да, говорю тебе… — медленно Витус осознавал сей факт. Чайки — морские птицы и питаются тем, что выловят из моря, но в отличие от альбатросов, которые неделями, а то и месяцами могут находиться в открытом море, чайки — птицы прибрежные. Днем они промышляют в море, а вечерами возвращаются на землю. На землю… — Земля! — хрипло воскликнул Витус. — Земля! Земля! Земля!

Постепенно начали приходить в себя остальные. И наконец все, включая и бедняжку Филлис, которой было совсем худо, осознали смысл выкриков Витуса.

— Где?!

— Где, Бога ради?!

Все вытянули шеи и завертели головами, пытаясь разглядеть землю. Пришлось Витусу, с трудом ворочая языком, объяснить, что земли пока не видать, что пока только чайка, которая опустилась на лодку, свидетельствует о том, что неподалеку должна быть земля.

— Ну-ну, — вяло пропищал Коротышка, — неподалеку? Щё, эта рыбодерка не может махать два-три дня?

— Не исключено, — вынужден был согласиться Витус.

А Магистр блеснул из-под прищуренных век красными воспаленными глазами:

— Да ну вас, конец уже виден! — Его неисправимый оптимизм вернулся к нему. Он говорил медленно, слова будто продирались сквозь ржавую трубу. — Предлагаю допить остатки дождевой воды. Carpe diem.

Через несколько минут все уже наслаждались маленькими глотками драгоценной влаги. Это обстоятельство, а также надежда, что скоро их страдания подойдут к концу, пробудили дремавшие в них жизненные силы. Впервые за много дней они были в состоянии хоть как-то общаться.

Раздался слабенький голосок Филлис:

— А что значит carpe diem, отец?

— «Используй этот день», дочь моя, — ответил Амброзиус. — А если дословно: «Сорви этот день». Это цитата из римского поэта Горация. Вот мы, например, использовали этот день, чтобы подкрепиться драгоценной влагой. Господь пожелал, чтобы мы ее испили, а это значит, что Он спасет нас, я в этом уверен.

— Амен! — прошептала Филлис и прижалась к нему.

Несмотря на беспредельное изнурение, Витус плохо спал этой ночью. Он то и дело просыпался и высматривал, не покажется ли земля, хоть и не знал, в какую сторону надо смотреть. Конечно, он заприметил, куда улетела чайка, но в темноте все стороны выглядели одинаково.

Должно быть, он задремал на более продолжительное время — иначе не объяснишь, что неожиданно за облаками появилась луна и своим тусклым светом обрисовала нечто, походившее на кусочек суши. Витус зажмурился, а потом снова открыл глаза. Нет, сомнений быть не могло. Впереди слева по борту — расстояния в лунном свете не определишь — лежала земля. Полоска земли, еще темнее, чем море, очертания которой поглощали серебристые лучи луны.

— Земля! — выдохнул Витус. — Наконец-то земля! Смотрите, смотрите, там впереди земля!

Все повскакали на ноги и столпились на буге, чтобы получше рассмотреть. Они обнимались и ликовали: земля! Конец их мучениям! Земля — значит вода, пища, одежда; земля — значит тепло, безопасность, здоровье; значит много людей, значит праздники, веселье, радость и, конечно, работа. Работа — по ней все они стосковались не меньше, чем по всему остальному, по доброй, честной, благодатной работе. Тосковали по размеренному распорядку дня, в котором всему свое место, когда рано утром встаешь, а поздно вечером ложишься, и время между утром и вечером заполнено богоугодным трудом.

Земля приближалась, слишком быстро приближалась, но они в своей эйфории не придавали этому значения. И чем ближе была земля, тем яснее становилось, что перед ними и не земля вовсе. Первой это заметила Феба:

— Неужто мне мерещится, — прошептала она. — Это ж не земля, это… рыба. Чудовищная рыбища это! — и по привычке добавила: — А, Филлис?

— Да-да, чудовищная рыбища, — так же машинально подтвердила Филлис и посмотрела на Амброзиуса. — А «рыба» по-латыни piscis, да, отец?

— Да, дочь моя, — ответил монах с отсутствующим видом, потому что все его внимание было приковано к чудищу, которое все приближалось.

— Это всего лишь кит, — протянул Хьюитт, который не мог скрыть своего разочарования. — Правда, исполинский экземпляр. Судя по большой тупорылой башке, это кашалот.

Кашалот между тем подошел совсем близко и остановился примерно на расстоянии длины «Альбатроса» от них. Маленький глубоко посаженный глаз на нижней части головы поблескивал в лунном свете. Он разглядывал их. Очевидно, чудищу было так же любопытно, как и людям, что за зверь такой появился перед ним. Со смешанным чувством страха, благоговения и восхищения взирали они на тушу не меньше семидесяти футов в длину, то есть более чем вдвое длиннее их шлюпки.

— Знал я одного китобоя, который рассказывал, что эти киты могут нырять за добычей на глубину в тысячи футов и часами оставаться под водой, — пояснил Хьюитт шепотом. Перед лицом такого чудища невольно понизишь тон.

— Дурная мысль, — проскрипел Магистр, — но мне бы хотелось, чтобы это чудовище превратилось в остров. Остров был бы мне больше по душе.

Амброзиус пробормотал:

— Левиафан. Молю Всевышнего, чтобы он не замышлял против нас ничего зловредного. Наверное, такой же проглотил когда-то пророка Иону. — Он начал цитировать:

И повелел Господь большому киту поглотить Иону; и был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи…

Но Магистр перебил его:

— А чем питаются эти милые животные?

— Осьминогами, — отозвался Хьюитт.

— Осьминогами? Так ему, наверное, надо уймищу этой дряни, чтобы слегка утолить голод!

— Не все осьминоги так малы, как те, что попадались нам. Есть и такие, что размером с целого кита. — Видно, Хьюитту и самому такое описание показалось неправдоподобным, потому что он тут же добавил: — По крайней мере, так рассказывал тот китобой.

А кашалоту, по всему видать, было абсолютно безразлично, что там судачили люди о нем и его пропитании. Он спокойно лежал, как скала в море, посматривая одним глазом, как вдруг над ним взметнулся фонтан мощных водяных струй. Они поднялись так высоко, что брызги с чудовищной силой обрушились на «Альбатрос», и вся команда вмиг вымокла.

— Он выдувает воздух из легких вместе с водой, — объяснил Хьюитт.

Не успел он это вымолвить, как голова кита ушла под воду, а мощное туловище выгнулось мостом и на несколько мгновений показалось во всей своей красе. На боку исполина люди четко увидели матово поблескивавшие пятна, по которым рядами шли загадочные темные следы, круглые и каждый величиной с блюдо. Когда уже и лопасти хвостового плавника скрылись под водой, Магистр сдавленно прошептал:

— Бог мой, я догадываюсь, что это. Они выглядят как следы от присосок.

Все содрогнулись.

С превеликим трудом, движениями немощного старца, Витус убрал журнал и пишущие принадлежности обратно в шкап, а потом заполз под парусиновый тент, где лежали остальные. Магистр, Коротышка, Хьюитт и Феба находились на грани дремы и обморока. Несмотря на жару, все сбились в кучу, потому что полотнище было не слишком большим. В середине шлюпки сидел на корточках Амброзиус, который снял рясу, чтобы защитить от тропической жары Филлис.

Он сидел в изодранном в клочья исподнем, но его это мало волновало. Стыдливости больше не было места, и время ее прошло.

Часами лежали измученные мореплаватели без признаков жизни, а развалину «Альбатрос» несло дальше. Дальше и дальше, все время на запад, к спасительным берегам. И они не знали, что Господь всемогущий уже выслал им последнее, неимоверное испытание…

И снова была ночь, ночь с рваными облаками на небе и блеклой луной между ними. Слабый ветерок задувал с зюйд-веста и пробегал по останкам «Альбатроса». Море походило на черное стекло. Под шлюпкой из его глубин что-то поднималось, медленно, но неотвратимо, нечто, никогда не виданное на поверхности, — некий отливающий зеленью орган, светящийся, как фонарь. Этот орган сидел на мощной голове с мешковатым туловищем. От головы размером с бочку в человеческий рост отходили восемь конечностей, каждая толщиной с верхушку мачты на большом корабле, а к ним еще два щупальца не меньше сорока футов в длину, что превышало даже длину рук. Все десять конечностей были снабжены присосками с хорошее блюдо. «Архитойтис»[31] назывался монстр, и не только его гигантские голова и щупальца внушали страх, но и сидящие по бокам головы выпученные глаза — они были огромными, диаметром в пятнадцать дюймов, но ни в какое сравнение не шли с величиной роговых челюстей, похожих на клюв исполинского попугая.

Извивая во все стороны свои щупальца, архитойтис начал ощупывать свою добычу. Его голова показалась из воды возле «Альбатроса», а щупальца обхватили корпус шлюпки снизу и присосались к нему крепко-накрепко. Монстр ударил своим мощным клювом по транцу. Лодка содрогнулась и затрещала.

Витус вынырнул из тяжкой дремы:

— Что? Что это было? — слабо пролепетал он.

Тишина. Он прислушался. Ничего. Только плеск волн и шелест ветра. Его голова снова упала на грудь.

Архитойтис между тем оставил в покое транец — дерево ему было не по вкусу. Он предпочитал живность морских глубин. В другой раз он выслал на охоту длинные щупальца, которые хватали жертву, присасывались к ней и тянули к гигантскому клюву, чтобы тот мог спокойно перемолоть пищу. Они шевелились и извивались на корме, играючи скользнули по парусиновому навесу и заползли под него. Не спеша они ощупывали здесь, проверяли там, и, наконец, их скользкие концы обвили шею и грудь Витуса.

— Ч-чт-то… эт-то?

Витус почувствовал, как непреодолимая сила хватает его и поднимает в воздух, и в то же время кто-то перекрывает ему дыхание. Он вздернул руки к горлу и… ухватился за влажное осклизлое щупальце. Кирургчик дернул за него, рванулся и принялся отдирать изо всех сил, только силы, которыми он обладал, были смехотворно ничтожны. Его руки беспомощно рассекали воздух, а дыхание вот-вот было готово прерваться. Нож! Единственное оружие, которое у них еще осталось! Надо до него добраться, чтобы обрубить эту скользкую конечность. Нож лежит в шкапчике, недалеко от него… Он захрипел. Левой рукой он уцепился за кормовую банку, а правой распахнул створки. Нож, где же этот нож?! Вот! Рука ухватила рукоятку и взметнулась вверх, направляя клинок к горлу. Витус уже мог только хрипеть на последнем издыхании, он вертел головой во все стороны, как будто мог таким образом освободиться от удушающего захвата. Потом собрался с духом и вонзил клинок в ненавистную скользкую плоть, раня при этом и самого себя. Но боли он не чувствовал — колол и резал, собрав последние силы. Неужели тугая петля вокруг шеи никогда не ослабнет?!

Наконец, когда Витус уже терял сознание, хватка ослабла. Он глубоко втянул в себя воздух, он упивался им, захлебываясь огромными глотками. Смертоносное щупальце оставило его и поползло, оставляя за собой слизь, дальше, вперед, к носу, ища менее опасную жертву.

Витус хотел вскочить, предупредить об опасности остальных, которые были так слабы, что даже не заметили случившегося, но при первом же рывке все вокруг него перевернулось, ему показалось, что и сам он куда-то проваливается, и с силой ударился виском о рыбину…

Витус не знал, сколько времени прошло. Он очнулся оттого, что кто-то тряс его за руку. Магистр!

— Гигантский спрут! Гигантский спрут! — Маленький ученый думал, что кричит, на самом деле из его гортани вылетали лишь хрипы, которые можно было с трудом разобрать.

— Знаю… Он меня… — Сознание Витуса было еще слишком замутнено, чтобы складно говорить.

— Там, впереди, у мачты! Амброзиус и Филлис! — широко раскрытые глаза Магистра говорили больше, чем его слова. — Чудовище хочет их задушить!

Витус заставил себя подняться. На мгновение в его голове промелькнуло удивление: на что способен человек, когда решается вопрос жизни и смерти! Но мысль скользнула и ушла, а в неверном свете луны он различил две слившиеся в одну тени: у средней банки, крепко вцепившись друг в друга, сплелись долговязый Амброзиус и хрупкая Филлис.

И в таких же тесных объятьях были сжаты их шеи. Одно из щупалец жгутом перетягивало их и в то же время пыталось утащить за планшир — в утробу прожорливого морского дьявола. Но пока что жуткой удавке сделать это не удавалось, потому что Амброзиус противился изо всех сил некогда могучего тела.

Второе щупальце обвилось вокруг остатка мачты и старалось вырвать его, но тоже безуспешно. Тогда архитойтис пустил в бой другие щупальца. Он отцепил их от корпуса лодки, и теперь они скользили, как немногим раньше другие конечности, по поверхности тента, извиваясь и прощупывая, но — слава Богу! — не обнаружили иссохшие тела внизу.

Витус бросился вперед, отбиваясь от жадно цепляющихся за него конечностей. За ним — маленький ученый, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. Дальше, дальше, прочь от вездесущих слизней!

Вокруг обломка мачты все еще кольцами обвивалось второе щупальце. Архитойтис тянул его со страшной силой, и вся лодка кренилась набок. Витус почти потерял равновесие, когда подскочил к Амброзиусу и Филлис и с размаху вонзил нож в удушающее их щупальце. Он начал водить клинком, как пилой, вперед-назад, туда-сюда… Нож был острый, словно бритва, но и конечность оказалась толстая, слишком толстая.

Внезапно он заново почувствовал на своей шее осклизлую хватку. Второе щупальце монстра! Гигантский головоногий выпустил мачту и бросился в атаку на настоящего врага. Витус выскользнул, не прекращая, как одержимый, неловко пилить по первому щупальцу. Он удивлялся, что на том не выступило ни капли крови. А может, этот монстр вообще не с этого света?

Возле себя он слышал пыхтение Магистра, который колол второе щупальце острым обломком мачты. По крайней мере, ему удавалось удерживать монстра на расстоянии. Витус сцепил зубы. «Пили дальше, пили, пили, пока Амброзиус и Филлис не задохнулись! Их надо спасти! После всего, что мы пережили, было бы адской насмешкой, если они сейчас погибнут!» Внезапно щупальце расчленилось, обрубок жгутом взвился ввысь, свился в кольцо, раскрутился, словно взмахнув на прощанье, и исчез под водой вместе с головой монстра.

Дурное наваждение рассеялось. Только конец щупальца, по-прежнему обвивающий шеи Амброзиуса и Филлис, напоминал о нем.

— Эй, Амброзиус, Филлис, он убрался, — прохрипел Витус.

Он размотал потерявший свою силу смертельный жгут и закинул его в море.

— Амброзиус! Филлис!

Они сидели, неподвижные, на том же месте, слившись в объятьях, словно любовники.

— Амброзиус! Филлис! Да вставайте же!

Витус ткнул их, встряхнул за плечи. Ничего… И наконец они пошевелились. Их торсы в кольце рук откинулись назад, на банку.

Они были мертвы.

Стойкий в своей вере монах-августинец и хрупкая уличная девчонка испустили последний вздох бок о бок, плечом к плечу, лицо в лицо, глаза в глаза.

«Может, оно и к лучшему, — печально подумал Витус. — В жизни им никогда бы не стать парой. А смерть соединила их».