Заговор против маршалов. Книга 1

8

Волны эфира, «молнии» телеграфа, белые стаи газет. Самолеты, поезда, пароходы. Через океаны и континен­ты. Ночью и днем, днем и ночью.

И день таит ночной кошмар, и ночь притворяется спящей. Озаренные площади, скользкие улочки в таин­ственном мерцании снега, выхлопы пара и музыки из ресторанных дверей. Льды под Каменным мостом от­кликаются на бой курантов дрожью огней. Фонарные ожерелья протянулись от Балчуга до Моховой и даль­ше — в тайну и неизвестность. Плавным изгибом — вдоль набережных Таганки и Парка культуры, пре­рывистыми зигзагами сквозь темень и пургу, заплу­тавшую в переулках Бутырского вала.

Шумят вокзалы, поспевает плавка в мартенах, метро­строевцы откачивают из туннеля песчаную жижу, бла­гоухает ванилью и шоколадом «Рот-Фронт». Жарко дышит дымящая ТЭЦ, мелькают колесики счетчиков, отдохнувшие следователи врубают свои лампы, прос­вечивающие насквозь.

Ночи Москвы — электрический пир пятилетки. Пунк­тиры света во мгле.

Выждав минуту, Поскребышев вошел в кабинет вслед за Сталиным и положил на стол запечатанный пакет от Ежова. Лысый, кругленький, он вкатился, как колобок, и так же бесшумно выкатился. Гимнастерка с пустыми, без знаков различия, петлицами придавала ему особо комичный вид. Сталин вскрыл плотный кон­верт, не тронув сургучных печатей. Стопка машино­писных листов содержала подробный обзор иностран­ной печати, освещавшей визит замнаркома Тухачев­ского в Англию. На отдельных страницах были накле­ены вырезки из «Правды» и «Красной звезды».

Обилие откликов неприятно поразило Сталина. Не­вольно создавалось впечатление, что вся международ­ная политика заклинилась на одном Тухачевском. Восторги, опасения, несбыточные надежды. Немецкая пресса выражала нервическую тревогу, в Праге взах­леб превозносили возросшую мощь Красной Армии, французы и англичане спорили о будущей войне: удар­ные танковые корпуса, парашютный десант, штурмовая авиация.

И всюду он, Тухачевский. В эпицентре всех бурь.

За этим прозревалась огромная целенаправленная работа...

Пресса и в самом деле оказалась на редкость обиль­ной. Особенно в сравнении с нарочито скупыми строч­ками советских газет. Второго февраля «Правда» пере­печатала короткую выдержку из либеральной «Ман­честер Гардиан»:

«Из бесед между различными государственными деятелями, присутствовавшими на похоронах короля Георга V, наиболее знаменательными следует считать беседы с государственными деятелями СССР, хотя ниче­го нового не обсуждалось... Дружественные беседы, которые Тухачевский вел с рядом влиятельных лиц, могут, возможно, рассматриваться как знаменующие новый период в отношениях между Англией и СССР».

В последующие дни в газете появлялись лишь ску­пые, сугубо протокольные сообщения:

«Пражская печать о пребывании тт. Литвинова и Тухачевского в Лондоне». (Третье февраля.)

«Встреча тов. Тухачевского с начальником штаба военно-морских сил Англии». (Четвертое февраля.)

«Полпред СССР в Англии тов. Майский дал сегод­ня завтрак, на котором присутствовали английский военный министр Даф-Купер... Маршал Советского Союза тов. Тухачевский, советский военный атташе в Англии тов. Путна и др.». (Пятое февраля.)

И все, и более ни слова. Вплоть до заметки о возвра­щении наркома иностранных дел тов. Литвинова в Москву. Где Тухачевский, неясно: то ли прибыл вместе с Максимом Максимовичем, то ли продолжает оставать­ся в Лондоне, то ли отбыл оттуда в неведомом направ­лении. Кому следует, знают.

Жестко отмеренный на секретных весах рацион. Но и в капле воды отражается мир. Несколько капелек, вы­хваченных из нескончаемого потока вселенских новос­тей. Как проследить сокровенные их пути в планетар­ном круговороте типографской краски и канцелярских чернил? Трансмутации текучих стихий неподвластны людскому взору. Чистым невидимым паром восходят воды и плывут в облаках, бронзовеют навечно сухие чернила, и кровь, вобравшая соль океана, возвращает первозданную горечь обратно в моря.

Сообщения информационных агентств и радиопере­хват были подвергнуты тщательному отбору. В окон­чательный обзор вошло только то, что могло так или иначе заинтересовать вождя. Общие места о перерож­дении советского режима и обострившейся борьбе за власть давались в кратком пересказе. Абзацами цити­ровались лишь наиболее характерные материалы. Пер­венство на сей раз было отдано не столько конкретным фактам, сколько рассуждениям о шансах на успех «со­ветского кандидата в Наполеоны».

На фоне досужих гаданий насчет кремлевского пере­ворота даже вполне невинные фразы приобретали зло­вещий подтекст. В том числе и перепечатанные «Прав­дой» кондовые обороты: «Ничего нового не обсужда­лось», «Сердечность и откровенность с обеих сторон знаменуют новый период в отношениях». Единой капли бывает достаточно, чтобы подозрение превратилось в уверенность. Но вызревшее решение уже не нуждалось в подпитке. К общему итогу на счетах добавлялись еще две-три костяшки — только и всего. Лишний повод задуматься — не больше. В сущности, ничего нового, как в «Правде».

«Ничего нового?.. — анатомируя мысль, спросил Сталин.— Но разве новое не есть хорошо забытое ста­рое? Невыкорчеванные подчистую корни, например? Двурушничества, предательства? И с кем, позволитель­но спросить, «откровенничать»? «Сердечность» с кем? Со злейшим врагом первого в мире социалистического государства?»

Множа вопросы, Сталин методично сводил их к одному-единственному ответу. Конечный вывод неявно пред­шествовал взаимоувязке посылок, подстраивал ее под себя. Поэтому все сходилось. Он сосредоточенно вчиты­вался в обзор, подчеркивая синим карандашом отдель­ные фразы и фамилии. Отложив последнюю страницу, раскрыл папку с разработками крупного политического процесса, который придется провести в две фазы. На сегодня это стало первоочередной задачей. Остальное могло обождать. Всему свой срок. «Хорошо ли это?— продолжал анализировать Сталин.— Неплохо. При ны­нешних условиях это действительно неплохо, так как одно должно вытекать из другого».

Он заново пробежал длинный перечень бывших оппозиционеров, пометил несколько фамилий и пере­нес их из второго списка в третий. Словно колышек вбил для грядущей стройки. Намечая подобные перестанов­ки, он не только отрабатывал логику очередности, когда звено цепляется за звено, но и продумывал новые раз­ветвления, подчас неожиданные. Такие решения не мог­ли считаться окончательными. Диалектика жизни всегда вносила свои коррективы в умозрительную после­довательность... Смирнов все' еще не дал показаний, но так или иначе его фамилия должна прозвучать. И еще какая-нибудь, пусть даже третьестепенная, но с дальним прицелом на армию. Порядок имен должен именно вы­текать, причем самым естественным образом, по ходу дела. Словно круги по воде от внезапно упавшего камня.

Подбор подходящих кандидатур отнимает уйму дра­гоценного времени. Начинать всегда трудно. Только итоговый росчерк не требует длительных размышлений.

И в самом деле, окончательные решения вождь вы­носил без проволочки.

Однажды — это было двенадцатого декабря трид­цать третьего года, незадолго до полуночи — он вместе с Председателем Совнаркома Молотовым подписал тридцать списков приговоренных по первой категории! Просмотр 3187 фамилий, среди которых встретилось немало знакомых, занял тогда не более часа. Чтобы проветрить мозги, спустились потом в кинозал и до утра гоняли комедийные фильмы.

На протяжении последних двух лет общее количест­во репрессированных стремительно возрастало, и па­мять начала давать сбои. Работая как-то над очередным списком, Сталин добавил несколько новых имен, кото­рые так и просились в схему, но вскоре выяснилось, что они вовсе не новые, а, наоборот, безвозвратно прошли по другому делу. Кажется, Ягода так и сказал: «без­возвратно». Нет ничего ошибочнее такого вывода. Ухо­дят люди, но остаются дела. Бумаги переживают людей.

Ягода предлагает осудить и расстрелять троцкис­тов, уличенных в терроре. Остальных — этапировать в дальние лагеря. Всех подчистую: отбывающих ссылку и вычищенных из партии. Ему кажется, что это ради­кальное предложение. Но разве принадлежность к оп­позиции ограничивается формальной поддержкой плат­формы Троцкого?

Сталин направил письмо наркома на заключение прокурору Вышинскому. Пусть поглядит со своей ко­локольни.

В раздумьях о Тухачевском вождь вновь сопоставил два не получивших развития эпизода. В свете последних данных они обретали новые примечательные черты.

...Сигналы о заговорах в верхних слоях РККА пос­тупали неоднократно. С самого начала гражданской и по сегодняшний день. Писали и на Тухачевского, кляня его во всех смертных грехах, от пьянства до изме­ны. При проверке подобные обвинения, как следовало ждать, не подтверждались. Но в конце двадцатых годов были арестованы два военспеца из бывших офицеров, которые дали показания, что заговор действительно имеет место и не кто иной, как Тухачевский, является его вдохновителем. Получив из ОГПУ копии протоколов, Сталин переадресовал их тогдашнему Председателю Комитета партийного контроля и народному комиссару Рабоче-крестьянской инспекции Орджоникидзе.

«Прошу ознакомиться,— значилось в резолюции.— Поскольку это не исключено, то это возможно».

Разговор с Серго состоялся тяжелый. Сталин отсту­пил, оставшись при своем мнении: возможно все, что не исключено. Все эти Тухачевские, корки, уборевичи, авксентьевские — какие они коммунисты! Для восемнад­цатого брюмера они годятся, но не для Красной Армии.

Спустя два года ГПУ Украины арестовало новую группу военных, служивших в штабе и частях Киев­ского округа. Бывшие офицеры, они обвинялись в контр­революционном заговоре с целью уничтожения коман­дования. Почти все арестованные дали показания, что намеревались убить командующего войсками округа Якира, его заместителя Дубового и начальника полит­управления Хаханьяна. После этого они якобы намере­вались перебить армейских коммунистов, поднять вос­стание и отторгнуть Украину от Советского Союза.

Начальник Украинского ГПУ Балицкий ознакомил с протоколами допроса Якира и Дубового, но те вместо благодарности принялись выгораживать несостояв­шихся убийц. «Это не укладывается в моем сознании,— сказал Якир.— Неужели они стали изменниками, а мы, коммунисты, оказались столь близорукими?.. Нет, нет и еще раз нет!..»

Созвонившись с Орджоникидзе, Якир и Дубовой спешно выехали в Москву. Григорий Константинович внимательно выслушал их доводы, записал факты противоречий и искажений в показаниях арестованных.

«Ничего не обещаю,— предупредил Серго,— но сде­лаю все, что смогу». Заняв влиятельный пост Председа­теля ВСНХ, он уже не занимался партийным и рабоче- крестьянским контролем. Пытаясь вступиться за самых близких товарищей, почти всякий раз натыкался на непреодолимую стену. Потом долго и трудно переживал обиду. Но переступить через себя все же не мог и вновь требовал, убеждал, просил. Просьбы давались ему осо­бенно тяжко.

После «шахтинского дела», «харьковского центра», «московского центра» многие руководители промыш­ленности сидели за вредительство и шпионаж. А тут только закончился открытый процесс «Промпартии», возглавляемой директором Теплотехнического инсти­тута Рамзиным, ожидалась очередная волна. Какой-то остряк — как всегда, кивали на Радека — прозвал тюрьму «домом отдыха инженеров и техников». Сот­рудники ВСНХ занимали среди «отдыхающих» далеко не последнее место. И все, как на подбор, лучшие кадры — самые талантливые, самые образованные, самые порядочные.

Пережив бессонную ночь, Серго все-таки позвонил тогда Сталину.

«Я этими делами не занимаюсь,— Сталин предпочел остаться в стороне.— Поговори с Ягодой».

Ягода проявил подчеркнутое внимание и пообещал разобраться. Вскоре почти все арестованные команди­ры вернулись в округ. Балицкого с Украины отозвали. Поговаривали даже о закате карьеры. Но через три года на XVII съезде Балицкий вместе с другим видным чекистом Евдокимовым были избраны в члены ЦК. Тог­да же в высший партийный орган вошли Ягода, Ежов, Берия, Поскребышев и Мехлис. Полным членом стал и командарм Якир. Тухачевского и Уборевича избрали кандидатами.

Зато Голощекин, Квиринг, Колотилов, Ломинадзе, Ломов, Орахелашвили, Румянцев, Картвелишвили и другие подозрительные вождю старые большевики во­обще не вошли в новый состав Центрального Комитета. Распространился слух о том, что против кандидатуры Сталина было подано 270 голосов. Затонский якобы доложил о результатах голосования Кагановичу, ко­торый распорядился изъять 267 бюллетеней и заменить их чистыми. Как бы там ни было, но на заключительном заседании объявили, что против товарища Сталина проголосовали только трое. Таким образом он набрал столько же голосов, сколько Киров — «трибун партии».

«Я считаю, что совершенно неважно, кто и как будет в партии голосовать; но вот что чрезвычайно важно, это — кто и как будет считать голоса»,— ска­зал Сталин еще в двадцать третьем году, объединившись с Зиновьевым и Каменевым против Троцкого.

Это высказывание придавало определенный вес опас­ной, распространяемой шепотом молве. Знающие люди уверяли, что крамольные бланки были переданы на предмет возможной идентификации в ОГПУ, вскоре преобразованное в Комиссариат внутренних дел. Как- никак образцы почерка под рукой: делегаты съездов заполняли соответствующие анкеты. Сравнить их с впи­санными, на место вычеркнутых, фамилиями в изби­рательных бюллетенях не составляло затруднений. Говорили, что именно это голосование, которое в иных обстоятельствах могло стать роковым, заставило Ста­лина резко расширить масштаб превентивных мер, принявших после убийства Кирова лавинообразный характер. Получалось, что новый состав ЦК и весь го­лосовавший за него съезд как-бы поставлены на очеред­ность. В глазах Сталина заговорщики сами разобла­чили себя. Бели каждый пятый делегат оказался врагом, то не могло быть веры и остальным. Ведь все, что не исключено, безусловно, возможно.

Непосредственные свидетели событий, особенно те из них, кого избрали в руководящие органы, не принима­ли всерьез умозаключения подобного толка. Никогда прежде партия не проявляла такой единодушной готов­ности, такого неподдельного энтузиазма следовать гениальным предначертаниям вождя, как в те неза­бываемые дни. Это был съезд победителей. «За» прого­лосовали все (кроме троих), и каждый мерил других по себе: «Я-то был «за»!» Об истинных намерениях Сталина знал только сам Сталин.

...Сопоставляя теперь те давние сигналы — в обоих случаях значились бывшие офицеры,— он объединял Тухачевского не только с Якиром (ближайшие друзья, общий защитник), но и с Уборевичем. Всегда и повсюду эта троица держалась вместе. Попытки расколоть ново­явленных мушкетеров, возвысив кого-нибудь одного, не увенчались успехом. Уборевич первым не оправдал надежд, когда его в тридцатом году назначили замес­тителем наркома. Он не только не отказался от внеслу­жебных связей с Тухачевским, но еще сильнее подпал под его влияние. Пришлось перебросить в округ. И Якир, несмотря на оказанное на съезде доверие, не понял, к чему обязывает высокое звание члена ЦК. По-преж­нему глядит в рот самозваному «наполеончику».

«Случайно такое поведение? — Сталин сделал фи­лософское обобщение.— Видимо, не случайно. Простая диалектика учит различать за каждой случайностью непознанную закономерность».

Поступивший из Англии материал определенно заслуживал самого пристального внимания. Товарищ Ягода почему-то не пожелал докопаться до конечной сути в делах с бывшими царскими офицерами. А вот Ежов верно разобрался в обстановке и оперативно от­реагировал.

Сталин лишний раз убедился в том, что генеральное обновление следовало осуществить еще тогда, в начале первой пятилетки. По всем линиям сразу, включая армию.

Слишком много подозрительных совпадений. Туха­чевский и этот... троцкист Путна тоже ведь вышли из старой армии? Из гвардейского Семеновского полка? Теперь все складывалось, как в домино: прошлое и нас­тоящее. Балицкий правильно сориентировался, решив вначале избавиться от старого балласта, но немного поторопился, переборщил. Не следовало сразу под­нимать вопрос об отторжении Украины. Слишком мел­кие фигуры и слишком крупный вопрос. Не только круп­ный, но и несвоевременный. Ради кого могли стараться столь ничтожные люди? Ради панской Польши? Даже тогда это звучало неубедительно. Тем более теперь, когда на карте Европы возникла новая политическая реальность — германский фашизм. Не убаюкивать надо партию, а развивать в ней бдительность, не усыплять ее, а держать в состоянии боевой готовности, не разо­ружать, а вооружать, не демобилизовывать, а держать ее в состоянии мобилизации.

ОГПУ определенно оказалось не на высоте задач, поставленных самим ходом истории. Многое из того, что еще предстоит выполнить, можно было решить еще тогда, в самом начале тридцатых годов. Статья Горь­кого «Если враг не сдается — его уничтожают», кото­рую в один и тот же день опубликовали в «Правде» и «Известиях», предназначалась для куда более крупной дичи, чем какие-то там спецы.

Заряженные жаканом патроны Ягода израсходо­вал на жалких куропаток, фактически дезориентируя партию.

Соединив животрепещущие связи времен, Сталин устремил взор в грядущее. Вырисовывалась стартовая площадка, одинаково годная как для очередного меро­приятия, так и для более отдаленных планов.

Получалось грозно и убедительно: «Все трое посеща­ли Германию? Определенно посещали. И Тухачевский, и Уборевич, и Якир. Особенно Тухачевский. Он не только находился в немецком плену, но и неоднократно ездил в Германию, много чаще, чем остальные».

Сталин вновь обратился к спискам. Продуманный порядок обещал максимально широкий охват.

В первую очередь следует дожать до конца Зиновьева и Каменева. Они обязаны прямо, а не косвенно взять на себя вину за убийство Кирова. То же самое надо сказать и о сотрудничестве с фашистскими разведками. Без всяких уверток... Этот вопрос должен быть исчерпан под личную ответственность Ягоды.

Он позвонил Ежову.

— Слушаю, товарищ Сталин! — тот без промедле­ния поднял трубку.

— Посмотрите, сколько раз был в Германии Путна и когда он был там в последний раз?