Заговор против маршалов. Книга 1

21

Крупномасштабную карту демилитаризованной зо­ны первым вывесил у себя в ателье личный фотограф фюрера Гофман. На другой день она появилась в витри­нах дорогих магазинов Лейпцигерштрассе и Курфюрстендама. С часа на час ожидали официального заяв­ления.

В клубе для иностранных журналистов было не про­толкнуться. Особенно в баре, где вперемешку с корреспондентами толпились разговорчивые чиновники из ми­нистерства пропаганды и примелькавшиеся девицы. Прямо за столиками, уставленными пивными кружка­ми, набрасывались строки корреспонденций. Слухи схо­дились на том, что в Рейнскую область будет направлено не менее тридцати тысяч солдат, и каждому хотелось передать новости первым, благо телефоны и телетайпы работали до глубокой ночи. Рейхсминистр Геббельс, в чьем ведении находился клуб, позаботился, кажется, обо

всем: рабочие комнаты с машинистками, газеты и жур­налы со всего мира, уютный ресторан с более чем уме­ренными ценами. Дежурные блюда: картофельный са­лат, свиные ножки, татарский бифштекс с желтком и мелко нарезанным луком — готовили ничуть не хуже, чем в «Адлоне».

Но сегодня ресторанная кухня не пользовалась осо­бым спросом. Свирепо прокуренный бар притягивал истомившихся ловцов новостей, словно оазис в пустыне. Голод забивали галетами и подсоленной редькой, по-баварски. Ожидание невольно сближало людей. Позабыв про разумную осторожность, случайные соседи дели­лись самыми смелыми предположениями. Сенсацион­ные догадки рождались на пустом месте и тут же лопа­лись, подобно пузырькам оседающей пены. Как всегда, кто-то не выдерживал и, торопливо исчеркав фирмен­ную картонку, пропадал в дыму. Его провожали насто­роженные взгляды: «Неужели что-то пронюхал?» Сла­бонервные бросались к телефонам. Полностью подгото­вить корреспонденцию хватило выдержки у одного Ширера. Ему осталось только вписать в пустые места общее количество и названия вводимых частей и еще две-три официальных цитаты. Американец предлагал пари — пять против одного,— что уже завтра немецкие бронема­шины пересекут демаркационную линию.

— Остановить Адольфа сможет лишь хороший щел­чок по носу. Однако пока подобного храбреца не наш­лось,— сказал он Брайну Остину из лондонского «Обсервер».— Поэтому все будет, как у него в « Mein Ка mpf», точно по писанию. Странная ситуация: гангстер честно предупреждает, чей банк и когда он собирается брать, но публика почему-то принимает его за шутника. Нет, лично я верю этому парню. Для шуток у него есть мистер Геббельс. Впрочем, и он рубит правду, когда за­хочет.

Остин согласился поставить десять марок, когда ста­ло ясно, что сегодня уже ничего не произойдет.

Первый секретарь полпредства Евгений Гнедин про­торчал в клубе почти до четырех часов. В сущности, без­результатно хотя и не вовсе зазря. Осведомленный сот­рудник МИДа проговорился (трудно судить — случайно или намеренно), что в верхах всю неделю шли напря­женные совещания, но сейчас как будто достигнуто полное единогласие — фюрер завтра выступает в рейх­стаге.

Гнедин исполнял обязанности пресс-атташе. Сведе­ния, почерпнутые за кружкой, порой оказывались весь­ма кстати, а газеты «Правда», «Известия» и «Красная звезда» поступали в местный киоск прежде полпредства. Так что жаловаться не приходилось.

Докладывая полпреду, Гнедин подытожил свои ощу­щения:

— Нет дыма без огня, Яков Захарович, нервозность жуткая, определенно что-то готовится.

— Что именно, мы примерно догадываемся,— Су­риц согласно кивнул.— Но насчет выступления Гитле­ра — любопытно. Это не блеф? По моим сведениям, рейхстаг соберется только на следующей неделе.

— Все возможно... Я специально проехал мимо, но не обнаружил особой активности. Здание не оцеплено.

— На сегодня, видимо, все,— полпред взглянул на часы.— Но будем готовы. По части сюрпризов они ма­стаки.

— Оповестят, надо думать, заблаговременно.

— Едва ли нацисты пойдут на попятную. Речь ко­нечно же будет выдержана в резко антисоветских тонах. Как же иначе? Мне, полагаю, присутствовать не обяза­тельно, а вы поезжайте. Личные впечатления тоже важ­ны, Евгений Александрович.

— Но если он обрушится на нас с очередной порцией клеветнических обвинений, то...

— Действуйте по обстоятельствам,— на полуслове прервал полпред и сразу же заговорил о другом.— На днях ожидается прибытие делегации во главе с товари­щем Бухариным проездом в Париж. Если понадобится ваше участие, я дам знать.

Сообщение в тот день так и не поступило. Заседание кабинета в рейхсканцелярии продолжалось до позднего вечера. Мнения насчет денонсации Локарнских согла­шений разделились.

— Со всей ответственностью должен предупредить, что армия не готова оказать серьезное сопротивление французам,— Бломберг повторил прежние доводы:— Мы окажемся перед лицом превосходящих сил против­ника, что будет иметь самые пагубные последствия.

— Франция не выступит! — с уверенностью провид­ца заявил Гитлер.— Франсуа Понсе подтвердил это еще раз.

— Международная ситуация переменчива,— дели­катно, но недвусмысленно Нейрат поддержал военного министра.— Вступление в Рейнскую зону вызовет не­предвидимые осложнения дипломатического характера.

— А также финансового, — подсказал Ялмар Шахт.— Французские банки вкупе с англичанами мо­гут перекрыть нам кислород.

— Я иду на осознанный риск! — Гитлер отмел воз­ражения министров, поочередно окинув каждого напря­женным взглядом.— Они проглотят эту пилюлю, може­те не сомневаться. Меня не только не волнует, но даже радует франко-советский пакт! Голосование в палате продемонстрировало подлинную расстановку сил. Поло­вина французов отказывается от союза с Россией и Че­хословакией, вместе взятыми. Старая система союзов, таким образом, ничего не стоит. Мы предложим им но­вую! Мы пообещаем им двадцать пять лет мира и спо­койствия! И, будьте уверены, они ухватятся за это!

— На днях должно состояться голосование в сена­те,— Нейрат сделал последнюю попытку отсрочить ре­шение.— Возможно, результаты окажутся более благо­приятными.

— Бессмысленная потеря времени,— коротко про­комментировал Гесс.

— Мы и так слишком долго терпели,— поморщился Геббельс.— Ваши опасения унизительны, господа!

— Войны не будет,— Геринг одарил Бломберга кроткой улыбкой. Он был готов на все, лишь бы свалить упрямого осла. Он, второй после фюрера человек, вы­нужден терпеть указания такого ничтожества?! Не как президент рейхстага и рейхсминистр, разумеется, а все­го лишь в качестве командующего «люфтваффе». Но суть от этого не меняется. Пердунов с Бендлерштрассе пора утихомирить. Гейдрих прав. Иначе не мы им, а они нам начнут диктовать политику. От одной только мысли об этом появлялась горечь во рту.— Сарро с Фланденном дали нашим друзьям торжественное обещание избе­гать конфликта,— объяснил он елейно.

— Вы полагаете, генерал, что я принимаю решения, не согласуясь с данными военной разведки? — обдуман­но вспылил Бломберг. Полемизировать с Гитлером, об­ращаясь к Герингу, было несколько легче.— В стратеги­ческом отношении мы не подготовлены к конфликту.

— Но и отступать никак нельзя,— сдерживая ярость, Геббельс пригладил хохолок на макушке.—

Дать отбой в такую минуту? Немыслимо! История не прощает трусости.

— По-моему, не стоит драматизировать ситуацию,— Нейрат сделал примирительный шаг.— Об отступлении не может быть и речи, тем более что нас не связывает точная дата. Господин министр пропаганды не должен ослаблять усилий, напротив, действия противника заслуживают самого решительного осуждения. Воля фюрера и судьба обязывают немецкий народ выступить на защиту своих неотъемлемых прав. И мы ответим на брошенный вызов, но в должный час... Когда оконча­тельно будем готовы.

— Этот час пробил,— положив руки на полирован­ный стол, Гитлер откинулся на высокую прямую спинку канцлерского кресла. Его свинцовые с желтизной глаза тронула влажная поволока.— Мы войдем в Рейнскую зону,— он всем туловищем повернулся к военному ми­нистру.— В случае малейшего осложнения войска будут тут же отведены назад. Но я уверен, что бог избавит нас от этого испытания.

— Судьбоносное решение! — проникновенно выдох­нул тучный Геринг.

— Риск без риска,— благодарно отреагировал Геб­бельс, вновь оглаживая безмерно далекий от нордиче­ской олихоцефалии череп.— Уловка Зигфрида.

— Ну что скажете,генерал? — мстительно усмех­нулся Геринг.

Бломберг беспомощно оглянулся на Шахта и Нейрата, но не получил поддержки. Коллеги сидели, опустив глаза. Ход фюрера можно было расценить как угодно: дерзкий, рискованный, беспринципный, но он разом кон­чал всю партию.

«Шулер, который ловко выбросил кости»,— нашел наконец подобающее определение военный министр. Он просто не знал, что ответить. Фюрер мыслил в четвертом измерении, вне привычных понятий. Соглашаться с ним было столь же унизительно, как и спорить. Но молчание опасно затягивалось. Пришлось согласиться.

— Если есть на земле человек, выражающий интере­сы всего народа, то этот человек — я,— сказал Гит­лер.— Меч всегда решал в конечном счете.

Члены кабинета, отдав прощальный поклон фюреру, покинули длинный с прямоугольными колоннами зал. Герингу удалось пересидеть всех, даже Гесса, который никак не мог оторваться от своих бумажек. Министр без портфеля для пущего сосредоточения обычно чертил че­ловечков. На сидении его обитого огненной кожей стула с тисненным золотом имперским орлом остался забы­тый листок с каракулями. Геринг так и не решился его подобрать.

— Я удивлен поведением генерал-полковника Бломберга, мой фюрер. Мне еле удавалось себя сдерживать.

— Будем терпеливы к слабостям ближних,— Гитлер был явно не расположен к беседе.

— У слабостей тоже имеются границы,— Геринг все же решил воспользоваться моментом.— Генерал-полковника Фрича, к примеру, полиция засекла на очень не­красивых вещах. Прямо-таки омерзительных для гер­манского воина. Теперь, когда...

— Вот именно — теперь! — сцепив руки внизу, Гит­лер переступил с ноги на ногу и, поскрипывая нерасхоженными подметками, направился во внутренний по­кой.— Не создавайте нам лишних трудностей,— сказал вполоборота.— Уймите вашу полицию.

Снова на карту поставлено все — судьба Германии и его собственная судьба. На краю ночи. Воля и представ­ление — в единый порыв. И будет так!

Утром в канцелярию Нейрата были приглашены пос­лы Англии, Франции, Бельгии и Италии. Вручая прави­тельственный меморандум, министр иностранных дел был предельно краток:

— В силу вышеизложенного имперское правительст­во заявляет об отказе от Локарнских соглашений и о незамедлительном занятии Рейнской зоны германской армией.

По сути это была вербальная вариация официально­го текста:

«В интересах естественного права народа защищать свои границы и сохранять свои средства обороны гер­манское правительство восстановило с сегодняшнего дня полную и неограниченную суверенность империи в де­милитаризованной зоне Рейнской области».

Подняв на каски очки, мотоциклисты в кожаных куртках уже неслись по мокрому шоссе мимо колышков, к которым были подвязаны черные перезимовавшие ло­зы. Толпа на раскисших обочинах с визгом и хохотом шарахалась от холодных брызг. На площадях возле ра­туш стояли бочки с рейнским вином. В кипящих чанах поспевали сосиски. Девы в вязаных шапочках и пестрых передничках забрасывали солдат подснежниками. Ме­стные штурмовики обеспечивали порядок. Выбросив ру­ки, кричали: «Хайль!» Бургомистры в последний раз пробегали глазами торжественные речи. Но моторизо­ванные колонны продвигались без остановок.

За полчаса до начала операции поступил приказ: в случае появления французских войск боя не принимать и немедленно отступить на свою территорию.

Пока кругом были только свои. В небе кружили эскадрильи «юнкерсов» и «мессершмиттов». Офицеры в закрытых «хорьхах» и «опелях» облегченно перевели дух. Пехотные полки, зенитчики и авиационные части беспрепятственно вступили в Кельн, бронетанковые ча­сти — в Майнц и Франкфурт-на-Майне.

В журналистском клубе раздавали долгожданный меморандум.

— Не волнуйтесь, господа,— успокаивал уполномо­ченный по печати Дитрих.— Хватит на всех.

Основная вина возлагалась на Францию, которая первой нарушила локарнские обязательства, подписав договор с Советским Союзом. Тем не менее германское правительство заявляло о своей готовности заключить с Францией и Бельгией пакт о ненападении сроком на два­дцать пять лет. Мирные заверения занимали добрую по­ловину текста: предложение воздушного пакта, даже возвращение в Лигу Наций, «если вопросы о колониаль­ном равенстве и об отделении пакта Лиги Наций от Вер­сальского договора станут предметом дружественных переговоров».

— Только начал в Европе и уже лезет в Африку,— ухватил самую суть Уолтер Ширер.— Не с Абиссинии началась мировая война. С поджога рейхстага. Нас ждут веселенькие деньки.

Забрав свои десять марок, он поехал в оперу Кролля, дабы загодя занять место в ложе прессы. Пригласитель­ный билет, полученный в министерстве пропаганды, лежал у него в кармане.

— Речь фюрера будет транслироваться по радио на весь мир! — оповестил Дитрих.

Для тех, кому отказали в билете, это было слабое утешение. Каждый мечтал быть причисленным к из­бранным. Суетное стремление, обостренное тайным воз­действием чужой и враждебной среды. Опасный газ ее проникал даже сквозь фильтры неприятия, незаметно смещая акценты. Не у всех, но у многих. Молотом по наковальне била в виски звенящая мысль, что именно здесь, в столице «тысячелетнего рейха», выковывается завтрашний день мира; сверкающий сталью и ужасом, в дыме и пламени. Минуя критические барьеры рассудка, тотальная пропаганда вползала в глаза и уши. Непод­контрольно претерпевала метаморфозы податливая гли­на инстинкта. За партиями стоят определенные группи­ровки, за движением — аморфная масса. Логика и рас­судок — выкрутасы мирового еврейства. Толпой управ­ляет священный инстинкт. Четко организованные прост­ранства цвета: красное, белое, черное. Броскость плака­та, сведенного к примитиву. Хлесткая доходчивость ло­зунга, вбиваемого в голову повсеместно и ежечасно. Га­зеты, радио, транспаранты, афиши, спичечные коробки и картонки в пивной — всюду одни и те же комбинации ненароком заученных слов. Просочившись внутрь, они и возникали изнутри при случайном взгляде, при беглой ассоциации. Словно непроизвольный отклик души, сдав­ленной твердеющей коркой. Первозданную глину ожгло огнем. Огненный знак — знак движения. Факельцуги, парады, армейский строй.

«Один рейх, один народ, один вождь!»

И ясен прямой путь, и проста конечная цель, сведен­ная к тотальной единице: Европа, Мир, Вселенная!

Нет цели светлей и желаннее: В осколки весь мир разобьем! Сегодня мы правим Германией, А завтра всю землю возьмем.

Ангельские личики умытых, прилизанных мальчу­ганов в коротких штанишках, с кинжалами на бедре. Высокий, солирующий в солнечное небо дискант: «Герма-а-а-а-ни-и-е-е-е-й»...

И слезы умиления на глазах.

И уже берут, берут. Под бой барабанов на трехцвет­ной перевязи. Под грохот оркестров. Под украденную мелодию:

Когда граната рвется, От счастья сердце бьется!..

Шаг, шаг, шаг. Равнение голов. Согласованный взлет барабанных палочек.

Медсестры в форменных пелеринах — строем. Гор­няки в черных мундирах — шеренгами. Девушки в оди­наковых блузах — в ногу.

Флюиды экзальтации атмосферным электричеством растекались по воздуху.

Цепи «трехслойной» охраны: полиция, штурмовые отряды, СС — взяли в кольцо оперный театр. Обезобра­женный пожаром старый парламент — отсюда до него было метров триста — сиротливо просвечивал армату­рой прогоревшего купола. В ту достопамятную ночь Ге­ринг пошутил, что опера важнее рейхстага, и сбылось по слову его. К ремонту так и не приступили. Поговарива­ли, что гауляйтер столицы Геббельс собирается перене­сти на новое место памятник Бисмарку вместе с сопро­вождающими фигурами: дородной Германией, Атласом и Зигфридом, что тяжким млатом ковал неустанно госу­дарственный меч.

Охрана стояла по всему маршруту, которым должен был проследовать сопровождаемый мотоциклистами от­крытый кабриолет вождя. Это была его счастливая вы­думка, по сей день вызывавшая восторженный трепет. На тротуарах негде было повернуться. За спинами рос­лых эсэсовцев стояли сбитые в плотные отряды бойцы трудового фронта, трамвайные кондукторы, немецкие девушки и прочие представители корпораций. Неорга­низованная публика, заполнив промежутки, была отжа­та к стенам домов. Прорваться на Вильгельмштрассе, Унтер ден Линден или ведущую к опере аллею за Бранденбургскими воротами почитали за счастье. Только бы увидеть его , хоть одним глазком! Бросить букет, выкрик­нуть здравицу. Находились и простаки, чаявшие вру­чить прошение. Бывали случаи, когда какой-нибудь истеричке с цветочками удавалось пролезть через оцеп­ление. Один старик даже выскочил на дорогу и сунул- таки письмо бдительному адъютанту. Эпизод попал в кинохронику. Весь рейх пришел в умиление, хотя кое- кому крепко надавали по шее. Словом, незапланиро­ванные инциденты были нежелательны. Агенты в штатском нервно поглядывали по сторонам.

«Каждому свое». Старый девиз прусского ордена Черного Орла незримо витал и над бывшим Королев­ским театром. Проверка документов следовала на каж­дом шагу. Режимный порядок включал в себя неукосни­тельную регламентацию.

За полчаса до начала действа театральный зал за­полнили депутаты и гости. Видные промышленники, чи­новники министерств и партийные функционеры заняли кресла в партере. Правое крыло первого яруса заполни­ли генералы и адмиралы. Все явились в парадной форме и при полных регалиях. Депутаты в подавляющем боль­шинстве тоже были в мундирах различных ведомств. Преобладали коричневые рубашки штурмовиков и чер­ные с серебром френчи эсэсовцев. С выборами было по­кончено. Нынешние законодатели империи назначались приказом фюрера и получали жалованье из партийной кассы.

Дипломатический корпус расположился в ложах бельэтажа. В верхние ярусы пропускали по гостевым билетам. Там же находилась и иностранная пресса. Поч­ти все места, отведенные дипломатам, были заняты. От­сутствие послов Франции, Англии, Советского Союза и Польши сразу бросалось в глаза. Чехословацкий послан­ник Войтех Мастный, однако, на обструкцию не ре­шился.

На сцене, где распластала длинные крылья птица с крючковатым крестом, возвышались правительственные скамьи.

Предгрозовое затишье пронзил визгливый возглас: «Фюрер!» Из оркестровой ямы грянул марш. Грохот от­кидных сидений и стук каблуков слились с барабан­ным боем. Рейхстаг приветствовал Гитлера громом Во­тана. Под рев троекратного «хайль!» сопровождаемый Гессом и Герингом, он пересек сцену; повернувшись к залу, вскинул руку к плечу. На нем были сапоги, подпоясанную солдатским ремнем блузу штурмовика скромно украшал «Железный крест».

Когда зал несколько приутих, фюрер, раскланиваясь и пожимая руки, деликатно опустился на крайнее мес­то в первом ряду.

Тучный Геринг молодцевато взбежал на самый верх и плюхнулся в тронное кресло.

Справа от фюрера сидел президент национал-социа­листской ассоциации правоведов Франк, за ним — Нейрат, министр юстиции Гюртнер и Геббельс. Стиснув вис­ки, министр пропаганды вчитывался в речь фюрера. Шахт и прочие члены кабинета расположились в сле­дующем ряду, а у подножья трибуны изготовились к за­писи стенографистки и референты во главе с Дитрихом. Перед ним тоже лежала машинописная копия речи. В его задачу входило следить за возможными изменения­ми. Ни одно слово, ни единая пауза не должны были пропасть втуне.

Из зала жадно следили за малейшими перипетиями пантомимы. Взгляды, кивки, движения губ — все вызы­вало жгучий интерес. Словно приоткрывались таинст­венные покровы, и можно было что-то угадать, вычис­лить, прочитать по лицу. Завораживало ощущение при­общенности к непостижимой магии власти.

Угадав момент кульминации, Геринг спустился с Олимпа и открыл внеочередное заседание рейхстага.

— Мой фюрер! Я приветствую вас в этих священных стенах от имени германского народа! — провозгласил он, вызвав новый прилив восторга.

Речь началась сравнительно спокойно. Поправив галстук, заколотый партийным значком, Гитлер ску­чающим тоном повторил уже известный всем меморан­дум. Несмотря на хорошую акустику, его скрежещущий голос то возвышался, то падал до едва различимого ше­пота. Все развивалось по отработанному сценарию. Гор­танный скрежет постепенно усилился, окреп, движения обрели порывистость. Бурно жестикулируя правой ру­кой, оратор принялся загибать пальцы. Их явно не хва­тало для подсчета чужих прегрешений и собственных обид. Пришлось пустить в дело другую руку. Теперь он хватался за голову, горестно раскачиваясь на трибуне, словно на палубе тонущего корабля. Судорожно сжав кулаки, метал угрозы, пока неопределенные.

Первые упоминания западных демократий, еврейст­ва и международного коммунизма высекли искры пра­ведного негодования. Срываясь на крик и впадая в не­истовство, фюрер буквально гипнотизировал замерших слушателей. Казалось, между ним и аудиторией натяну­ты токопроводные жилы. Посылая будирующий сигнал, он как бы заранее предугадывал отклик. Резкие перехо­ды вызывали внезапный хаос, приостановку дыхания, когда обескровленный мозг, не понимая слов, дрожит от заряда ненависти. В нужный момент, как на арене с хищниками, изготовившимися к прыжку, следовал громкий хлопок бича. Враг назван по имени, эпохаль­ные задачи определены. Лозунг, ставший неотъемлемой субстанцией естества, воспринимался как откровение. Перекрывая шквал оваций, оратор давал полный выход эмоциям. Он гримасничал, буйствовал, топал, сотрясая микрофоны, и брызгал слюной. Словно шаман или меди­ум, которым завладели злобные духи. Казалось, вот-вот начнется припадок падучей с пеной и закатыванием глаз.

Артистически дирижируя настроением публики, Гитлер пускал в ход тщательно отработанные приемы. Даже импровизируя, не терял над собой контроля. Он увлекался, упоенно фантазировал, искренне наслаж­даясь вдохновенной игрой, но не отступал от партитуры. Выдав незапланированный пассаж, он наклонялся к референтскому столику и давал указания насчет стеног­раммы. Справившись по тексту, Дитрих тут же вносил соответствующую поправку. Иностранные корреспон­денты понимающе ухмылялись, дипломаты сидели с ка­менными лицами.

Маскируя вынужденные перерывы глотком воды, фюрер отбрасывал упавшую на лоб косую челку. Иногда он улыбался, приводя курьезное, по его мнению, выс­казывание зарубежной печати. Оскал разгоряченного, издерганного гримасой лица выглядел жутковато.

Угрозы в адрес Москвы прозвучали в один из таких моментов «просветления». Выбрасывая обвинение за об­винением, рейхсканцлер долго не мог остановиться, на­верное, и сам не знал, как закончить длинный период, где концы никак не вязались с началом. Возможно, поэтому его обличения приобретали все более грубый характер.

Артобстрел франко-советского договора — Гнедин засек время — продолжался пятнадцать минут. Заме­тив, что на него поглядывают, Евгений Александрович поднялся и с обдуманной медлительностью покинул ложу.

Примерно в это самое время возвращались на базу са­молеты, демонстрировавшие над Кельном.

Оратор между тем, не затрудняя себя риторическими согласованиями, с места в карьер обрушился на Чехос­ловакию. На сакраментальных словах о «жертвах, при­носимых немецким народом на алтарь отечества», он прослезился и впал в меланхолию. Полуторачасовую речь увенчал маловразумительный мистический бред. С трибуны сошел обессиленной сомнамбулой, кусая посе­ревшие губы.

— Как вам представление, сэр? — остановил своего посла Ширер на выходе из зала.— Я так понял, что сле­дующая на очереди Прага?

— Больно было смотреть на Мастного. Всякому ясно, что маленькая страна, которая насчитывает всего четыр­надцать миллионов населения, не нападет на Герма­нию... Абсурд! А это неуемное восхваление нацистской культуры? Неужели канцлер настолько фанатичен, что­бы считать культурой нацизм?

Когда они вышли наружу, Гитлер уже уехал. Солда­ты весело разбегались по своим грузовикам.

— Вот это охрана! — покачал головой Ширер.— Всего хорошего, сэр.

К Додду подошел голландский посланник Лимбур- Стирул.

— Господин Понсе, кажется, выедет сегодня для доклада в Париж, а русскому и чехословацкому пред­ставителям, возможно, придется просить отставки.— Голландский аристократ все еще мыслил категориями старой Европы.

— Нападки Гитлера, несомненно, отличались край­ней воинственностью,— согласился американец. «Но до отставки не дойдет,— решил он.— Не те времена».